исъ и  мрачно заявилъ,  что съ
Авдеевымъ все устроено.
     -- Ну, вотъ, я ведь говорилъ, -- обрадовался Юра, -- что если поднажать
-- можно устроить...
     Борисъ помялся и посмотрелъ на Юру крайне неодобрительно.
     -- Только  что  подписалъ  свидетельство  о  смерти... Вышелъ отъ насъ,
запутался что-ли... Днемъ  нашли  его  въ сугробе  -- за  электростанцией...
Нужно было вчера проводить его, все-таки...
     Юра замолчалъ  и  съежился.  Борисъ  подошелъ къ  окну  и  снова  сталъ
смотреть въ прямоугольникъ вьюжной ночи...

        ПОСЛеДНиЕ ДНИ ПОДПОРОЖЬЯ

     Изъ Москвы, изъ  ГУЛАГа  пришла телеграмма: лагерный  пунктъ  Погра  со
всемъ его населениемъ и  инвентаремъ считать  за  ГУЛАГомъ, запретить всякия
переброски съ лагпункта.
     Объ  этой телеграмме  мне, въ штабъ Свирьлага, позвонилъ Юра,  и тонъ у
Юры былъ растерянный и угнетенный. Къ этому  времени всякими способами были,
какъ выражался Борисъ, "нажаты  все кнопки на Медгору". Это означало, что со
дня на день изъ Медгоры должны привезти требование  на  всехъ насъ трехъ. Но
Борисъ фигурировалъ въ спискахъ живого инвентаря Погры,  Погра -- закреплена
за ГУЛАГомъ,  изъ подъ высокой руки  ГУЛАГа выбраться  было не  такъ просто,
какъ изъ Свирьлага въ ББК, или изъ ББК -- въ Свирьлагъ. Значитъ, меня  и Юру
заберутъ  подъ конвоемъ  въ ББК, а  Борисъ останется здесь...  Это  -- одно.
Второе:  изъ-за этой телеграммы угрожающей тенью вставала мадемуазель  Шацъ,
которая со  дня на день могла  приехать  ревизовать  свои новыя  владения  и
"укрощать" Бориса своей махоркой и своимъ кольтомъ.
     Борисъ сказалъ: надо бежать, не откладывая ни на одинъ день. Я сказалъ:
нужно попробовать извернуться. Намъ не удалось ни бежать, ни извернуться.
     Вечеромъ,  въ  день получения  этой телеграммы, Борисъ пришелъ  въ нашу
избу, мы продискуссировали еще разъ вопросъ о возможномъ завтрашнемъ побеге,
не пришли  ни къ какому  соглашению  и легли спать. Ночью Борисъ попросилъ у
меня кружку воды. Я подалъ воду и пощупалъ пульсъ. Пульсъ у Бориса былъ подъ
сто двадцать: это былъ  припадокъ его  старинной малярии -- вещь, которая въ
России сейчасъ чрезвычайно  распространена. Проектъ завтрашняго  побега былъ
ликвидированъ    автоматически.     Следовательно,     оставалось     только
изворачиваться. {242}
     Мне  было  очень  неприятно  обращаться  съ  этимъ  деломъ  къ  Надежде
Константиновне: женщина переживала трагедию  почище нашей. Но я попробовалъ:
ничего не вышло. Надежда Константиновна посмотрела на меня пустыми глазами и
махнула рукой: "ахъ, теперь мне все  безразлично"... У меня  не хватило духу
настаивать.
     15-го марта вечеромъ  мне позвонили  изъ  ликвидкома и  сообщили, что я
откомандировываюсь обратно въ ББК.  Я пришелъ  въ ликвидкомъ. Оказалось, что
на  насъ двоихъ -- меня и Юру -- пришло требование изъ Медгоры  въ числе еще
восьми человекъ интеллигентнаго живого инвентаря, который ББК забиралъ себе.
     Отправка  -- завтра  въ 6 часовъ утра. Сделать уже  ничего было нельзя.
Сейчасъ я  думаю, что  болезнь Бориса  была везеньемъ. Сейчасъ,  после опыта
шестнадцати сутокъ ходьбы черезъ карельскую  тайгу, я уже знаю, что зимой мы
бы не прошли. Тогда -- я этого еще не  зналъ. Болезнь Бориса была снова какъ
какой-то  рокъ, какъ  ударъ, котораго  мы  не  могли  ни  предусмотреть,  ни
предотвратить.  Но  списки  были  уже  готовы,  конвой  уже  ждалъ  насъ,  и
оставалось только одно: идти по течению  событий... Утромъ мы сурово и почти
молча попрощались съ Борисомъ. Коротко и твердо условились  о  томъ, что где
бы  мы ни были -- 28-го июля утромъ мы бежимъ... Больше объ  этомъ ничего не
было сказано. Перекинулись  несколькими незначительными  фразами. Кто-то изъ
насъ попытался  было даже деланно пошутить  -- но ничего не вышло. Борисъ съ
трудомъ поднялся  съ наръ, проводилъ до дверей  и на прощание сунулъ  мне въ
руку  какую-то  бумажку:  "после  прочтешь"...  Я зашагалъ,  не оглядываясь:
зачемъ оглядываться?..
     Итакъ, еще одно "последнее прощание"... Оно было не первымъ. Но сейчасъ
-- какие шансы, что намъ удастся бежать всемъ тремъ? Въ подавленности и боли
этихъ минутъ мне казалось, что шансовъ -- никакихъ, или почти никакихъ... Мы
шли по  еще темнымъ улицамъ Подпорожья,  и въ  памяти упорно  вставали  наши
предыдущия  "последния" прощания: въ ленинградскомъ ГПУ полгода тому назадъ,
на Николаевскомъ вокзале въ Москве, въ ноябре 1926 года, когда Бориса за его
скаутские грехи отправляли на пять летъ въ Соловки...

        ___

     Помню: уже съ  утра,  холоднаго  и дождливаго, на Николаевскомъ вокзале
собралась толпа мужчинъ и женщинъ, друзей  и родныхъ техъ, которыхъ  сегодня
должны были пересаживать съ  "чернаго ворона" Лубянки въ арестантский поездъ
на Соловки.  Вместе со  мною была  жена брата, Ирина,  и былъ его первенецъ,
котораго Борисъ еще не  видалъ: семейное счастье Бориса  длилось  всего пять
месяцевъ.
     Никто  изъ насъ  не зналъ, ни когда привезутъ заключенныхъ, ни где  ихъ
будутъ перегружать. Въ те добрыя, старыя времена, когда ГПУ-ский терроръ еще
не  охватывалъ  миллионовъ,  какъ  онъ  {243}  охватываетъ  ихъ  сейчасъ  --
погрузочныя  операции  еще  не были индустриализированы.  ГПУ  еще  не имело
своихъ  погрузочныхъ  платформъ,  какия  оно  имеетъ  сейчасъ.  Возникали  и
исчезали  слухи.  Толпа  провожающихъ  металась  по  путямъ,  платформамъ  и
тупичкамъ.  Бледныя,  безмерно усталыя  женщины  -- кто съ узелкомъ,  кто съ
ребенкомъ  на рукахъ  --  то  бежали  куда-то къ  посту  второй  версты,  то
разочарованно и безсильно  плелись  обратно. Потомъ -- новый слухъ, и толпа,
точно  въ панике,  опять устремляется куда-то на вокзальные задворки. Даже я
усталъ отъ этихъ путешествий по стрелкамъ и по  лужамъ, закутанный въ одеяло
ребенокъ оттягивалъ даже мои  онемевшия руки, но эти  женщины,  казалось, не
испытывали усталости: ихъ вела любовь.
     Такъ промотались мы целый день. Наконецъ, поздно вечеромъ, часовъ около
11-ти, кто-то прибежалъ  и крикнулъ: "везутъ". Все  бросились къ тупичку, на
который уже  подали  арестантские вагоны.  Тогда --  это были только вагоны,
настоящие, классные, хотя и съ решетками, но только вагоны, а не безконечные
телячьи составы, какъ сейчасъ.  Первый "воронъ", молодцевато описавъ  кругъ,
повернулся задомъ къ  вагонамъ,  конвой  выстроился  двойной  цепью,  дверцы
"ворона" раскрылись,  и  изъ него  въ  вагоны потянулась  процессы страшныхъ
людей  --  людей,  изжеванныхъ  голодомъ  и  ужасомъ,  тоской за близкихъ  и
перспективами   Соловковъ   --   острова  смерти.  Шли  какие-то   люди   въ
священническихъ рясахъ  и  люди  въ военной  форме,  люди  въ  очкахъ и безъ
очковъ, съ бородами  и  безусые.  Въ неровномъ  свете раскачиваемыхъ ветромъ
фонарей,  сквозь  пелену   дождя  мелькали  неизвестныя  мне  лица,  шедшия,
вероятнее всего, на тотъ светъ... И вотъ:
     Полусогнувшись,  изъ  дверцы "ворона"  выходитъ  Борисъ. Въ  рукахъ  --
мешокъ съ нашей последней передачей, вещи и  провиантъ. Лицо стало бледнымъ,
какъ бумага, -- пять месяцевъ одиночки  безъ прогулокъ, свиданий и книгъ. Но
плечи  --  такъ же  массивны,  какъ  и  раньше.  Онъ  выпрямляется  и своими
близорукими глазами ищетъ въ толпе меня и Ирину. Я кричу:
     -- Cheer up, Bobby!
     Борисъ что-то отвечаетъ,  но  его голоса  не слышно:  не я одинъ бросаю
такой, можетъ быть,  прощальный  крикъ. Борисъ  выпрямляется,  на  его  лице
бодрость, которую онъ хочетъ внушить намъ, онъ подымаетъ руку, но думаю, онъ
насъ не видитъ: темно и далеко. Черезъ несколько секундъ его могучая  фигура
исчезаетъ въ  рамке вагонной двери.  Сердце сжимается ненавистью  и болью...
Но, о Господи...
     Идутъ еще  и еще.  Вотъ  какия-то  девушки въ косыночкахъ, въ ситцевыхъ
юбчонкахъ -- безъ пальто, безъ  одеялъ, безо  всякихъ  вещей. Какой-то юноша
летъ  17-ти, въ  однихъ  только трусикахъ и въ тюремныхъ "котахъ". Голова  и
туловище закутаны какимъ-то насквозь продырявленнымъ  одеяломъ.  Еще  юноша,
почти  мальчикъ,  въ стоптанныхъ "тапочкахъ",  въ безрукавке и  безъ  ничего
больше... И  этихъ детей  въ  такомъ  виде  шлютъ  въ  Соловки!..  Что  они,
шестнадцатилетния,  сделали,  чтобы  ихъ  обрекать   {244}  на  медленную  и
мучительную смерть?  Какие шансы у  нихъ  вырваться живыми  изъ  Соловецкаго
ада?..
     Личную  боль перехлестываетъ что-то  большее. Ну, что  Борисъ?  Съ  его
физической  силой  и  жизненнымъ  опытомъ,  съ  моей   финансовой  и  прочей
поддержкой съ  воли -- а  у меня есть чемъ поддержать,  и  пока  у меня есть
кусокъ  хлеба  -- онъ  будетъ  и у Бориса --  Борисъ, можетъ  быть, пройдетъ
черезъ адъ,  но  у  него есть шансы  и пройти и  выйти. Какие шансы у  этихъ
детей?  Откуда  они?  Что  сталось  съ  ихъ  родителями?  Почему  они здесь,
полуголыя, безъ вещей, безъ продовольствия? Где отецъ вотъ этой 15-16-летней
девочки, которая ослабевшими ногами пытается переступать съ камня на камень,
чтобы не промочить своихъ  изодранныхъ полотняныхъ туфелекъ? У нея въ рукахъ
--   ни   одной  тряпочки,   а  въ  лице  --  ни  кровинки.  Кто  ея  отецъ?
Контръ-революционеръ ли, уже "ликвидированный,  какъ классъ", священникъ ли,
уже таскающий бревна въ ледяной воде Белаго  моря, меньшевикъ ли, замешанный
въ шпионаже  и ликвидирующий свою революционную веру въ камере какого-нибудь
страшнаго суздальскаго изолятора?
     Но процессия уже закончилась. "Вороны" ушли. У вагоновъ стоитъ караулъ.
Вагоновъ не такъ и много: всего пять  штукъ. Я тогда еще  не  зналъ, что  въ
1933 году будутъ слать не вагонами, а поездами...
     Публика  расходится,   мы   съ   Ириной   еще  остаемся.  Ирина  хочетъ
продемонстрировать Борису своего потомка, я хочу передать еще кое-какия вещи
и  деньги.  Въ  дипломатическия  переговоры   съ   караульнымъ  начальникомъ
вступаетъ Ирина съ  потомкомъ на рукахъ. Я остаюсь на заднемъ плане. Молодая
мать съ двумя длинными косами  и  съ малюткой, конечно, подействуетъ гораздо
сильнее, чемъ вся моя советская опытность.
     Начальникъ конвоя, звеня  шашкой,  спускается со ступенекъ  вагона. "Не
полагается,  да  ужъ   разъ  такое  дело"...  Беретъ  на  руки  свертокъ  съ
первенцемъ: "ишь  ты, какой  онъ... У меня тоже  малецъ  вроде  этого  есть,
только постарше... ну,  не ори,  не  ори,  не  съемъ...  сейчасъ папаше тебя
покажемъ".
     Начальникъ конвоя  со сверткомъ  въ  рукахъ исчезаетъ  въ вагоне.  Намъ
удается передать Борису все, что нужно было передать...
     И  все  это  -- уже  въ  прошломъ...  Сейчасъ снова  боль, и  тоска,  и
тревога...  Но  сколько  разъ былъ  последний  разъ,  который  не оказывался
последнимъ... Можетъ быть, и сейчасъ вывезетъ.

        ___

     Отъ Подпорожья мы подъ небольшимъ конвоемъ идемъ къ станции. Начальникъ
конвоя   --  развеселый   и  забубеннаго   вида   паренекъ,  летъ  двадцати,
заключенный, попавший сюда на пять  летъ за какое-то убийство, связанное  съ
превышениемъ  власти. Пареньку  очень  весело  идти  по  освещенному  яркимъ
солнцемъ  и  уже  подтаивающему  снегу,  онъ болтаетъ,  поетъ,  то начинаетъ
разсказывать {245} какия-то весьма путанныя истории изъ своей милицейской  и
конвойной практики, то снова заводитъ высокимъ голоскомъ:

        "Ой, на гори, тай жинци жн-у-у-ть..."

и даже  пытается разсеять  мое  настроение. Какъ это  ни глупо,  но  это ему
удается.
     На станции онъ для насъ восьмерыхъ выгоняетъ полвагона пассажировъ.
     -- Нужно, чтобы  нашимъ арестантикамъ место было. Те, сволочи, кажинный
день въ своихъ постеляхъ дрыхаютъ, надо и намъ буржуями проехаться.
     Поехали.  Я  вытаскиваю  письмо  Бориса,  прочитываю  его  и выхожу  на
площадку вагона,  чтобы никто не виделъ моего лица. Холодный  ветеръ  сквозь
разбитое окно несколько успокаиваетъ душу. Минутъ  черезъ десять на площадку
осторожненько входитъ начальникъ конвоя.
     -- И  чего  это вы  себя  грызете? Нашему  брату жить надо  такъ:  день
прожилъ,  поллитровку  выдулъ,  бабу тиснулъ -- ну,  и  давай.  Господи,  до
другого дня... Тутъ главное -- ни  объ чемъ не думать. Не думай -- вотъ тебе
и весь сказъ.
     У  начальника  конвоя  оказалась  более   глубокая  философия,  чемъ  я
ожидалъ...
     Вечереетъ.
     Я лежу  на  верхней полке  съ краю  купэ.  За  продырявленной  досчатой
перегородкой уже другой  миръ,  вольный  миръ. Какой-то деревенский паренекъ
разсказываетъ   кому-то   старинную   сказку  о   Царевне-лебеди.  Слушатели
сочувственно охаютъ.
     --   ...  И  вотъ   приходитъ,   братъ   ты   мой,  Иванъ-царевичъ   къ
царевне-лебеди. А сидитъ  та вся  заплаканная. А перышки у ее  серебряныя, а
слезы она льетъ алмазныя.  И говоритъ ей Иванъ, царевичъ то-есть. Не могу я,
говоритъ, безъ тебя, царевна-лебедь, не  грудью дышать, ни очами смотреть...
А ему царевна-лебедь: Заколдовала  меня, говоритъ, злая  мачеха, не могу  я,
говоритъ,  Иванъ-царевичъ,  за  тебя  замужъ  пойтить. Да  и  ты,  говоритъ,
Иванъ-царевичъ, покеда целъ -- иди ты, говоритъ, къ... матери.
     -- Ишь ты, -- сочувственно охаютъ слушатели.
     Советский   фольклоръ  несколько   разсеиваетъ  тяжесть  на   душе.  Мы
подъезжаемъ къ Медгоре. Подпорожская эпопея закончилась. Какая, въ сущности,
короткая эпопея  --  всего 68 дней. Какая  эпопея ожидаетъ  насъ въ Медгоре?
{246}

--------
        ПРОЛЕТАРиАТЪ

        МЕДГОРА

     Медвежья  Гора, столица  Беломорско-Балтийскаго лагеря и комбината, еще
не   такъ   давно   была   микроскопическимъ   железнодорожнымъ   поселкомъ,
расположеннымъ  у   стыка   Мурманской  железной  дороги  и  самой  северной
оконечностью Онежскаго озера.  Съ воцарениемъ надъ  Карельской "республикой"
Беломорско-Балтийскаго  лагеря,  Медгора  превратилась  въ  столицу  ББК  и,
следовательно, столицу Карелии. Въ  несколькихъ стахъ метрахъ  къ западу отъ
железной дороги  выросъ  целый  городокъ плотно  и  прочно сколоченныхъ  изъ
лучшаго леса  зданий: центральное  управление  ББК, его отделы,  канцелярии,
лаборатории,   здания   чекистскихъ   квартиръ   и    общежитий,   огромный,
расположенный отдельно въ парке, особнякъ высшаго начальства лагеря.
     На востокъ отъ железной дороги раскинулъ свои привиллегированные бараки
"первый лагпунктъ". Здесь живутъ заключенные  служащие управления: инженеры,
плановики, техники, бухгалтера, канцеляристы и  прочее.  На берегу озера,  у
пристани   --  второй  лагпунктъ.   Здесь  живутъ  рабочие   многочисленныхъ
предприятий  лагерной столицы: мукомоленъ, пристани,  складовъ, мастерскихъ,
гаража,  телефонной и  радио-станции, типографии  и многочисленныя плотничьи
бригады,  строящия  все  новые  и  новые  дома,  бараки,  склады  и  тюрьмы:
сворачиваться, сокращать свое производство и свое население лагерь никакъ не
собирается.
     Медвежья    Гора    --   это   наиболее    привиллегированный    пунктъ
Беломорско-Балтийскаго лагеря,  повидимому, наиболее привиллегированнаго изъ
всехъ лагерей СССР. Былъ даже  проектъ показывать ее иностраннымъ  туристамъ
(девятнадцатаго квартала  показывать бы не стали)... Верстахъ въ четырехъ къ
северу былъ третий лагпунктъ, менее привиллегированный и уже совсемъ  не для
показа  иностраннымъ туристамъ.  Онъ игралъ роль  пересыльнаго  пункта. Туда
попадали   люди,   доставленные   въ  лагерь   въ  индивидуальномъ  порядке,
перебрасываемые  изъ  отделения въ  отделение  и прочие въ  этомъ  роде.  На
третьемъ  лагпункте людей держали  два-три дня  -- и  отправляли  дальше  на
северъ. Медвежья Гора  была, въ сущности,  самымъ южнымъ пунктомъ ББК: после
ликвидации   Подпорожья   южнее  Медгоры  оставался   только  незначительный
Петрозаводский лагерный пунктъ.
     Въ  окрестностяхъ  Медгоры, въ радиусе 25-30 верстъ, было раскидано еще
несколько   лагерныхъ   пунктовъ,  огромное   оранжерейное  {247}  хозяйство
лагернаго  совхоза Вичка, где  подъ  оранжереями  было  занято  около  двухъ
гектаровъ земли, мануфактурныя и пошивочныя мастерския шестого пункта, и  въ
верстахъ  10 къ северу,  по  железной  дороге, еще  какие-то лесные  пункты,
занимавшиеся лесоразработками. Народу во  всехъ  этихъ пунктахъ было  тысячъ
пятнадцать...
     Въ южной части городка  былъ вольный железнодорожный поселокъ, клубъ  и
базаръ. Были магазины, былъ  Госспиртъ, былъ Торгсинъ -- словомъ, все,  какъ
полагается. Заключеннымъ доступъ  въ вольный  городокъ былъ воспрещенъ -- по
крайней мере, оффициально. Вольному населению воспрещалось вступать въ какую
бы  то ни было связь съ заключенными -- тоже, по крайней мере,  оффициально.
Неоффициально  эти запреты  нарушались всегда, и это  обстоятельство  давало
возможность администрации время отъ  времени сажать лагерниковъ  въ  ШИЗО, а
население -- въ лагерь. И  этимъ  способомъ  поддерживать  свой престижъ: не
зазнавайтесь. Никакихъ оградъ вокругъ лагеря не было.
     Мы  попали  въ Медгору  въ  исключительно неудачный  моментъ:  тамъ шло
очередное избиение младенцевъ, сокращали "аппаратъ". На воле -- эта операция
производится съ неукоснительной регулярностью -- приблизительно  одинъ  разъ
въ   полгода.   Теория   такихъ  сокращений  исходитъ  изъ   того   нелепаго
представления,  что  бюрократическая   система  можетъ   существовать   безъ
бюрократическаго аппарата, что власть, которая планируетъ  и контролируетъ и
политику,   и   экономику,  и   идеологию,   и   "географическое  размещение
промышленности", и мужицкую корову, и  жилищную склоку, и торговлю селедкой,
и  фасонъ платья,  и брачную  любовь,  --  власть,  которая,  говоря  проще,
наседаетъ на все и все  выслеживаетъ, --  что такая власть  можетъ  обойтись
безъ чудовищно разбухшихъ  аппаратовъ  всяческаго  прожектерства и всяческой
слежки.  Но  такая презумпция  существуетъ.  Очень  долго  она казалась  мне
совершенно  безсмысленной.  Потомъ,  въедаясь  и  вглядываясь  въ  советскую
систему, я,  мне  кажется, понялъ,  въ  чемъ  тутъ  зарыта  социалистическая
собака:  правительство  хочетъ показать  массамъ,  что  оно,  правительство,
власть,  и система,  стоитъ, такъ  сказать,  на  вершине всехъ человеческихъ
достижений, а вотъ  аппаратъ --  извините --  сволочной. Вотъ мы, власть, съ
этимъ  аппаратомъ и боремся.  Ужъ такъ боремся...  Не  щадя, можно  сказать,
животовъ аппаратныхъ... И  если какую-нибудь колхозницу  заставляютъ кормить
грудью  поросятъ,  --  то  причемъ  власть? Власть не  при  чемъ. Недостатки
механизма.  Наследие  проклятаго  стараго  режима. Бюрократический  подходъ.
Отрывъ отъ массъ. Потеря классоваго чутья... Ну, и такъ далее. Система -- во
всякомъ случае, не виновата. Система такая, что хоть сейчасъ ее на весь миръ
пересаживай...
     По  части  приискания  всевозможныхъ и  невозможныхъ козловъ  отпущения
советская власть переплюнула лучшихъ  въ  истории последователей Маккиавели.
Но съ каждымъ годомъ козлы помогаютъ все  меньше  и  меньше.  Въ самую тупую
голову начинаетъ закрадываться  сомнение:  что-жъ это вы, голубчики, полтора
{248} десятка летъ все сокращаетесь  и приближаетесь къ  массамъ, --  а какъ
была  ерунда,  такъ  и осталась. На  восемнадцатомъ  году  революции женщину
заставляютъ  кормить грудью  поросятъ, а надъ школьницами  учиняютъ массовый
медицинский осмотръ на предметъ установления невинности... И эти вещи могутъ
случаться въ стране, которая оффициально зовется "самой свободной въ  мире".
"Проклятымъ   старымъ  режимомъ",   "наследиемъ  крепостничества",  "вековой
темнотой России" и прочими,  несколько  мистическаго характера,  вещами тутъ
ужъ не отделаешься: при дореволюционномъ правительстве,  которое исторически
все же ближе было къ крепостному праву, чемъ советское, -- такия вещи просто
были  бы  невозможны. Не потому, чтобы кто-нибудь запрещалъ, а  потому,  что
никому бы въ голову не  пришло. А если бы и нашлась такая сумасшедшая голова
--  такъ ни одинъ  врачъ  не сталъ бы осматривать  и  ни  одна  школьница на
осмотръ не пошла бы...
     Да, въ России  сомнения начинаютъ  закрадываться въ самыя тупыя головы.
Оттого-