не будет, так что
Минне хорошо,  не нужно учить"... "Это все вам в школе говорят?" -- "Да  и в
школе и в "Ха-йот" (Гитлерюгенд).
     В общем -- я пошел к мамаше моей Валькирии и не слишком дипломатическим
образом  спросил:  -- что это  за  вздор преподают немецким детям в немецкой
школе? Валькирина мамаша слегка обиделась: в немецкой школе никакого  вздора
преподавать не станут. Что-же  касается  Англии, то... впрочем,  об этом мне
лучше  поговорить,   с   герром  директором,  --  отцом  Валькирии  и  мужем
Валькириной мамаши. Я поговорил  с господином  директором. Господин директор
был несколько смущен: он  не  ожидал такой  болтливости от  своей дочки. Да,
конечно, мы, немцы,  стоим  перед  войной... Но  я,  лично не должен  питать
никакого  беспокойства: таких приличных  русских, каким, конечно, являюсь я,
мы немцы,  обижать  никак  не  собираемся, тем более,  что  вы уже  живете в
Германии  и  можете  рассматриваться,  как  лицо,  заслуживающее германского
доверия...
     Я  спросил:  "А что  будет,  если  я все-таки  вот возьму  и  обижусь?"
Господин директор недоуменно развел руками: ни у Гегеля, ни у  Гитлера такая
возможность  предусмотрена  не  была...  Впоследствии,  в  годы  войны,  мне
приходилось разговаривать в таких тонах, какие я раньше считал бы совершенно
немыслимыми:  захлебываясь  от  искреннего восторга  перед своими  победами,
немцы искренне предполагали, что  и  я должен восторгаться: не было никакого
намерения меня обидеть --  и  это со стороны людей,  которые читали ведь мои
книги! Еще впоследствии -- уже в месяцы окончательного разгрома, -- мой сын,
его  жена,  мой внук и я  проделали шестьсот километров  на  конном  возу, в
февральские вьюги, по дорогам,  заваленным брошенными повозками, поломанными
автомобилями,  не  похороненными  трупами;  мы  ночевали  в   десятках  пяти
крестьянских дворов  -- и ни  разу --  ни одного разу  мы  не сталкивались с
желанием обидеть нас, или отказать в ночлеге нам,  русским. Но даже  в конце
апреля и начале мая 1945 года -- за несколько дней до капитуляции, программа
завоевания России стояла так же  твердо, как у моей Валькирии в 1936 году. И
ни один немец ни разу не предположил, что эта  программа никакого восторга с
моей стороны вызывать не может.
     Я  буду  просить читателя войти в  мое личное  положение. Я  обучался в
Санкт-Петербургском Императорском университете. Нас  обучали по преимуществу
марксизму. Но так как у  русской профессуры никогда  ничего  собственного за
душой  не было,  то  все что нам преподавалось, было основано на  германской
философии истории, истории философии и истории философского права, философии
морали, -- все  было  взято  из немецких  шпаргалок.  Душа всякого  русского
профессора была  сшита из немецких цитат (здесь и дальше,  я говорю только о
гуманитарных науках). От моих тогдашних бицепсов эти цитаты отскакивали, как
горох от стены,  но  общее впечатление  все-таки оставалось:  страна  Гете и
Гегеля, Канта и Шопенгауэра, Виндельбранда и Фихте -- этих  имен  хватило бы
на хороший том. Потом пришла революция. Потом пришел концентрационный лагерь
у полярного круга. Из этого концентрационного  лагеря  страна  Гете и прочих
приобретала особую заманчивость:  вот там  -- действительно  культура  и вот
там, наконец, создается настоящая плотина, бруствер против социалистического
разлива  СССР.  Еще   позже,  после  убийства  моей  жены:  только  Германия
предложила мне гостеприимство и защиту. И, вот, -- Валькирия...
     ...В  моем  ссыльном городке  -- в Темпельбурге  --  я  как-то  услыхал
победный рев  военного  оркестра. Этими  победными ревами  был пронизан весь
эфир. Я попытался  свернуть  в сторону,  но  не  успел:  прямо на меня  сияя
ревущей медью  и оглушая меня барабанным грохотом пер военный оркестр. Перед
оркестром,  как это, вероятно, бывает во всех странах  мира, катилась  орава
мальчишек,  вооруженная  палками,  деревянными   ружьями   и  всяким   таким
маргариновым оружием. Над всем этим стоял столб раскаленной июльской пыли, а
за мальчишками и оркестром,  за басами и барабанами, тяжело и грузно, в пыли
и в слезах, маршировали сотни две беременных немок.
     Я повидал на своем  веку разные виды, но такого даже  я еще не видывал.
Беременный батальон  маршировал все-таки  в  ногу,  отбивая шаг  деревянными
подошвами -- кожаных  уже не было.  В  своих грозно  выпяченных животах  они
несли будущее  Великой Германии: будущих  солдат и будущих  матерей  будущих
солдат,  будущих фюреров. Другие  будущие  солдаты  и матери будущих  солдат
семенили  рядом,  ухватившись  ручонками  то  за  материнскую  руку,  то  за
материнский подол. Сзади ехал скудный обоз со скудными пожитками.
     Это, как оказалось, были  "Schlitterfrauen", по терминологии  немецкого
зубоскальства, -- жертвы английских  налетов на Берлин. Их через Темпельбург
гнали в какой-то лагерь: неужели нельзя было не устраивать этого беременного
наряда?..  Оркестр гремел что-то  воинственное, вот вроде "Wir  fahren gegen
England"  или "Wir marschieren...  tiefer  und  tiefer  ins russichen Land".
Мужья этих  валькирий, действительно, куда-то  доехали и куда-то улеглись --
до  английского  плена и до могилы на  русской  земле.  Стулья и  занавески,
кофейная  посуда и  двуспальные  кровати  ("мечта  каждой  невесты",  -- как
говорила немецкая мебельная реклама), -- все это пошло дымом, вопия к небу и
попранной  философии истории. Какой-то  стоявший рядом старичок  восторженно
обернулся ко мне: "Вот это настоящее национал-социалистическое солдатство".
     Действительно  Soldatentum!  Здесь   ничего   не  скажешь!  И  ребят-то
сколько?!  Приказ есть приказ: приказано было рожать. В других странах  идет
пропаганда рождаемости, дают премии -- и ничего не выходит. Здесь достаточно
было приказа. Мы  -- народ  без пространства  -- Volk ohne  Raum. Нам  нужны
новые  территории. А для того,  чтобы заселять эти новые территории  --  нам
нужны новые солдаты. Логики немного -- но есть приказ.
     Я стоял в  состоянии некоторого обалдения, пришибленный  чувством жути,
жалости и отвращения. Тяжкие животы тяжко плыли мимо  меня, держа равнение и
шаг. И, вот, сзади, в  хвосте колонны,  я  заметил мою  Валькирию. На  своих
маргариновых  руках она несла еще какое-то потомство. Мать шла рядом, грузно
колыхаясь еще одним  "будущим Германии". Я  подошел  и помог. От Валькирии я
узнал, что  дом, в котором мы жили -- Фриденау,  Штирштрассе, 16 -- перестал
существовать. Перестала  существовать  и мебель,  которую  соседний д-р  Фил
купил   у  меня   за  двадцать  тысяч   марок.  Берлин  почти   разбит.  Муж
Валькирии-старшей куда-то мобилизован  и исчез  в глубине  русской земли  --
попал в плен. Словом, как будто я оказался прав... Но обе Валькирии смотрели
непоколебимо:
     "А мы все-таки победим..."
     Я их больше не видел. Не думаю, чтобы обе они успели бы и смогли удрать
из Померании самостоятельно,  вероятно, их  выселили поляки.  Думаю,  что  и
сейчас они стоят на прежней точке зрения:
     "А  мы  все-таки  победим! Если  не во  Второй  Мировой  войне,  так  в
Третьей".


        Русское словоблудие

     Я склонен утверждать, что Гитлер на Германию не с  неба свалился, точно
так  же,  как  Сталин  --  на  Россию:  оба  они  есть  продукты  известного
исторического  процесса.   А  исторический  процесс,  путем  очень  нехитрой
техники, подбирает  тех людей, какие наилучше приспособлены именно для него.
Техника не  хитра: миллионы преторианцев победоносной революции всегда имеют
выбор между Сталиным и Троцким, Гитлером и Ремом, между  десятками остальных
кандидатов  в гениальнейшие,  еще  не дошедших  до последнего  забега.  Идет
жесточайший  естественный  отбор: непригодное вырезывается. Остаются люди, с
наибольшей полнотой  выражающие вожделение победителей.  Победители  идут за
тем, кто обещает все 100% -- и уж, конечно, не через  500  лет. Вырезываются
все те, кто ста процентов все-таки стесняется и кто не обещает земного рая к
завтрашнему  восходу   солнца.  Гитлер   есть  такое  же   полное  выражение
германского социализма, как Сталин --  русского. Самая  существенная разница
заключается в том, что Гитлер пришел к власти как по маслу. Ленину и Сталину
-- пришлось перешагнуть годы гражданской войны и десятилетия восстаний. Или,
иначе: Гитлер органически  вырос  из прошлого всей  страны,  Ленин и  Сталин
выросли из своеобразного развития  одного только слоя.  Гитлер нашел страну,
спаянную  безусловным  единством.  Ленин  натолкнулся на страну,  восставшую
десятками фронтов  --  от скажем,  Деникинского  до, скажем Власовского. Над
всей  гитлеровской эпопеей  веет  мрачный дух Нибелунгов,  и  заключительный
аккорд  Второй Мировой  войны  с  потрясающей  степенью  точности  повторяет
последнюю песнь героев,  пьющих  кровь своих друзей, гибнущих до последнего,
-- только чтобы золото Рейна не досталось никому.
     Гимназисты  XXI  века будут  зубрить историю русской революции, --  как
классический  пример великого  духовного  подъема, жертвенности и  святости,
любви  к  ближнему  своему  и  вообще "свободы,  равенства  и  братства"  --
Консьержери, Гестапо, ГПУ. Точно так же, как мы зубрили историю французской.
Будут открыты или  сфабрикованы  бренные останки Гитлера и Сталина и над  их
гробницами будут развеваться знамена Дахау и Соловков. Американские туристы,
-- если они к  этому времени еще  уцелеют,  --  будут  приезжать в  Берлин и
Москву и  на  собственные деньги  вздыхать о  великом  европейском  прошлом.
Почему нет? В  парижском  Пантеоне и  до сих пор  покоятся мощи французского
Гитлера  -- Наполеона  Первого.  Чем был он хуже  Гитлера? Так  же  завоевал
Европу  для  такого  же  нового  революционного  порядка,  налагал  такие же
контрибуции, так же  грабил художественные сокровища  Италии и  России. Лувр
есть великий  памятник великого  грабежа. Так  же  убивал пленных  и  кончил
приблизительно  тем  же  --   походом  на  Россию.   Правда,   времена  были
черно-капиталистические, Наполеона не повесили,  Россия отказалась даже и от
репараций, истребление людей не носило  все-таки такого звериного характера,
как  сейчас, в дни прогресса  и социализма.  По  совести  говоря, мне трудно
понять "прекрасную  Францию":  можно  ненавидеть Гитлера, но тогда  не стоит
тратить денег на Пантеон и времени на воспоминание об Аустерлице. Не следует
также  придерживаться  учения   того  первого  автора  трудов  по  этической
философии, который считал хорошим  всякого  вождя, укравшего  чужую корову и
плохим всякого укравшего  мою  собственную.  После  столетия полных собраний
сочинений,   посвященных  всяческой   философии  и   всяческой  этике,   мы,
по-видимому,  вернулись  к  исходным заповедям  готтентотизма.  Возвращается
ветер на круги свои и осел на блевотину свою. Так вернулись и мы.
     В  силу всего этого нетрудно представить себе  будущие учебники истории
русской революции.  Но пока они еще не написаны, пока смрад могил, в которых
полузарыты  около  ста  миллионов  людей,  еще  не  заглушен   благоуханиями
исторической науки и не завален профессорскими гонорарами, -- нужно все-таки
установить некоторые основные факты.
     В  данном случае,  самый основной сводится  к тому, что  одна  и  та же
социальная доктрина, выросшая из одного и того же источника, создавшая  один
и тот же государственный строй -- в Германии сплотила нацию в  один монолит,
а в России раздробила нацию, по меньшей мере, на два совершенно непримиримых
лагеря: просоветский и антисоветский. Относительный вес того и другого можно
оценивать  по-разному. Но, во  всяком  случае,  три миллиона старой  русской
эмиграции покинули пределы СССР (или им  удалось  покинуть пределы СССР),  и
около пяти миллионов  новой  русской  эмиграции после 1945  года  не  хотели
вернуться в СССР. Восемь миллионов взрослых людей, не желающих  вернуться на
родину -- это все-таки не невесомая величина.
     Обе революции были  подготовлены обеими интеллигенциями, но в Германии,
немецкая  интеллигенция  выросла   из  традиции  народа,  была   органически
продуктом   своеобразного  развития  страны.   Русская   интеллигенция  была
"беспочвенной"  и  "оторванной"  и,  следовательно,  если и  выражала  собой
какую-то  традицию, то, во всяком случае, -- односторонне и уродливо. Откуда
же взялся этот культурный слой, лишенный почвы?
     Россия пережила самую тяжелую историю в мире. Это была история сплошной
и голой борьбы  за физическое существование.  Эта борьба окончилась победой.
Были  разгромлены   и  добиты   окончательно  в  последовательном   порядке:
монгольская  империя,   турецкая  империя,  польское  королевство,  шведское
королевство,  Наполеон и уже в наши дни -- Гитлер.  Народная  психика прошла
совершенно  своеобразную   школу  и   выработала   совершенно   своеобразный
государственный строй:  русская  монархия,  в частности,  НЕ соответствующая
содержанию соответствующего европейского термина.
     Внешняя  история Московской Руси заканчивается  полным  разгромом  двух
опаснейших противников России: монгольских  орд --  на востоке  и шляхетской
Польши  --  на   западе.  Наступает  некоторая  относительная  передышка  --
семнадцатый век,  в котором  московское дворянство  --  слой,  созданный для
организации  вооруженной  защиты   страны  --  пытается  использовать   свою
организацию для захвата власти  НАД страной. Это ему и удается  в  эпоху так
называемых петровских реформ -- в эпоху "европеизации" России.
     При жизни Петра Первого и в течение первых  сорока лет после его смерти
--  "европеизация"  закончена. Рядом  последовательных  законов  разгромлены
парламент, самоуправление,  церковь, купечество.  Крестьянство  переведено в
состояние  крепостных  рабов.  (Однако, и их число  никогда не превышало 30%
населения страны).
     Разгромлена так же и наследственная монархия  --  заклятый враг русской
аристократии.
     В  допетровской  Руси крестьянин был  лично  свободным  и  равноправным
членом национального целого.  Был свой "габеас корпус акт",  были сельское и
городское  самоуправление, были  всероссийские съезды  этого самоуправления,
был парламент  -- и вообще бессвязная,  органически  выросшая,  ненаписанная
"конституция"  старой Москвы в изумительной  степени напоминает  сегодняшнюю
конституцию Англии: ничего не написано, а все держится на традиции.
     Эпоха  Петра (сам Петр был тут более или  менее не при чем) ликвидирует
все  это.  Начинается  "европеизация",  но не  по  демократическому  образцу
Англии, а по феодальному образцу Польши. Возникает принципиально  новый  для
России  и  принципиально  для  России  неприемлемый  рабовладельческий слой,
лишенный каких бы то ни было обязанностей по отношению к государству. Страна
отвечает пугачевским восстанием  и почти непрекращающейся гражданской войной
около каждой помещичьей усадьбы. Новое дворянство удовлетворило свою "похоть
власти", как об этом  говорит историк  Ключевский. Но оно осталось в  полном
одиночестве.       Органические       связи       оказались      порванными.
Польско-шведско-годландская   культура  скользит   по   поверхности   нации,
демократической  в самих глубинных своих инстинктах, и служит только одному:
дальнейшему отделению белой кости от черной кости и голубой крови от красной
-- рабовладельцев от рабов. Русский образованный слой оказывается оторванным
от всех корней национальной  жизни. Он ищет корни за  границей, и вот тут-то
начинаются шатания из стороны в сторону  -- от Лейбница к Руссо, от Вольтера
к Гегелю и от Фурье к Марксу.
     Русская интеллигенция была,  по-видимому,  самой  образованной  в мире,
самой  "европейской" -- редкий из русских интеллигентов не  умел  читать, по
крайней мере, на двух-трех иностранных языках. И из всех этих языков пытался
сконструировать себе "мировоззрение" с  наибольшей  полнотой соответствующее
последнему крику интеллектуальной  моды.  Но все это было  поверхностно, как
кожная  сыпь.  Пришла  она,  великая  и  бескровная,  долгожданная  и  давно
спланированная, и тут  начались  вещи,  никакой теорией  не предусмотренные.
Русская молодежь в феврале 1917 г. была социалистической почти сплошь. Через
год именно эта молодежь пошла в Белые армии всех сторон света.  Низы русской
интеллигенции были социалистическими почти сплошь -- и через год начался  их
великий исход  из социалистического отечества в капиталистическую заграницу.
Разум и  инстинкт  оказались оторванными друг  от друга. Но  и в  переломный
период  истории  взял  верх  инстинкт,  во  всяком  случае,  у  подавляющего
большинства. И вся столетняя философия русской интеллигенции  оказалась тем,
чем она была все эти сто лет: словесным блудом и больше ничем.
     Беременный  батальон,  маршировавший  по  улицам  Темпельбурга,  был  и
жутким,  и жалким зрелищем. Но в нем все-таки было нечто внушающее уважение:
последовательность.  Вера, пережившая  даже  и последние  подвалы  Имперской
Канцелярии, пережившая  даже и Нюрнбергский процесс. Это  очень мрачная вера
-- тема для будущей Песни о Нибелунгах. Это -- трагедия, но  это все-таки не
фарс.  История  русской  интеллигенции  была,  в сущности, сплошным  фарсом,
который  только благодаря истинно невероятному стечений обстоятельств привел
к всероссийской  катастрофе. А вместе со всероссийской и ко  всемирной. Я не
знаю, подозревают ли Томми и Сэмми, что  Второй Мировой войной они заплатили
именно  за успех русской  революции? Думаю -- и не подозревают.  Но именно в
русской  революции  Гитлер увидал "Перст  Божий", указующий ему  на  "пустое
пространство  на востоке" --  на Россию, ослабленную  революцией,  на  самый
подходящий момент для войны.
     Беременный  батальон  был, конечно,  символикой.  Была  символика  и  в
русской революции.
     Лекционный зал в  русской провинции, в  1908 году, в  промежутке  между
двумя  революциями:  1905  и 1917  года,  а также  и  между  двумя  войнами:
Русско-Японской и Русско-Немецкой.  Заезжий из  Петербурга  профессор читает
лекцию  о земельном вопросе,  о  социализме  и о  том, почему  и  как  нужно
доделывать  революцию, недоделанную в  1906  году.  Профессор говорит нам  о
крестьянском малоземельи,  -- что было правильно, и  о колоссальных  запасах
земли у государства, -- что тоже было правильно. Не  сказал только того, что
государственная земля лежит у полярного круга, в средне-азиатских пустынях и
в прочих  таких  местах. Говорит  о "частном землевладении",  что тоже  было
правильно,  но  не сказал  о том,  что  бо'льшая  половина  этого  "частного
землевладения" давно стала крестьянской. Говорит о помещичьем землевладении,
но  не  сказал  того, что дворянская земля переходит в крестьянские  руки со
скоростью  около   трех  миллионов   десятин  в  год.   Приводит  в   пример
Северо-Американские  Соединенные Штаты, где  государство образовало огромный
земельный фонд для  переселенцев ("Сэттльмент"), но  не  сказал  того, что в
САСШ населенность землевладельческих штатов была равна 10 -- 30 человекам на
кв. км. У нас Приволжские губернии имели 80 человек на кв. км. И что во всей
России 48%  всей  ее территории  находятся  в  поясе  вечной мерзлоты  -- на
глубине  больше метра не оттаивает никогда. Профессор долгое  время провел в
САСШ и  не  напомнил нам, молодежи, что за все время своего государственного
существования  САСШ  не  знали  ни  одного  иностранного  нашествия,  а  нас
регулярно жгли дотла то татары, то поляки, то  немцы, то французы. Вообще же
профессор призывал, конечно, к революции. И мы, молодежь, мы,  юные, честные
и жертвенные, мы, не погрязшие в мещанстве и косности, мы должны выше и выше
вздымать знамя великой и бескровной социалистической Революции.
     И, вот, в  зале раздается крик:  "казаки!" Казаков, во-первых, не было,
а,  во-вторых, быть не могло -- было время полной свободы  словоблудия. Одна
секунда,  может быть, только  сотая секунды