стокаго
проведения карантинныхъ правилъ. Знакомились съ полуначальственными  дядями:
одинъ -- санитарный инспекторъ Погры, и два -- какихъ-то инженера. Одинъ изъ
нихъ задерживается около меня, прикуривая потухшую папиросу.
     --  Вывернулись  вы  ловко...  Дело  только  въ  томъ,  что  начальника
отделения сейчасъ на Погре нетъ.
     -- Теоретически можно  допустить, что я говорилъ съ нимъ по телефону...
А впрочемъ, что поделаешь. Приходится рисковать...
     --  А  старичка вы не  бойтесь. Милейшей  души старичекъ. Въ преферансъ
играете?  Заходите въ кабинку, сымпровизируемъ  пульку. Кстати,  и о  Москве
подробнее разскажете.

        ЧТО ЗНАЧИТЪ РАЗГОВОРЪ ВСЕРЬЕЗЪ

     Большое двухъэтажное деревянное здание.  Внутри  -- закоулки, комнатки,
перегородки, фанерныя, досчатыя, гонтовыя. Все заполнено людьми, истощенными
недоеданиемъ, безсонными ночами, непосильной работой, вечнымъ дерганиемъ изъ
стороны  въ  сторону "ударниками",  "субботниками", "кампаниями"...  Холодъ,
махорочный дымъ, чадъ и угаръ отъ многочисленныхъ жестяныхъ печурокъ.  Двери
съ  надписями  ПЭО,  ОАО,  УРЧ, КВЧ...  Пойди, разберись,  что это  значитъ:
планово-экономический       отделъ,       общеадминистративный       отделъ,
учетно-распределительная часть, культурно-воспитательная часть...  Я  обхожу
эти  вывески.  ПЭО -- годится,  но тамъ никого изъ главковъ нетъ. ОАО  -- не
годится. УРЧ -- къ чертямъ. КВЧ -- подходяще. Заворачиваю въ КВЧ.
     Въ  начальнике КВЧ узнаю  того самаго расторопнаго юношу съ побелевшими
ушами,  который  распинался  на  митинге  во  время  выгрузки  эшелона.  При
ближайшемъ разсмотрении онъ {72} оказывается не  такимъ ужъ юношей. Толковое
лицо, смышленные, чуть насмешливые глаза.
     -- Ну, съ этимъ можно говорить всерьезъ, -- думаю я.
     Терминъ  же  "разговоръ  всерьезъ"  нуждается  въ  очень   пространномъ
объяснении, иначе ничего не будетъ понятно.
     Дело заключается  --  говоря очень  суммарно  -- въ  томъ, что  изъ ста
процентовъ  усилий, затрачиваемыхъ  советской  интеллигенцией,  -- девяносто
идутъ   совершенно   впустую.   Всякий   советский   интеллигентъ   обвешанъ
неисчислимымъ  количествомъ  всякаго   принудительнаго  энтузиазма,   всякой
халтуры, невыполнимыхъ заданий, безчеловечныхъ требований.
     Представьте  себе, что вы  врачъ какой-нибудь  больницы, не  московской
"показательной" и прочее,  а  рядовой, провинциальной.  Отъ васъ  требуется,
чтобы вы хорошо кормили вашихъ больныхъ,  чтобы вы хорошо ихъ лечили,  чтобы
вы  вели общественно-воспитательную  работу  среди  санитарокъ,  сторожей  и
сестеръ,  поднимали  трудовую  дисциплину;  организовывали  социалистическое
соревнование  и   ударничество,  источали  свой   энтузиазмъ   и   учитывали
энтузиазмъ, истекающий  изъ  вашихъ подчиненныхъ,  чтобы  вы  были полностью
подкованы по  части диалектическаго материализма и истории партии,  чтобы вы
участвовали въ профсоюзной работе  и стенгазете, вели  санитарную пропаганду
среди окрестнаго населения и т.д. и т.д.
     Ничего этого вы  въ сущности сделать не  можете. Не можете  вы улучшить
пищи,  ибо  ея нетъ,  а и  то, что есть, потихоньку подъедается санитарками,
которыя получаютъ по 37 рублей въ месяцъ и, не воруя, жить не могутъ. Вы  не
можете лечить,  какъ следуетъ,  ибо  медикаментовъ у васъ  нетъ: вместо иода
идутъ препараты брома, вместо  хлороформа -- хлоръ-этилъ  (даже для крупныхъ
операций),   вместо  каломели   --  глауберовая  соль.   Нетъ  перевязочныхъ
материаловъ, нетъ инструментария. Но сказать оффициально: что всего  этого у
васъ нетъ -- вы не  имеете права, это называется "дискредитацией власти". Вы
не можете организовать социалистическаго соревнования не только потому,  что
оно -- вообще вздоръ, но и потому, что, если бы за него взялись мало-мальски
всерьезъ, -- у васъ ни  для чего  другого времени не хватило бы. По этой  же
последней  причине  вы   не  можете  ни   учитывать  чужого  энтузиазма,  ни
"прорабатывать решения тысячу перваго съезда МОПР-а"...
     Но вся эта чушь требуется не то, чтобы совсемъ всерьезъ, но чрезвычайно
настойчиво.  Совсемъ  не нужно, чтобы  вы всерьезъ проводили  какое-то  тамъ
социалистическое соревнование -- приблизительно всякий дуракъ понимаетъ, что
это  ни  къ  чему.  Однако,  необходимо,  чтобы  вы  делали  видъ,  что  это
соревнование проводится на все  сто процентовъ. Это понимаетъ приблизительно
всякий дуракъ,  но этого  не  понимаетъ  такъ называемый  советский  активъ,
который  на  всехъ этихъ  мопрахъ, энтузиазмахъ  и ударничествахъ воспитанъ,
ничего больше не знаетъ и прицепиться ему въ жизни больше не за что.
     Теперь представьте  себе, что откуда-то вамъ на голову {73} сваливается
сотрудникъ, который всю  эту  чепуховину принимаетъ всерьезъ. Ему  покажется
недостаточнымъ, что  договоръ  о соцсоревновании мирно  виситъ на стенкахъ и
колупаевской,   и   разуваевской   больницы.    Онъ    потребуетъ    "черезъ
общественность" или -- еще хуже -- черезъ партийную ячейку, чтобы вы реально
проверяли пункты этого договора. По советскимъ "директивамъ" вы это  обязаны
делать. Но въ этомъ договоре, напримеръ, написано: обе соревнующияся стороны
обязуются довести  до  минимума количество паразитовъ.  А  ну-ка, попробуйте
проверить,  въ  какой больнице  вшей  больше и  въ  какой  меньше. А  такихъ
пунктовъ шестьдесятъ...  Этотъ  же  безпокойный  дядя возьметъ и ляпнетъ  въ
комячейке: надо заставить нашего врача  сделать  докладъ  о  диалектическомъ
материализме   при  желудочныхъ  заболеванияхъ...  Попробуйте,   сделайте!..
Безпокойный  дядя заметитъ,  что  какая-то  изсохшая  отъ  голода  санитарка
где-нибудь въ уголке потихоньку вылизываетъ больничную кашу: и  вотъ заметка
въ какой-нибудь районной  газете:  "Хищения  народной  каши  въ колупаевской
больнице".  А  то и просто  доносъ куда  следуетъ. И  влетитъ вамъ по первое
число, и отправятъ вашу  санитарку въ концлагерь, а другую вы  найдете очень
не  сразу...  Или  подыметъ  безпокойный дядя  скандалъ  --  почему  у  васъ
санитарки съ грязными физиономиями ходятъ: антисанитария. И не можете вы ему
ответить:  сукинъ ты сынъ, ты же и самъ хорошо знаешь,  что въ конце  второй
пятилетки -- и то на душу населения  придется лишь по полкуска мыла въ годъ,
откуда же я-то его возьму? Ну, и такъ далее. И вамъ никакого житья и никакой
возможности работать, и персоналъ вашъ разбежится,  и  больные  ваши  будутъ
дохнуть -- и попадете вы въ концлагерь "за развалъ колупаевской больницы".
     Поэтому-то при всякихъ деловыхъ разговорахъ установился между толковыми
советскими людьми принципъ этакаго хорошаго тона, заранее отметающаго  какую
бы то ни было серьезность какого бы то ни было энтузиазма и устанавливающаго
такую  приблизительно  формулировку:  лишь бы  люди  по мере  возможности не
дохли,  а  тамъ  чортъ  съ  нимъ  со  всемъ  --  и  съ  энтузиазмами,  и  со
строительствами, и съ пятилетками.
     Съ коммунистической точки  зрения -- это  вредительский принципъ. Люди,
которые  сидятъ за вредительство, сидятъ по  преимуществу  за проведение  въ
жизнь именно этого принципа.
     Бываетъ   и  сложнее.  Этотъ  же  энтузиазмъ,  принимающий  формы  такъ
называемыхъ "социалистическихъ формъ  организации  труда" режетъ подъ корень
самую возможность труда. Вотъ  вамъ, хотя и мелкий, но вполне, такъ сказать,
исторический примеръ:
     1929-й годъ. Советские спортивные кружки дышутъ на ладанъ. есть нечего,
и  людямъ  не  до спорта. Мы, группа  людей,  возглавлявшихъ  этотъ  спортъ,
прилагаемъ огромныя усилия,  чтобы хоть какъ-нибудь задержать процессъ этого
развала,  чтобы  дать молодежи, если не  тренировку  всерьезъ,  то  хотя  бы
какую-нибудь возню на чистомъ воздухе, чтобы  какъ-нибудь, хотя бы  въ самой
грошовой  степени,  задержать  процессъ физическаго  вырождения... Въ стране
одновременно съ ростомъ голода идетъ процессъ {74} всяческаго полевения.  На
этомъ процессе делается много карьеръ...
     Область физической культуры -- не особо ударная область, и насъ пока не
трогаютъ. Но  вотъ  группа  какихъ-то активистовъ вылезаетъ  на поверхность:
позвольте,  какъ это такъ? А почему физкультура у насъ остается аполитичной?
Почему тамъ не ведется пропаганда за  пятилетку, за  коммунизмъ,  за мировую
революцию?  И вотъ --  проектъ:  во  всехъ  занятияхъ  и тренировкахъ ввести
обязательную десятиминутную беседу инструктора на политическия темы.
     Все  эти "политическия  темы"  надоели  публике хуже  всякой  горчайшей
редьки -- и  такъ ими пичкаютъ и въ школе, и въ печати, и где угодно. Ввести
эти   беседы  въ  кружкахъ  (вполне   добровольныхъ  кружкахъ)   значитъ  --
ликвидировать ихъ окончательно: никто не пойдетъ.
     Словомъ,  вопросъ  объ  этихъ  десятиминуткахъ  ставится  на  заседании
президиума  ВЦСПС.  "Активистъ" докладываетъ. Публика въ президиуме ВЦСПС --
не глупая публика. Передъ заседаниемъ я сказалъ Догадову (секретарь ВЦСПС);
     -- Ведь этотъ проектъ насъ безъ ножа зарежетъ.
     -- Замечательно идиотский проектъ. Но...
     Активистъ докладываетъ --  публика  молчитъ...  Только  Углановъ, тогда
народный комиссаръ труда, какъ-то удивленно повелъ плечами:
     -- Да зачемъ же это?.. Рабочий приходитъ на водную  станцию, скажемъ --
онъ хочетъ  плавать,  купаться, на  солнышке  полежать,  отдохнуть,  энергии
набраться... А вы ему и тутъ политбеседу. По моему -- не нужно это.
     Такъ вотъ,  годъ спустя это выступление  припомнили  даже Угланову... А
все остальные -- въ томъ числе и Догадовъ -- промолчали, помычали, и проектъ
былъ  принятъ.  Сотни  инструкторовъ за  "саботажъ  политической  работы  въ
физкультуре" поехали въ Сибирь. Работа кружковъ была развалена.
     Активисту  на эту работу  плевать:  онъ  делаетъ  карьеру  и,  на этомъ
поприще онъ ухватилъ этакое "ведущее звено", которое спортъ-то провалитъ, но
его ужъ  наверняка вытащитъ на  поверхность.  Что ему до спорта? Сегодня онъ
провалить спортъ и подымется на одну ступеньку партийной лесенки. Завтра онъ
разоритъ  какой-нибудь колхозъ  --  подымется  еще на одну... Но  мне-то  не
наплевать. Я-то въ области спорта работаю двадцать пять летъ...
     Правда,  я  кое какъ выкрутился.  Я двое сутокъ  подрядъ просиделъ надъ
этой "директивой"  и  послалъ  ее по  всемъ подчиненнымъ  мне кружкамъ -- по
линии  союза  служащихъ.  Здесь  было  все  --  и  энтузиазмъ,  и  классовая
бдительность, и программы этакихъ десятиминутокъ. А программы были такия:
     Эллинския олимпиады,  физкультура въ рабовладельческихъ формированияхъ,
средневековые   турниры   и   военная    подготовка   феодальнаго    класса.
Англосаксонская система  спорта -- игры, легкая  атлетика,  -- какъ  система
эпохи  загнивающаго  империализма...  Ну,  и  такъ  далее.  Комаръ  носу  не
подточить.  Отъ  империализма   въ  этихъ  беседахъ  практически  ничего  не
осталось,  но о легкой атлетике можно поговорить... Впрочемъ, черезъ полгода
эти {75} десятиминутки были автоматически ликвидированы: ихъ не передъ  кемъ
было читать...
     Всероссийская халтура,  около которой кормится и делаетъ каррьеру очень
много всяческаго и просто темнаго, и просто  безмозглаго элемента, время отъ
времени выдвигаетъ  вотъ этакие "новые организационные методы"... Попробуйте
вы съ  ними  бороться или ихъ игнорировать. Группа инженера Палчинскаго была
разстреляна,  и  въ  оффициальномъ  обвинении  стоялъ  пунктъ  о  томъ,  что
Палчинский боролся противъ "сквозной езды". Верно, онъ боролся, и  онъ  былъ
разстрелянъ. Пять летъ спустя  эта  езда привела къ  почти полному  параличу
тяговаго   состава  и   была  объявлена  "обезличкой".  Около  трехъ  сотенъ
профессоровъ,  которые протестовали противъ  сокращений  сроковъ и программъ
вузовъ, поехали на Соловки. Три года  спустя эти программы и  сроки пришлось
удлинять до прежняго  размера, а инженеровъ возвращать для дообучения. Ввели
"непрерывку",  которая была  ужъ совершенно очевиднымъ идиотизмомъ и  изъ-за
которой тоже  много народу поехало и на тотъ светъ, и  на Соловки. Если бы я
въ свое  время  открыто выступилъ  противъ этой  самой  десятиминутки,  -- я
поехалъ бы въ концлагерь на пять летъ раньше срока, уготованнаго мне для это
цели судьбой...
     Соцсоревнование    и    ударничество,    строительный   энтузиазмъ    и
выдвиженчество, социалистическое совместительство  и  профсоюзный  контроль,
"легкая кавалерия" и чистка учреждений -- все это заведомо идиотские способы
"социалистической организации", которые  обходятся  въ миллиарды рублей и въ
миллионы жизней,  которые неукоснительно рано или поздно кончаются  крахомъ,
но противъ которыхъ вы ничего не можете поделать. Советская Россия живетъ въ
правовыхъ  условияхъ абсолютизма, который хочетъ казаться просвещеннымъ,  но
который все же стоитъ на уровне восточной деспотии  съ ея янычарами, райей и
пашами.
     Мне  могутъ возразить, что все это  --  слишкомъ глупо  для того, чтобы
быть  правдоподобнымъ. Скажите,  а разве не глупо  и разве правдоподобно то,
что  сто   шестьдесятъ  миллионовъ  людей,  живущихъ  на  земле   хорошей  и
просторной, семнадцать летъ подрядъ мрутъ  съ голоду? Разве не глупо то, что
сотни миллионовъ  рублей будутъ  ухлопаны  на  "Дворецъ  Советовъ",  на  эту
вавилонскую башню мировой революции  --  когда въ Москве три семьи живутъ въ
одной комнате?  Разве не  глупо то, что  днемъ  и ночью,  летомъ и зимой  съ
огромными жертвами гнали стройку днепровской плотины, а теперь она загружена
только  на 12  процентовъ  своей мощности? Разве не глупо разорить кубанский
черноземъ  и  строить оранжереи  у  Мурманска?  Разве не  глупо  уморить отъ
безкормицы лошадей, коровъ и свиней, ухлопать десятки миллионовъ на кролика,
сорваться  на  этомъ  несчастномъ  зверьке  и  заняться, въ  конце  концовъ,
одомашнениемъ карельскаго лося и камчатскаго медведя? Разве не глупо бросить
въ  тундру  на  стройку  Беломорско-Балтийскаго  канала  60.000  узбековъ  и
киргизовъ, которые тамъ въ полгода вымерли все?
     Все  это  вопиюще  глупо. Но эта  глупость вооружена до  зубовъ. За  ея
спиной -- пулеметы ГПУ. Ничего не пропишешь. {76}

        РОССиЙСКАЯ КЛЯЧА

     Но я  хочу подчеркнуть одну вещь, къ  которой въ  этихъ же  очеркахъ --
очеркахъ о лагерной жизни, почти  не буду  иметь  возможности вернуться. Вся
эта  халтура никакъ не значитъ, что  этотъ  злополучный  советский врачъ  не
лечитъ.   Онъ  лечитъ  и   онъ  лечитъ  хорошо,  конечно,  въ   меру  своихъ
материальныхъ  возможностей.  Поскольку я  могу  судить,  онъ  лечитъ  лучше
европейскаго врача  или, во всякомъ случае, добросовестнее его. Но это вовсе
не оттого,  что онъ  советский  врачъ.  Такъ  же, какъ Молоковъ  --  хороший
летчикъ вовсе не оттого, что онъ советский летчикъ.
     Тотъ  же самый Ильинъ, о которомъ я сейчасъ буду разсказывать, при всей
своей халтуре и  прочемъ,  организовалъ все-таки какие-то курсы десятниковъ,
трактористовъ и прочее.  Я самъ,  при  всехъ прочихъ  своихъ достоинствахъ и
недостаткахъ, вытянулъ все-таки миллионовъ пятнадцать профсоюзныхъ денежекъ,
предназначенныхъ на  всякаго  рода диалектическое околпачивание профсоюзныхъ
массъ,  и  построилъ на эти  деньги  около полусотни  спортивныхъ площадокъ,
спортивныхъ парковъ, водныхъ станций и прочаго.  Все это  построено довольно
паршиво, но все это все же лучше, чемъ диаматъ.
     Такъ  что великая всероссийская  халтура вовсе  не не значитъ,  что  я,
врачъ, инженеръ и  прочее,  -- что  мы только  халтуримъ. Помню,  Горький въ
своихъ воспоминанияхъ о Ленине приводитъ свои собственныя слова о томъ,  что
русская  интеллигенция  остается  и   еще  долгое  время  будетъ  оставаться
единственной клячей, влекущей телегу  российской  культуры. Сейчасъ  Горький
сидитъ  на правительственномъ облучке и вкупе съ остальными, возседающими на
ономъ, хлещетъ эту  клячу и  въ хвостъ и  въ гриву. Кляча по уши  вязнетъ въ
халтурномъ болоте и все-таки  тащитъ. Больше  тянуть, собственно,  некому...
Такъ можете себе представить ея отношение къ людямъ, подкидывающимъ на эту и
такъ непроезжую колею еще лишние халтурные комья.
     Въ  концентрационномъ  лагере   основными   видами   халтуры   являются
"энтузиазмъ" и  "перековка". Энтузиазмъ  въ лагере приблизительно такой же и
такого  же  происхождения,  какъ  и  на  воле,  а  "перековки"  нетъ  ни  на
полъ-копейки.   Разве   что   лагерь   превращаетъ  случайнаго   воришку  въ
окончательнаго  бандита,   обалделаго   отъ  коллективизации  мужика  --  въ
закаленнаго     и,     ежели     говорить     откровенно,      остервенелаго
контръ-революционера. Такого,  что когда онъ дорвется  до  коммунистическаго
горла -- онъ сие удовольствие постарается продлить.
     Но горе  будетъ вамъ,  если  вы где-нибудь, такъ  сказать,  оффициально
позволите себе усумниться въ  энтузиазме и въ перековке. Приблизительно такъ
же неуютно  будетъ  вамъ, если  рядомъ  съ  вами  будетъ работать  человекъ,
который не то  принимаетъ всерьезъ эти лозунги,  не то хочетъ  сколотить  на
нихъ некий советский капиталецъ. {77}

        РАЗГОВОРЪ ВСЕРЬЕЗЪ

     Такъ  вотъ, вы приходите къ  человеку по делу.  Если онъ безпартийный и
толковый, -- вы съ нимъ сговоритесь  сразу. Если безпартийный  и безтолковый
--  лучше  обойдите  сторонкой, подведетъ.  Если партийный и безтолковый  --
упаси васъ Господи -- попадете въ концлагерь или, если вы уже въ концлагере,
-- попадете на Лесную Речку.
     Съ такими  приблизительно  соображениями  я  вхожу  въ  помещение  КВЧ.
Полдюжины какихъ-то оборванныхъ личностей малюютъ какие-то "лозунги", другая
полдюжина что-то пишетъ, третья -- просто суетится. Словомъ, "кипитъ веселая
социалистическая   стройка".   Вижу    того   юнца,   который    произносилъ
приветственную  речь  передъ  нашимъ  эшелономъ  на  подъездныхъ  путяхъ  къ
Свирьстрою. При  ближайшемъ  разсмотрении  онъ  оказывается  не  такимъ  ужъ
юнцомъ. А глаза у него толковые.
     -- Скажите, пожалуйста, где могу я видеть начальника КВЧ, тов. Ильина?
     -- Это я.
     Я этакъ  мелькомъ оглядываю эту веселую  стройку и моего собеседника. И
стараюсь выразить взоромъ своимъ приблизительно такую мысль:
     -- Подхалтуриваете?
     Начальникъ КВЧ отвечаетъ мне  взглядомъ,  который ориентировочно  можно
было бы перевести такъ:
     -- Еще бы! Видите, какъ насобачились...
     После этого между нами устанавчивается, такъ сказать, полная гармония.
     -- Пойдемте ко мне въ кабинетъ...
     Я  иду за  нимъ. Кабинетъ  -- это  убогая  закута  съ  однимъ досчатымъ
столомъ и двумя стульями, изъ коихъ одинъ -- на трехъ ногахъ.
     -- Садитесь. Вы, я вижу, удрали съ работы?
     -- А я и вообще не ходилъ.
     -- Угу... Вчера тамъ, въ колонне -- это вашъ братъ, что-ли?
     --   И   братъ,   и   сынъ...   Такъ   сказать,   восторгались   вашимъ
красноречиемъ...
     -- Ну, бросьте. Я все-таки старался въ скорострельномъ порядке.
     -- Скорострельномъ? Двадцать минутъ людей на морозе мозолили.
     -- Меньше нельзя. Себе дороже обойдется. Регламентъ.
     --  Ну, если регламентъ -- такъ можно и ушами пожертвовать. Какъ они  у
васъ?
     -- Чортъ его знаетъ -- седьмая шкура слезаетъ. Ну, я вижу,  во-первыхъ,
что  вы хотите работать въ КВЧ,  во-вторыхъ, что  статьи  у  васъ  для этого
предприятия совсемъ  неподходящия и  что, въ  третьихъ, мы  съ вами  какъ-то
сойдемся.
     И Ильинъ смотритъ на меня торжествующе. {78}
     -- Я не вижу, на чемъ, собственно, обосновано второе утверждение.
     --  Ну, плюньте. Глазъ  у меня наметанный.  За  что  вы можете  сидеть:
превышение  власти,  вредительство,  воровство,  контръ-революция.  Если  бы
превышение власти, --  вы пошли бы въ административный отделъ. Вредительство
-- въ  производственный. Воровство всегда действуетъ по хозяйственной части.
Но  куда  же   приткнуться  истинному   контръ-революционеру,  какъ   не  въ
культурно-воспитательную часть? Логично?
     -- Дальше некуда.
     -- Да.  Но  дело-то  въ  томъ,  чт