ь потому, что  лето 1934
года мы провели въ условияхъ, поистине неправдоподобныхъ.
     Мы  были  безусловно  сыты. Я  не делалъ почти ничего,  Юра  не  делалъ
решительно  ничего,  его  техникумъ  оказался  такой  же  халтурой,  какъ  и
"Динамо". Мы играли  въ теннисъ,  иногда и съ Радецкимъ, купались,  забирали
кипы  книгъ,  выходили на берегъ  озера, укладывались на  солнышке  и читали
целыми днями. Это {311} было курортное житье, о какомъ московский инженеръ и
мечтать не можетъ. Если  бы  я  остался въ лагере,  то по совокупности  техъ
обстоятельствъ,  о  которыхъ речь  будетъ идти ниже, я жилъ бы въ  условияхъ
такой сытости, комфорта и безопасности и даже... свободы, какия недоступны и
крупному  московскому  инженеру...  Мне  все  это  лето  вспоминалась  фраза
Марковича: если ужъ нужно,  чтобы было ГПУ,  такъ  пусть оно лучше будетъ  у
меня подъ  бокомъ. У меня ГПУ  было подъ бокомъ -- тотъ же Радецкий. Если бы
не перспектива  побега, я спалъ бы въ лагере гораздо спокойнее, чемъ я спалъ
у  себя  дома,  подъ Москвой. Но это  райское  житье ни въ какой  степени не
противоречило  тому, что уже  въ  15  верстахъ  къ  северу  целые  лагпункты
вымирали отъ цынги, что въ  60-ти верстахъ къ  северу колонизационный отделъ
разселялъ  "кулацкия"  семьи, целое  воронежское  село, потерявшее  за время
этапа свыше шестисотъ  своихъ  детишекъ, что еще въ  20-ти верстахъ севернее
была  запиханная  въ безысходное  болото колония изъ  4.000 безпризорниковъ,
обреченныхъ  на  вымирание...  Наше райское  житье въ Медгоре и  перспективы
такого  материальнаго  устройства, какого  --  я не  знаю  -- добьюсь  ли въ
эмиграции, ни въ какой  степени и ни на одну секунду не ослабляли нашей воли
къ  побегу,  какъ не  ослабило ея  и  постановление отъ  7  июня  1934 года,
устанавливающее  смертную казнь за  попытку покинуть  социалистический  рай.
Можно  быть не очень хорошимъ  христианиномъ, но лучший ББКовский паекъ,  на
фоне "девочекъ со льдомъ", въ глотку какъ-то не лезъ...

        ПО ШПАЛАМЪ

     Методическия указания для тов. Медовара занимали очень немного времени.
Книги  я,  само собою  разумеется, и писать не собирался, авансъ,  впрочемъ,
получилъ  --  сто рублей:  единственное,  что  я  остался  долженъ советской
власти.  Впрочемъ,  и  советская  власть  мне  кое  что должна.  Какъ-нибудь
сосчитаемся...
     Моей основной задачей  былъ подборъ футбольной команды  для  того,  что
Радецкий поэтически определялъ, какъ "вставка пера Ленинграду". Вставить, въ
сущности, можно было  бы: изъ трехсотъ тысячъ человекъ  можно  было найти 11
футболистовъ. Въ  Медгоре изъ  управленческихъ служащихъ  я организовалъ три
очень слабыя команды  и  для дальнейшаго подбора решилъ  осмотреть ближайшие
лагерные  пункты.  Административный отделъ  заготовилъ  мне  командировочное
удостоверение для проезда на пятый лагпунктъ -- 16 верстъ къ югу по железной
дороге и 10 -- къ западу, въ тайгу. На командировке стоялъ штампъ: "Следуетъ
въ сопровождении конвоя".
     -- По такой командировке, --  сказалъ я начальнику Адмотдела, -- никуда
я не поеду.
     -- Ваше дело, -- огрызнулся начальникъ, -- не поедете, васъ посадятъ --
не меня.
     Я пошелъ къ  Медовару и сообщилъ ему объ  этомъ штампе; {312} по  такой
командировке ехать, это -- значитъ подрывать динамовский авторитетъ.
     -- Такъ  я же вамъ говорилъ: тамъ же  сидятъ одни  сплошные  идиоты.  Я
сейчасъ позвоню Радецкому.
     Въ тотъ же  вечеръ  мне эту  командировку принесли, такъ  сказать,  "на
домъ" -- въ баракъ. О конвое въ ней не было уже ни слова.
     На проездъ по  железной дороге я получилъ 4  р.  74 коп., но,  конечно,
пошелъ пешкомъ: экономия, тренировка и  разведка  местности. Свой  рюкзакъ я
набилъ весьма основательно, для пробы: какъ подорожные  патрули отнесутся къ
такому  рюкзаку и въ какой степени они  его будутъ ощупывать. Однако, посты,
охранявшие выходы  изъ медгорскаго отделения  социалистическаго рая,  у меня
даже и документовъ не спросили. Не знаю -- почему.
     Железная дорога  петлями вилась надъ  берегомъ Онежскаго озера. Справа,
то-есть   съ  запада,  на  нее  наваливался  безформенный  хаосъ  гранитныхъ
обломковъ -- следы  ледниковъ  и  динамита. Слева,  внизъ къ  озеру, уходили
склоны,   поросшие   непроходимой   чащей   всякихъ   кустарниковъ.   Дальше
разстилалось  бледно-голубое  полотно  озера,  изрезанное  бухтами,  губами,
островами, проливами.
     Съ точки зрения  живописной этотъ ландшафтъ въ  лучахъ яркаго весенняго
солнца  былъ  изумителенъ.  Съ точки  зрения  практической  онъ  производилъ
угнетающее  и тревожное впечатление: какъ по  такимъ джунглямъ  и  обломкамъ
пройти 120 верстъ до границы?
     Пройдя  верстъ пять и удостоверившись,  что меня  никто не  видитъ и за
мной никто не следитъ, я нырнулъ къ западу, въ кусты, на разведку местности.
Местность  была  окаянная.  Каменныя  глыбы,  навороченный  въ  хаотическомъ
безпорядке, на нихъ какимъ-то чудомъ росли сосны, ели, можевельникъ,  иногда
осина  и  береза.   Подлесокъ  состоялъ  изъ  кустарника,   черезъ   который
приходилось не проходить, а продираться. Кучи этихъ глыбъ  вдругъ обрывались
какими-то гигантскими ямами, наполненными водой, камни  были покрыты тонкимъ
и скользкимъ слоемъ мокраго мха. Потомъ, верстахъ въ двухъ, камни кончились,
и на ширину метровъ  двухсотъ протянулось  какое-то болото, которое пришлось
обойти  съ юга. Дальше --  снова начинался поросший  лесомъ каменный  хаосъ,
подымавшийся къ  западу какимъ-то  невысокимъ  хребтомъ.  Я  взобрался  и на
хребетъ. Онъ обрывался почти отвесной каменной стеной, метровъ въ 50 высоты,
на  верху были  "завалы",  которые,  впоследствии, въ  дороге,  стоили  намъ
столько  времени  и  усилий. Это  былъ въ  безпорядке  наваленный  буреломъ,
сваленныя  бурями  деревья, съ  перепутавшимися ветками,  корнями,  сучьями.
Пробраться вообще невозможно, нужно обходить. Я обошелъ. Внизу, подъ стеной,
ржавело  какое-то  болото, поросшее  осокой.  Я  кинулъ  въ него  булыжникъ.
Булыжникъ плюхнулся и исчезъ. Да, по такимъ местамъ бежать -- упаси Господи.
Но съ другой стороны, въ такия места нырнуть и тутъ ужъ никто не разыщетъ.
     Я вышелъ на железную  дорогу.  Оглянулся  -- никого. Прошелъ еще версты
две  и  сразу  почувствовалъ,  что смертельно  усталъ,  ноги  не  двигаются.
Возбуждение отъ  первой прогулки на  {313}  воле прошло, а  месяцы одиночки,
УРЧа,  лагернаго питания и нервовъ --  сказывались. Я  влезъ на  придорожный
камень, разостлалъ на  немъ свою кожанку,  снялъ  рубашку,  подставилъ  свою
одряхлевшую за эти месяцы кожу подъ весеннее солнышко, закурилъ самокрутку и
предался блаженству.
     Хорошо...  Ни  лагеря, ни  ГПУ...  Въ  траве  деловито,  какъ Медоваръ,
суетились какия-то козявки. Какая-то пичужка со  столь же  деловитымъ видомъ
перелетала съ дерева  на дерево и оживленно болтала сама съ собой...  Дела у
нея явственно не  была никакого, а болтаетъ и мечется она  просто  такъ, отъ
весны, отъ радости птичьей своей жизни. Потомъ мое внимание привлекла белка,
которая  занималась деломъ еще более серьезнымъ: ловила собственный  хвостъ.
Хвостъ удиралъ, куда глаза  глядятъ,  и белка во погоне  за своимъ пушистымъ
продолжениемъ  вьюномъ  вертелась  вокругъ  ствола  мохнатой   ели,  рыжимъ,
солнечнымъ  зайчикомъ  мелькала въ  ветвяхъ.  Въ  этой  игре  она  развивала
чудовищное количество лошадиныхъ силъ,  это не то, что я:  верстъ двенадцать
прошелъ и уже выдохся. Мне бы такой запасъ энергии -- дня не просиделъ бы въ
СССР. Я приподнялся, и белочка заметила меня. Ея тоненький, подвижной носикъ
выглянулъ изъ-за ствола,  а  хвостъ остался  тамъ,  где былъ  --  съ  другой
стороны. Мое присутствие белке не  понравилось:  она  крепко  выругалась  на
своемъ беличьемъ языке  и  исчезла. Мне  стало  какъ-то и грустно, и весело:
вотъ живетъ же животина -- и никакихъ тебе ГПУ...

        ВОЛЬНОНАЕМНЫЕ

     По  полотну дороги шагали трое  какихъ-то  мужиковъ, одинъ постарше  --
летъ подъ пятьдесятъ, двое другихъ помоложе  --  летъ подъ двадцать-двадцать
пять. Они были невыразимо рваны. На ногахъ у двоихъ  были лапти, на ногахъ у
третьяго -- рваные сапоги.  Весь ихъ  багажъ состоялъ изъ  микроскопическихъ
узелковъ, вероятно, съ хлебомъ. На беглецовъ изъ лагеря  они какъ-то не были
похожи.  Подходя, мужики поздоровались со  мной. Я  ответилъ, потомъ старикъ
остановился и спросилъ:
     -- А спичекъ нетути, хозяинъ?
     Спички были. Я вытащилъ коробку. Мужикъ перелезъ черезъ канаву  ко мне.
Видъ у него былъ какой-то конфузливый.
     -- А  можетъ, и махорочка-то  найдется?.. Я  объ спичкахъ только  такъ,
чтобы посмотреть, каковъ человекъ есть...
     Нашлась и махорочка. Мужикъ бережно свернулъ собачью ножку. Парни робко
топтались около,  умильно поглядывая на махорку.  Я предложилъ и имъ. Они съ
конфузливой спешкой подхватили мой кисетъ и такъ же бережно, не просыпая  ни
одной крошки, стали свертывать себе папиросы. Уселись, закурили.
     -- ДЈнъ пять уже не  куривши, -- сказалъ старикъ, --  тянетъ -- не дай,
Господи...
     -- А вы откуда? Заключенные?
     --  Нетъ,  по  вольному  найму  работали,  на лесныхъ работахъ. Да нету
никакой возможности. Еле живы вырвались. {314}
     -- Заработать собирались, -- саркастически сказалъ одинъ изъ парней. --
Вотъ  и заработали, -- онъ протянулъ свою ногу въ  рваномъ лапте,  -- вотъ и
весь заработокъ.
     Мужикъ какъ-то виновато поежился:
     -- Да кто-жъ его зналъ...
     -- Вотъ, то-то и оно, -- сказалъ парень, -- не знаешь -- не мути.
     -- Что  ты все коришь?  -- сказалъ мужикъ,  -- приехали люди  служащие,
люди государственные,  говорили толкомъ  -- за кубометръ погрузки -- рупь съ
полтиной. А  какъ сюда приехали, хорошая  погрузка -- за полъ версты  баланы
таскать, да еще  и по болоту. А  хлеба-то полтора фунта -- и шабашъ,  и боле
ничего, каши и той нету. Потаскаешь тутъ.
     -- Значитъ, завербовали васъ?
     -- Да, ужъ такъ завербовали, что дальше некуда...
     -- Одежу собирались справить, -- ядовито сказалъ парень, -- вотъ тебе и
одежа.
     Мужикъ сделалъ видъ, что не слышалъ этого замечания.
     --  Черезъ  правление колхоза, значитъ.  Тутъ  не  поговоришь.  Приказъ
вышелъ  -- дать отъ колхоза сорокъ человекъ, ну  -- кого куда. Кто  на торфы
подался, кто куда... И  договоръ  подписывали,  вотъ тебе и договоръ. Теперь
далъ бы Богъ домой добраться.
     -- А дома-то что? -- спросилъ второй парень.
     -- Ну, дома-то  оно способнее, -- не особенно уверенно сказалъ  мужикъ.
-- Дома-то -- оно не пропадешь.
     -- Пропадешь въ лучшемъ  виде, -- сказалъ  ядовитый парень. -- Дома для
тебя  пироги  пекутъ.  Приехалъ,  дескать, Федоръ  Ивановичъ,  заработочекъ,
дескать, привезъ...
     -- Да  и трудодней нету, -- грустно заметилъ парень въ сапогахъ. -- Кто
и съ трудоднями, такъ  есть нечего, а ужъ ежели и  безъ трудодней  --  прямо
ложись и помирай...
     -- А откуда вы?
     -- Да мы Смоленские. А вы кто будете? Изъ начальства здешняго?
     -- Нетъ, не изъ начальства, заключенный въ лагере.
     -- Ахъ, ты,  Господи... А  вотъ люди сказываютъ,  что въ  лагере теперь
лучше, какъ на  воле, хлебъ даютъ, кашу  даютъ... (Я вспомнилъ девятнадцатый
кварталъ  -- и  о  лагере  говорить  не хотелось).  А на воле? -- продолжалъ
мужикъ. -- Вотъ  тебе и воля: сманили сюда,  въ тайгу,  есть не даютъ, одежи
нету, жить негде,  комары поедомъ едятъ, а домой  не пускаютъ, документа  не
даютъ. Мы ужъ  Христомъ Богомъ  молили: отпустите, видите сами -- помремъ мы
тутъ. Отощавши мы еще изъ дому, силъ нету,  а баланы самые легкие --  пудовъ
пять... Да  еще по болоту...  Все одно, говорю --  помремъ...  Ну, пожалели,
дали документъ. Вотъ такъ и идемъ, где хлеба попросимъ,  где что... Верстовъ
съ пятьдесятъ на чугунке проехали... Намъ бы до Питера добраться.
     -- А въ  Питере что? -- спросилъ ядовитый парень. -- Накормятъ тебя  въ
Питере, какъ же...
     --  Въ Питере  накормятъ, --  сказалъ я. Я еще не видалъ примера, чтобы
недоедающий горожанинъ отказалъ  въ  куске  хлеба {315}  голодающему мужику.
Годъ тому назадъ, до  паспортизации, столицы  были запружены  нищенствующими
малороссийскими мужиками -- давали и имъ.
     -- Ну что-жъ, придется христорадничать, -- покорно сказалъ мужикъ.
     -- Одежу думалъ справить, -- повторилъ ядовитый парень. -- А теперь что
и было, разлезлось: домой голышемъ придемъ. Ну, пошли, что ли?
     Трое   вольныхъ  гражданъ  СССР  поднялись  на  ноги.  Старикъ  умильно
посмотрелъ на меня: -- А можетъ, хлебца лишняго нету? А?
     Я сообразилъ,  что  до лагпункта  я могу  дойти  и  не евши, а тамъ ужъ
какъ-нибудь  накормятъ. Я развязалъ свой рюкзакъ,  досталъ  хлебъ, вместе съ
хлебомъ лежалъ  завернутый кусочекъ сала, граммовъ на сто. При  виде сала  у
мужика дыханье сперло.
     "Сало, вишь ты, Господи Боже!" --  Я отдалъ мужикамъ и  сало.  Кусочекъ
былъ  съ аптекарской точностью поделенъ на три части...  "Вотъ это, значитъ,
закусимъ, -- восторженно сказалъ мужикъ, -- эхъ,  ты, на что ужъ есесерия, а
и тутъ добрые люди не перевелись"...
     Вольнонаемные ушли.  Белочка снова  выглянула изъ-за еловаго  ствола  и
уставилась на  меня бусинками своихъ глазъ...  Бусинки какъ будто  говорили:
что, культуру строите? въ Бога веруете? науки развиваете? -- ну, и дураки...
     Возражать было  трудно.  Я оделся,  навьючилъ  на  спину свой рюкзакъ и
пошелъ дальше.
     Верстахъ  въ  двухъ,  за  поворотомъ  дороги,  я  наткнулся  на  своихъ
мужичковъ,  которыхъ  обыскивалъ   вохровский   патруль:  одинъ   вохровцевъ
общупывалъ, другой разсматривалъ документы, третий стоялъ  въ шагахъ десяти,
съ  винтовкой  на изготовку.  Было  ясно,  что  будутъ "проверять"  и  меня.
Документы  у меня были въ полномъ порядке, но безчисленные  обыски, которымъ
я,   какъ  и  каждый   гражданинъ  "самой  свободной  республики  въ  мире",
подвергался на своемъ веку, выработали,  вместо привычки,  какую-то особенно
отвратительную нервную, рабью дрожь передъ  каждою такой "проверкой", даже и
въ техъ случаяхъ, когда такая  "проверка" никакого решительно риска за собой
не  влекла, какъ было и въ данномъ случае. И  сейчасъ же въ мозгу  привычный
советский "условный рефлексъ": какъ бы этакъ извернуться.
     Я  подошелъ  къ группе  вохровцевъ, сталъ,  засунулъ  руки въ карманы и
посмотрелъ на все происходящее испытующимъ окомъ:
     -- Что, бегунковъ подцепили?
     Вохровецъ недовольно оторвался отъ документовъ.
     -- Чортъ его знаетъ, можетъ, и бегунки. А вы кто? Изъ лагеря?
     Положение  несколько  прояснилось:  вохровецъ спросилъ  не  грубо:  "вы
заключенный", а "дипломатически" -- "вы не изъ лагеря?"
     -- Изъ лагеря, -- ответилъ я административнымъ тономъ.
     -- Чортъ его  знаетъ, --  сказалъ  вохровецъ,  -- документы-то какие-то
липоватые...
     -- А ну-ка, покажите-ка ихъ сюда... {316}
     Вохровецъ  протянулъ  мне  несколько бумажекъ.  Въ  нихъ  нелегко  было
разобраться  и человеку съ несколько большими стажемъ,  чемъ вохровецъ. Тутъ
было все,  что навьючиваетъ  на  себя многострадальный советский гражданинъ,
действующий по  принципу --  масломъ каши  не  испортишь:  чортъ его знаетъ,
какая  именно бумажка можете  показаться  наиболее  убедительной  носителямъ
власти и нагановъ...  Былъ  же у  меня  случай, когда отъ  очень неприятнаго
ареста  меня спасъ  сезонный  железнодорожный билетъ, который  для "властей"
наиболее  убедительно  доказывалъ  мою  самоличность,  и   это  при  наличии
паспорта,  профсоюзной  книжки, постояннаго удостоверения газеты "Трудъ", ея
командировочнаго удостоверения  и целой  коллекции  бумаженокъ более мелкаго
масштаба.  Исходя изъ этого принципа, одинъ  изъ парней захватилъ съ собой и
свидетельство Загса о рождении у него дочки Евдокии. Евдокия помогала плохо:
самый   важный  документъ  --  увольнительное   свидетельство   было  выдано
профсоюзомъ, а  профсоюзъ  такихъ удостоверений выдавать не имеетъ  права. И
вообще  бумажка  была, какъ  говорилъ  вохровецъ,  "липоватая".  Во  многихъ
местахъ СССР, не везде, но почти везде, крестьянинъ, отлучающийся за пределы
своего  района,  долженъ иметь увольнительное  удостоверение отъ сельсовета:
они обычно выдаются за  литръ водки. За какой-то литръ получилъ свою бумажку
и этотъ  парень, по лицу его видно было, что за  эту-то  бумажку  онъ боялся
больше всего: парень стоялъ ни живъ, ни мертвъ.
     -- Нетъ,  -- сказалъ  я чуть-чуть  разочарованнымъ тономъ, -- бумаги въ
порядке. Съ какихъ вы разработокъ? -- сурово спросилъ я мужика.
     -- Да съ Массельги, -- ответилъ мужикъ робко.
     -- А кто у васъ тамъ прорабъ? Кто  предрабочкома?  -- словомъ,  допросъ
былъ учиненъ по всей форме. Вохровцы почувствовали,  что передъ  ними  "лицо
административнаго персонала".
     -- Обыскивали? -- спросилъ я.
     -- Какъ же.
     -- А сапоги у этого снимали?
     -- Нетъ, объ сапогахъ позабыли. А ну, ты, сымай сапоги...
     Въ сапогахъ, конечно, не было ничего, но бумажка была забыта.
     -- Ну, пусть топаютъ, -- сказалъ я, -- тамъ на Званке разберутся.
     --  Ну,  катись катышкомъ,  --  сказалъ старикъ изъ вохровцевъ. Патруль
повернулся и пошелъ на северъ, документовъ  у меня такъ и не спросилъ, мы съ
мужичками пошли дальше на югъ. Отойдя съ версту, я сделалъ парнишке свирепое
внушение: чтобы другой разъ не ставилъ  литра водки, кому не нужно, чтобы по
пути отставалъ на полверсты отъ своихъ товарищей и, буде последние наткнутся
на патруль, нырять въ  кусты и обходить сторонкой.  Что  касается линии реки
Свирь и Званки, то тутъ я  никакихъ путныхъ советовъ  дать не могъ, я зналъ,
что эти места охраняются особенно свирепо, но более подробныхъ {317} данныхъ
у меня не было. Парень имелъ видъ пришибленный и безнадежный.
     --  Такъ  ведь никакъ же  не  отпускали, я тамъ  одному,  действительно
поставилъ -- не литръ,  на литръ денегъ не хватило --  поллитра, разве-жъ  я
зналъ...
     Мне оставалось только вздохнуть. И этотъ мужикъ, и  эти парни -- это не
Акульшинъ.  Эти пропадутъ, все равно пропадутъ: имъ не только  до Свири, а и
до Петрозаводска  не  дойти... Пожилой  мужичекъ былъ такъ растерянъ, что на
мои  советы  только  и  отвечалъ:   да,  да,  какъ-же,  какъ-же,  понимаемъ,
понимаемъ,  но  онъ и  плохо слушалъ  ихъ, и  не понималъ  вовсе.  Парень въ
сапогахъ  жалобно  скулилъ  на  свою  судьбу,   жаловался  на  жуликовъ  изъ
рабочкома, зря вылакавшихъ его  поллитровку, ядовитый парень шагалъ молча  и
свирепо.  Мне  стало  какъ-то  очень  тяжело...   Я  распрощался  со  своими
спутниками и пошелъ впередъ.

        ПЯТЫЙ ЛАГПУНКТЪ

     Пятый лагпунктъ былъ наиболее привиллегированнымъ изъ производительныхъ
пунктовъ ББК. Занимался онъ добычей кокоръ. Кокора -- это сосновый стволъ съ
отходящимъ отъ него приблизительно подъ прямымъ угломъ крупнымъ корневищемъ.
Кокоры эти  шли для шпангоутовъ  и  форштевней всякаго  рода барокъ,  баржъ,
баркасовъ  и всего прочаго, что строилось на  Пинужской, Сорокской и Кемской
верфяхъ ББК.  Техническия требования  къ этихъ кокорамъ были довольно суровы
-- иногда изъ ста стволовъ пригодныхъ оказывалось тридцать, иногда -- только
три. А  безъ кокоръ все  эти верфи,  съ  ихъ 6--7-мью тысячами  заключенныхъ
рабочихъ, были бы обречены на бездействие.
     Въ виду  этого,  пятый  лагпунктъ  находился  на  некоемъ своеобразномъ
хозрасчете:  онъ  обязанъ  былъ поставить  столько-то  кокоръ  въ  месяцъ  и
получалъ за  это  столько-то  продовольствия.  Во  "внутренния  дела" пункта
лагерь  почти   не  вмешивался,  и   начальникъ  пункта,  тов.   Васильчукъ,
изворачивался  тамъ  въ  меру  разумения  своего  --  еще  больше  въ   меру
изворотливости  своей.  Изворотливости  же у него  были  большие  запасы.  И
заботливости -- тоже. Въ силу этого обстоятельства лагпунктъ питался  вполне
удовлетворительно  --  такъ,  примерно,   не  хуже,  чемъ  питаются  рабочие
московскихъ  заводовъ  -- по качеству  пищи, и  значительно  лу