овина людей были почти
голы.  Между  оперативниками  и  "инвентаризируемыми"  возникали, напримеръ,
такие споры: считать ли две рубахи за две или только за одну въ томъ случае,
если оне  были  приспособлены такъ,  что целыя места верхней прикрывали дыры
нижней, а целыя  места нижней  более  или  менее  маскировали дыры  верхней.
Каждая изъ нихъ, взятая въ отдельности, конечно, уже не была рубахой -- даже
по  масштабамъ советскаго концлагеря,  но  две оне,  вместе  взятыя,  давали
человеку возможность не ходить совсемъ ужъ въ голомъ виде. Или: на лагернике
явственно  две  пары штановъ -- но у одной  нетъ  левой штанины, а у  второй
отсутствуетъ весь задъ. Обе пары, впрочемъ, одинаково усыпаны вшами...
     Оперативники норовили отобрать все -- опять-таки по своей  привычке, по
своей тренировке ко всякаго рода "раскулачиванию" чужихъ штановъ.  Какъ я ни
упирался --  къ концу инвентаризации въ  углу барака  набралась  целая  куча
рвани, густо усыпанной вшами и немыслимой ни въ какой буржуазной помойке...
     -- Вы ихъ водите въ баню? -- спросилъ я начальника колонны.
     -- А въ чемъ ихъ поведешь? Да и сами не пойдутъ...
     По  крайней мере половине  барака  въ  баню  идти  действительно не  въ
чемъ...
     Есть, впрочемъ,  и  более одетые. Вотъ на одномъ --  одинъ  валенокъ  и
одинъ лапоть!  Валенокъ отбирается въ  расчете на то, что  въ  какомъ-нибудь
другомъ бараке будетъ отобранъ еще одинъ непарный. На несколькихъ горцахъ --
ихъ  традиционныя  бурки  и  --  почти  ничего  подъ  бурками.  Оперативники
нацеливаются  и  на  эти бурки, но  бурки не  входятъ  въ  списки  лагернаго
обмундирования, и горцевъ раскулачить не удается.

        ИДУЩиЕ НА ДНО

     Девятнадцатый кварталъ  былъ своего рода штрафной командировкой -- если
и  не  оффициально, то фактически. Конечно,  не  {228} такой, какою  бываютъ
настоящие, оффициальные,  "штрафныя  командировки",  где  фактически  каждый
вохровецъ имеетъ  право, если не на жизнь и  смерть любого лагерника, то, во
всякомъ случае,  на убийство  "при попытке къ  бегству". Сюда же  сплавлялся
всякаго рода отпетый народъ -- прогульщики, промотчики, филоны, урки, но еще
больше было случайнаго народу, почему-либо не угодившаго начальству. И, какъ
везде, урки были менее голодны  и менее голы, чемъ мужики, рабочие, нацмены.
Урка  всегда  сумеетъ  и  для  себя  уворовать,  и  переплавить  куда-нибудь
уворованное начальствомъ... Къ тому-же -- это социально близкий элементъ...
     Я  помню гиганта  крестьянина --  сибиряка.  Какой нечеловеческой  мощи
долженъ былъ когда-то быть этотъ мужикъ. Когда оперативники стащили  съ него
его рваный и грязный, но все еще старательно заплатанный бушлатъ, -- то подъ
вшивою рванью рубахи  обнажились чудовищные  суставы и сухожилия. Мускулы --
голодъ уже съелъ. На месте  грудныхъ мышцъ  оставались впадины, какъ  лунные
кратеры, на дне которыхъ  проступали  ребра. Своей огромной мозолистой лапой
мужикъ стыдливо прикрывалъ  дыры  своего  туалета -- сколько  десятинъ степи
могла бы  запахать такая рука!  Сколько ртовъ накормить!.. Но степь остается
незапаханной, рты -- ненакормленными,  а  самъ обладатель этой лапы  вотъ --
догниваетъ здесь заживо...
     Фантастически глупо все это...
     -- Какъ вы попали сюда? -- спрашиваю я этого мужика.
     -- За кулачество...
     -- Нетъ, вотъ на этотъ лагпунктъ?..
     -- Да, вотъ, аммоналка покалечила...
     Мужикъ  протягиваетъ  свою  искалеченную  левую  руку.  Теперь  --  все
понятно...
     На  постройке канала  людей  пропускали черезъ трехъ-пятидневные  курсы
подрывниковъ и бросали на работу. Этого требовали "большевицкие темпы". Люди
сотнями  взрывали  самихъ  себя,  тысячами  взрывали   другихъ,  калечились,
попадали въ госпиталь, потомъ въ "слабосилку" съ ея фунтомъ хлеба въ день...
     А  могла  ли   вотъ  такая  чудовищная   машина  поддержать   всю  свою
восьмипудовую массу однимъ  фунтомъ хлеба  въ день!  И  вотъ  --  пошелъ мой
Святогоръ шататься по всякаго рода чернымъ доскамъ и Леснымъ Речкамъ, попалъ
въ "филоны" и докатился до девятнадцатаго квартала...
     Ему нужно было  пудовъ  пять хлеба,  чтобы  нарастить хотя бы  половину
своихъ прежнихъ мышцъ на месте теперешнихъ впадинъ, --  но этихъ пяти пудовъ
взять было  неоткуда. Они были утопией. Пожалуй, утопией была и мысль спасти
этого  гиганта  отъ  гибели,  которая  уже  проступала въ  его заострившихся
чертахъ  лица, въ  глубоко  запавшихъ, спрятанныхъ  подъ  мохнатыми  бровями
глазахъ...

        ___

     Вотъ  группа дагестанскихъ  горцевъ. Они  еще  не  такъ  раздеты,  какъ
остальные, и мне удается полностью отстоять  ихъ {229} одеяние.  Но какая въ
этомъ  польза?  Все равно  ихъ въ полгода-годъ съедятъ,  если не голодъ,  то
климатъ,  туберкулезъ,  цынга...  Для  этихъ  людей, выросшихъ  въ  залитыхъ
солнцемъ безводныхъ дагестанскихъ горахъ, ссылка сюда, въ тундру, въ болото,
въ туманы, въ полярную ночь -- это просто смертная казнь въ разсрочку. И эти
--  только на половину  живы.  Эти  -- уже  обречены,  и  ничемъ, решительно
ничемъ, я имъ не могу помочь... Вотъ эта-то невозможность ничемъ, решительно
ничемъ, помочь -- одна  изъ очень  жестокихъ  сторонъ  советской жизни. Даже
когда самъ находишься въ положении, не требующемъ посторонней помощи...
     По мере  того, какъ  растетъ куча отобраннаго  тряпья въ моемъ  углу --
растетъ и куча уже обысканныхъ заключенныхъ. Они валяются  вповалку на полу,
на этомъ самомъ  тряпье,  и  вызываютъ тошную ассоциацию  червей на навозной
куче. Какие-то облезлые урки  подползаютъ  ко мне  и  шепоткомъ  -- чтобы не
слышали оперативники --  выклянчиваютъ  на собачью ножку махорки.  Одинъ изъ
урокъ, наряженный только въ кольсоны -- очень рваныя, сгребаетъ съ себя вшей
и методически кидаетъ ихъ поджариваться на раскаленную жесть печурки. Вообще
--  урки держатъ себя относительно независимо --  они хорохорятся  и  будутъ
хорохориться до последняго  своего  часа.  Крестьяне сидятъ,  растерянные  и
пришибленные,  вспоминая,   вероятно,  свои   семьи,  раскиданныя  по  всемъ
отдаленнымъ местамъ  великаго  отечества трудящихся, свои заброшенныя поля и
навсегда  покинутыя  деревни... Да, мужичкамъ будетъ чемъ  вспомнить "победу
трудящихся классовъ"....
     Уже передъ самымъ концомъ инвентаризации передъ моимъ столомъ предсталъ
какой-то старичекъ, летъ шестидесяти,  совсемъ седой и  дряхлый. Трясущимися
отъ слабости руками онъ началъ разстегивать свою рвань.
     Въ списке стояло:
     Авдеевъ, А. С. Преподаватель математики. 42 года...
     Сорокъ два года... На годъ моложе меня... А передо мною стоялъ старикъ,
совсемъ старикъ...
     -- Ваше фамилия Авдеевъ?..
     --  Да,  да.  Авдеевъ,  Авдеевъ, --  заморгалъ  онъ,  какъ-то суетливо,
продолжая разстегиваться... Стало невыразимо, до предела противно... Вотъ мы
--  два  культурныхъ  человека...  И  этотъ   старикъ  стоитъ  передо  мною,
разстегиваетъ  свои  последния  кольсоны и  боится,  чтобы  ихъ  у  него  не
отобрали, чтобы я ихъ не отобралъ... О, чортъ!..
     Къ   концу   этой  подлой  инвентаризации   я  уже  несколько  укротилъ
оперативниковъ.  Они  еще   слегка  рычали,   но  не  такъ   рьяно  кидались
выворачивать людей наизнанку,  а при достаточно выразительномъ  взгляде -- и
не выворачивали вовсе: и собачья натаска имеетъ свои преимущества. И поэтому
я имелъ возможность сказать Авдееву:
     -- Не надо... Забирайте свои вещи и идите...
     Онъ, дрожа  и оглядываясь, собралъ свое  тряпье  и исчезъ  на нарахъ...
{230}
     Инвентаризация кончалась...  Отъ  этихъ  страшныхъ  лицъ,  отъ  жуткаго
тряпья, отъ  вшей,  духоты  и  вони --  у  меня  начала кружиться голова. Я,
вероятно, былъ  бы  плохимъ  врачемъ.  Я  не  приспособленъ  ни для  лечения
гнойниковъ... ни даже для описания ихъ. Я ихъ стараюсь избегать, какъ только
могу... даже въ очеркахъ...
     Когда  въ  кабинке  УРЧ  подводились итоги  инвентаризации,  начальникъ
лагпункта попытался -- и въ  весьма грубой  форме -- сделать мне выговоръ за
то, что по моему бараку  было отобрано  рекордно  малое  количество борохла.
Начальнику лагпункта я ответилъ не такъ, можетъ быть, грубо, но подчеркнуто,
хлещуще резко. На начальника лагпункта мне было наплевать съ самаго высокаго
дерева  его  лесосеки.  Это  уже  были  не  дни  Погры,  когда  я  былъ  еще
дезориентированнымъ  или, точнее,  еще не  съориентировавшимся  новичкомъ  и
когда каждая сволочь могла ступать мне на мозоли, а  то и на горло... Теперь
я былъ членомъ фактически почти правящей верхушки технической интеллигенции,
частицей силы, которая этого  начальника со всеми его советскими заслугами и
со всемъ его советскимъ активомъ могла слопать въ два  счета -- такъ, что не
осталось  бы ни пуха, ни  пера... Достаточно  было взяться за его арматурные
списки...  И  онъ  это  понялъ.  Онъ  не  то,  чтобы  извинился,  а  какъ-то
поперхнулся, смякъ и даже далъ мне до Подпорожья какую-то полудохлую кобылу,
которая кое-какъ доволокла меня  домой. Но вернуться назадъ  кобыла уже была
не въ состоянии...

        ПРОФЕССОРЪ АВДеЕВЪ

     Въ "штабе" свирьлаговскаго отделения подобралась группа  интеллигенции,
которая отдавала  себе  совершенно  ясный отчетъ въ  схеме  советскаго жития
вообще и лагернаго -- въ  частности. Для понимания этой схемы лагерь служить
великолепнымъ  пособиемъ,   излечивающимъ   самыхъ  закоренелыхъ  советскихъ
энтузиастовъ.
     Я  вспоминаю  одного   изъ  такихъ  энтузиастовъ   --   небезызвестнаго
фельетониста  "Известий",  Гарри.  Онъ по какой-то  опечатке ГПУ  попалъ  въ
Соловки и проторчалъ тамъ годъ. Потомъ эта опечатка была какъ-то исправлена,
и   Гарри,  судорожно  шагая  изъ  угла  въ   уголъ  московской  комнатушки,
разсказывалъ чудовищныя  вещи  о великомъ соловецкомъ  истреблении  людей  и
истерически повторялъ:
     -- Нетъ, но  зачемъ мне показали все это?.. Зачемъ мне дали возможность
видеть все это?.. Ведь я когда-то верилъ...
     Грешный  человекъ --  я не очень верилъ Гарри.  Я  не очень верилъ даже
своему брату,  который разсказывалъ о  томъ  же  великомъ  истреблении, и  о
которомъ   ведь  я  твердо  зналъ,  что  онъ  вообще  не  вретъ...  Казалось
естественнымъ известное художественное преувеличение, некоторая  сгущенность
красокъ, вызванная всемъ пережитымъ...  И --  больше всего -- есть вещи,  въ
которыя   не  хочетъ   верить   человеческая  биология,  не   хочетъ  верить
человеческое нутро... Если  поверить,  -- ужъ очень какъ-то  {231}  невесело
будетъ смотреть на  Божий миръ, въ которомъ  возможны такия  вещи...  Гарри,
впрочемъ, снова пишетъ въ "Известияхъ" -- что ему остается делать?..
     Группа интеллигенции, заседавшая  въ штабе Свирьлага,  тоже "видела все
это", видела все способы истребительно-эксплоатационной системы лагерей, и у
нея не  оставалось ни  иллюзий  о  советскомъ рае, ни  возможности изъ  него
выбраться. И  у  нея  была очень простая "политическая платформа":  въ  этой
гигантской  мясорубке  сохранить,  во-первыхъ,  свою  собственную  жизнь  и,
во-вторыхъ, --  жизнь  своихъ ближнихъ.  Для этого  нужно  было  действовать
спаянно, толково и осторожно.
     Она жила хуже администрации советскаго актива, ибо, если и воровала, то
только  въ  пределахъ самаго необходимаго, а не на пропой  души. Жила она въ
баракахъ, а не въ кабинкахъ. Въ лучшемъ случае -- въ случайныхъ общежитияхъ.
Въ производственномъ отношении у нея была весьма ясная установка: добиваться
наилучшихъ цифровыхъ показателей  и наибольшаго  количества хлеба. "Цифровые
показатели" расхлебывалъ  потомъ  Севзаплесъ и прочие  "лесы",  а  хлебъ  --
иногда удавалось урывать, а иногда -- и не удавалось...
     Вотъ въ этой группе я и разсказалъ о своей встрече съ Авдеевымъ...
     Планъ былъ выработанъ быстро  и съ полнымъ знаниемъ обстановки.  Борисъ
въ  течете  одного  дня  извлекъ   Авдеева   изъ  19-го  квартала   въ  свою
"слабосилку",  а "штабъ" въ тотъ же день извлекъ Авдеева изъ "слабосилки" къ
себе. Для  Авдеева  это значило 700 гр.  хлеба  вместо  300, а въ  условияхъ
лагерной  жизни лишний фунтъ хлеба  никакъ не можетъ измеряться его денежной
ценностью. Лишний фунтъ хлеба -- это не  разница  въ две копейки золотомъ, а
разница между жизнью и умираниемъ.

        ИСТОРиЯ АВДеЕВА

     Вечеромъ Авдеевъ,  уже  прошедший баню  и вошебойку, сиделъ у  печки въ
нашей избе и разсказывалъ свою стандартно-жуткую историю...
     Былъ   преподавателемъ   математики   въ  Минске.  Брата  арестовали  и
разстреляли "за шпионажъ"  -- въ приграничныхъ  местахъ это делается совсемъ
легко и просто. Его съ  дочерью сослали въ концентрационный лагерь въ  Кемь,
жену --  въ Вишерский  концлагерь. Жена  умерла въ Вишере неизвестно отчего.
Дочь умерла въ Кеми отъ знаменитой кемской дезинтерии...
     Авдеевъ  съ трудомъ  подбиралъ слова, точно онъ отвыкъ отъ человеческой
речи:
     --  ...  А  она  была,  видите  ли, музыкантшей... Можно сказать,  даже
композиторшей... Въ Кеми -- прачкой работала. Знаете, въ лагерной прачешной.
Пятьдесятъ восемь -- шесть, никуда не устроиться... Маленькая прачешная. Она
--  и  еще  тринадцать женщинъ...  Все -- ну,  какъ  это -- ну, проститутки.
Такия,  знаете  ли,  оне,  собственно,  и  въ  лагере больше этимъ  самымъ и
занимались... {232} Ну, конечно, какъ тамъ было Оленьке -- ведь восемнадцать
летъ ей было -- ну... вы сами можете себе представить... Да...
     Неровное пламя печки освещало  лицо старика, покрытое багровыми пятнами
отмороженныхъ местъ, одного уха не было  вовсе...  Изсохшия  губы шевелились
медленно, съ трудомъ...
     --  ... Такъ  что,  можетъ быть, Господь Богъ во время взялъ Оленьку къ
себе, чтобы  сама  на  себя рукъ не  наложила...  Однако... вотъ,  говорите,
проститутки, а вотъ добрая душа нашлась же...
     ...Я  работалъ  счетоводомъ  --  на  командировке  одной,  верстахъ  въ
двадцати отъ Кеми. Это  -- тоже  не  легче прачешной или  просто  каторги...
Только я былъ прикованъ не къ тачке, а къ столу. На немъ спалъ, на немъ елъ,
за  нимъ сиделъ  по  пятнадцать-двадцать  часовъ въ  сутки... Верите ли,  по
целымъ  неделямъ  вставалъ  изъ-за  стола  только  въ  уборную.  Такая  была
работа... Ну,  и начальникъ  -- зверь.  Зверь,  а не  человекъ... Такъ вотъ,
значитъ,  была  все-таки   добрая  душа,  одна  --  ну,  изъ   этихъ  самыхъ
проститутокъ...  И вотъ  звонить  намъ  по телефону, въ  командировку  нашу,
значитъ.  Вы, говоритъ, Авдеевъ. Да, говорю, я,  а у самого -- предчувствие,
что ли: ноги сразу такъ,  знаете,  ослабели, стоять не могу... Да, говорю, я
Авдеевъ.   Это,  спрашиваетъ,  ваша   дочка  у  насъ  на  кемской  прачешной
работаетъ... Да, говорю, моя  дочка... Такъ  вотъ,  говоритъ, ваша дочка отъ
дезинтерии  при  смерти, васъ  хочетъ  видеть.  Если  къ  вечеру,  говоритъ,
притопаете, то, можетъ, еще застанете, а можетъ, и нетъ...
     А меня ноги уже совсемъ не держать... Пошарилъ рукой табуретку, да такъ
и свалился, да еще телефонъ оборвалъ.
     Ну, полили меня водой. Очнулся, прошу начальника: отпустите, ради Бога,
на одну  ночь  --  дочь умираетъ.  Какое!.. Зверь, а  не человекъ...  Здесь,
говоритъ,  тысячи  умираютъ,  здесь вамъ не курортъ, здесь вамъ не институтъ
благородныхъ  девицъ... Мы,  говоритъ изъ-за  всякой  б...  --  да,  такъ  и
сказалъ,  ей  Богу, такъ  и сказалъ...  не можемъ, говоритъ, нашу отчетность
срывать...
     Вышелъ я на  улицу, совсемъ какъ  помешанный. Ноги,  знаете,  какъ безъ
костей.  Ну, думаю, будь что будетъ. Ночь, снегъ  таетъ... Темно... Пошелъ я
въ Кемь... Шелъ, шелъ, запутался, подъ утро пришелъ.
     Нетъ  уже Оленьки.  Утромъ меня тутъ  же  у покойницкой  арестовали  за
побегъ и -- на лесоразработки... Даже на Оленьку не дали посмотреть...
     Старикъ уткнулся  лицомъ въ колени, и плечи его  затряслись отъ глухихъ
рыданий... Я подалъ ему стаканъ капустнаго разсола. Онъ выпилъ, вероятно, не
разбирая, что именно онъ пьетъ, разливая разсолъ на грудь и  на колени. Зубы
трещеткой стучали по краю стакана...
     Борисъ положилъ ему на плечо свою дружественную и успокаивающую лапу.
     --  Ну, успокойтесь,  голубчикъ, успокойтесь... Ведь  все мы въ  такомъ
положении.  Вся Россия --  въ такомъ  положении.  На миру, какъ говорится, и
смерть красна...
     -- Нетъ, не все, Борисъ Лукьяновичъ,  нетъ,  не все...  -- {233} голосъ
Авдеева дрожалъ,  но  въ немъ чувствовались какия-то твердый  нотки -- нотки
убеждения и,  пожалуй, чего-то  близкаго  къ враждебности. -- Нетъ, не  все.
Вотъ  вы трое,  Борисъ Лукьяновичъ,  не  пропадете...  Одно  дело  въ лагере
мужчине, и совсемъ другое -- женщине. Я вотъ вижу, что у васъ есть кулаки...
Мы, Борисъ  Лукьяновичъ, вернулись въ пятнадцатый векъ. Здесь, въ лагере, мы
вернулись  въ  доисторическия  времена... Здесь можно выжить, только  будучи
зверемъ... Сильнымъ зверемъ.
     -- Я  не думаю, Афанасий Степановичъ, чтобы я, напримеръ, былъ зверемъ,
-- сказалъ я.
     -- Я не знаю, Иванъ  Лукьяновичъ, я не знаю... У васъ есть кулаки...  Я
заметилъ  -- васъ  и  оперативники  боялись.  Я  --  интеллигентъ.  Мозговой
работникъ. Я  не  развивалъ  своихъ  кулаковъ.  Я  думалъ,  что  я  живу  въ
двадцатомъ  веке... Я  не  думалъ,  что  можно вернуться въ  палеолитическую
эпоху. А  -- вотъ, я вернулся. И  я долженъ погибнуть,  потому что я къ этой
эпохе  не приспособленъ... И  вы,  Иванъ  Лукьяновичъ,  совершенно  напрасно
вытянули меня изъ девятнадцатаго квартала.
     Я  удивился  и хотелъ  спросить -- почему  именно  напрасно, но Авдеевъ
торопливо прервалъ меня:
     -- Вы, ради  Бога, не  подумайте, что я что-нибудь такое.  Я,  конечно,
вамъ  очень,   очень  благодаренъ...  Я  понимаю,  что  у  васъ  были  самыя
возвышенныя намерения.
     Слово "возвышенныя" прозвучало  какъ-то странно. Не  то какой-то  не ко
времени "возвышенный стиль", не то какая-то очень горькая ирония.
     -- Самыя обыкновенныя намерения, Афанасий Степановичъ.
     --  Да, да, я  понимаю, --  снова заторопился  Авдеевъ. -- Ну, конечно,
простое  чувство  человечности.  Ну,  конечно,   некоторая,  такъ   сказать,
солидарность культурныхъ людей,  -- и  опять въ  голосе  Авдеева  прозвучали
нотки какой-то горькой  иронии  -- отдаленныя, но горькия нотки.  --  Но  вы
поймите:  съ вашей  стороны --  это  только жестокость.  Совершенно ненужная
жестокость...
     Я, признаться, несколько растерялся. И  Авдеевъ посмотрелъ  на  меня съ
видомъ человека, который надо мной, надъ моими "кулаками", одержалъ какую-то
противоестественную победу.
     --  Вы,   пожалуйста,   не  обижайтесь.   Не  считайте,  что  я  просто
неблагодарная сволочь или  сумасшедший старикъ. Хотя я, конечно, сумасшедший
старикъ...  Хотя я и вовсе не старикъ, -- сталъ путаться Авдеевъ, -- вы ведь
сами знаете -- я моложе васъ...  Но, пожалуйста, поймите:  ну, что я теперь?
Ну, куда я гожусь? Я ведь  совсемъ  развалина. Вы вотъ видите, что пальцы  у
меня поотваливались.
     Онъ протянулъ свою руку --  и пальцевъ  на  ней  действительно почти не
было, но раньше  я этого какъ-то  не заметилъ.  Отъ Авдеева все  время  шелъ
какой-то легкий трупный запахъ --  я думалъ,  что  это запахъ  его  гниющихъ
отмороженныхъ щекъ, носа, ушей. Оказалось, что гнила и рука.
     -- Вотъ, пальцы, вы видите. Но я ведь насквозь сгнилъ. У меня сердце --
вотъ, какъ  эта рука. Теперь --  смотрите.  Я {234} потерялъ брата, потерялъ
жену, потерялъ дочь, единственную дочь. Больше въ  этомъ мире у меня  никого
не осталось. Шпионажъ? Какая дьявольская чепуха! Братъ былъ микробиологомъ и
никуда  изъ лаборатории не вылазилъ. А въ Польше остались родные.  Вы знаете
-- все эти границы черезъ  уезды и села...  Ну, переписка, прислали какой-то
микроскопъ.  Вотъ  и  пришили  дело. Шпионажъ? Это  я-то  съ  моей  Оленькой
крепости снимали, что-ли? Вы понимаете, Иванъ Лукьяновичъ, что теперь-то мне
-- ужъ совсемъ нечего было бы скрывать. Теперь  -- я былъ бы счастливъ, если
бы этотъ  шпионажъ  действительно былъ.