Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
ного промысла. Это Урал,
область Верхней Волги, Тула и прочее. Второстепенная, хотя и чрезвычайно
крупная, промышленность концентрируется в городах, например, в Петербурге.
Петербург и Урал будут наиболее яркими иллюстрациями общего положения вещей.
Уральский рабочий рос веками. Здесь деревня называется "заводом". Здесь
"завод" включает в себя и деревню: каждая семья имеет свою избу и свою
корову -- а то и пять (то есть, имела до большевиков), имеет свой участок
земли. Уральский рабочий -- великий рыболов, птицелов, охотник, -- любит и
знает свой завод, любит и знает свое ремесло. Он живет (точнее жил до
большевиков) привольно и очень сытно, и статистика заработной платы не имеет
никакого отношения к его жизненному уровню, точно так же, как статистика
Каутского -- к уровню германского сельского хозяйства. Уральский рабочий вел
здоровый образ жизни и был консервативен,
Петербургский рабочий был, гак сказать, пролетарским новорожденным,
эмигрантом из русской деревни в более или менее международный город,
примерно таким же эмигрантом, как поляк, попадающий в Нью-Йорк. Так
называемое "расслоение" русской деревни выбрасывало из нее те группы
крестьянства, которые оказывались неприспособленными для самостоятельного
труда, а крестьянский труд, при всех его прочих достоинствах и недостатках,
есть прежде всего, труд самостоятельный: без надсмотрщика и погонщика.
Неудачники деревни попадали в великолепный город с совершенно отвратительным
климатом -- город, построенный для дворцов и их обитателей. В Петербурге не
было того, что называется "трущобами", но были унылые ряды каменных мешков
-- вот вроде того, в каком в славные дни революции жил я, без солнца и без
света, без простора и без зелени, каменные мешки, вечно прикрытые
традиционным холодным северным туманом. Вне рабочих часов, рабочему было
некуда деваться.
Царь Николай Второй на свои личные деньги построил для питерских
рабочих "Народный Дом" -- колоссальное оперное здание на семь тысяч мест,
парк со всякими аттракционами, библиотеку и прочие культурные приспособления
в этом роде. Царю Николаю Второму везло совершенно по особенному. Он родился
в день Св. Иова, Его царствование началось катастрофой на Ходынском Поле и
кончилось убийством Его и Его семьи в Екатеринбурге. Во всяком случае, день
Его рождения настраивал Николая Второго мрачно фаталистически: Он всегда был
уверен, что Его дни и Его царствование кончатся плохо -- так оно и
случилось. Кончилось плохо и предприятие с Народным Домом: им овладели
"сеятели разумного, доброго, вечного." Разумным, добрым и вечным, по тем
временам, считалось все то, что способствует революции. Библиотека
наполнилась марксистской литературой; в парке, вопреки царскому запрету,
развилось невиданное пьянство, а из оперы рабочих вышибло студенчество.
Самые дешевые места в этой великолепной опере -- с Шаляпиным, Собиновым
и прочими -- стоили 17 копеек. На эти места студенты стояли в очереди целыми
ночами, а у рабочих для таких очередей времени не было. Американские же
горки и прочие "Луна-парковые" предприятия для рабочих никакого интереса не
представляли. Словом, один из первых в России "парков культуры и отдыха"
превратился в революционный трактир. А кроме трактира в Петербурге не было
для рабочего в общем ничего... И едва ли могло быть.
Итак: деревенский неудачник -- по преимуществу не из русских областей,
а из Эстонии, Латвии, Карелии, отчасти из северо-западных губерний, попадает
в красивейший город мира, город, где летом нет ночи, а зимой нет дня, город,
построенный на не-русском прибалтийском болоте, город дворцов и казарм, где
"восток" и "запад", Россия и отбросы Западной Европы, вцепились друг в друга
в схватке, которая не закончилась и до сих пор. Кроме кабака, рабочему
деваться было некуда. И в Петербурге -- и досоветском, и нынешнем -- пили
так, как, вероятно, не пили нигде и никогда с тех времен, когда Ной сделал
свое всемирно-историческое открытие по части виноградной лозы.
Петербург был беспочвенным городом, родиной беспочвенной русской
интеллигенций. Беспочвенным был и петербургский пролетариат. Его заработная
плата была, по-видимому, самой высокой платой в мире, но и это ничего не
говорит. Петербург был самым дорогим городом России. И петербургская
промышленность была вообще экономической нелепицей: издалека, с Донбасса
возили туда уголь, из Украины возили хлеб, а продукцию петербургской
промышленности, также и петербургской бюрократии, приходилось направлять
"встречными маршрутами" за тысячи верст от места изготовления. Петербург был
наполнен "выходцами", -- коренного населения не было почти вовсе. Была
большая немецкая колония -- ремесленников и мелких торговцев, населявшая тот
Васильевский Остров, в котором черпал свое вдохновение Достоевский, была
английская колония, импортировавшая в Россию ткацкие машины и футбол, была
финансовая колония, целиком монополизировавшая водный транспорт на Неве и
Финском заливе, были просто низы" вербовавшиеся из тех неопределенных племен
финского происхождения, которые именовались общим и полупрезрительным
термином "чухна".
Это был идеальный город для революции: беспочвенный город
неврастеников, город белых ночей и черных дней, туманов и морозов, болот и
дворцов. Деревенский парень, попавший на Петербургский завод, не мог не
стать пролетариатом.
Под этим легальным слоем населения, где-то в подпольи, шевелился
полулегальный мир портового города: контрабандисты и просто воры, торговцы
живым товаром и профессиональные нищие, знавшие несколько латинских фраз и
обрабатывавшие свеженьких студентов: "дайте полтинник во имя альма матер",
-- традиционные польские конспираторы из партийных товарищей пана
Пилсудского, такие же конспираторы из партийных товарищей Ленина -- то
уголовно-политическое дно, которое промышляло "экспроприациями", -- так
тогда назывались идеологически обоснованные грабежи, грабежи с философской
подкладкой -- ими не брезговали ни Пилсудский, ни Ленин. Здесь же, понятно,
находился и узел иностранного шпионажа -- главным образом немецкого.
При всех поправках на роль интеллигенции, на "историческое развитие" и
прочие элементы историко-философского фатализма, нужно сказать, что главной
двигательной массой революции был петербургский, петроградский и
ленинградский пролетариат -- подонок города с тремя именами. ЭТОТ
пролетариат в результате революции погиб целиком: это он поставлял "красу и
гордость" красной гвардии для гражданской войны, это из его среды набирались
первые комиссары советской власти, вырезанные в крестьянских и прочих
восстаниях, это его остатки вымирали от голода в эпоху коллективизации
деревни и немецкой осады: посевы разумного, доброго и обязательно-вечного --
петербургский пролетариат пожал полностью. Сейчас его больше уже нет -- есть
нечто новое, едва ли лучшее, но старого петербургского революционного
пролетариата больше нет. Он заплатил своей жизнью не за свою вину.
Кроме Петербурга и в некоторой, слабой, степени -- Москвы, никакого
"пролетариата" в России больше не было. Были рабочие. Обыкновенные рабочие
-- средние люди страны, со своими слабостями и добродетелями, но, в общем,
очень толковые и очень порядочные люди. Люди, имевшие и родину, и Бога, и
совесть, и семью, и профессию, а также и уважение к профессии, к родине, к
семье и к религии. Они не были пролетариатом и тем более не были
революционным пролетариатом.
Иностранные историки изучают русскую революцию по русским источникам --
а как же иначе? Русские историки, как и все остальные, делятся на
революционных и контрреволюционных. Революционные историки ни строки не
пишут об участии рабочей массы в контрреволюции, ибо в каком тогда виде
окажется "рабоче-крестьянская власть", укрепившаяся как раз на почве
разгрома именно рабочих и крестьянских восстаний? Не пишут об этом и
контрреволюционные историки, ибо тогда пришлось бы объяснять: как именно
обманула контрреволюция рабочие и крестьянские массы.
Таким образом роль ижевских, уральских, донецких и прочих рабочих масс
в формировании и в помощи Белой армии еще "ждет своего историка", может
быть, и дождется. Лично я помню рабочих киевского арсенала, к которым
командование Белой армии обратилось с просьбой соорудить в кратчайший срок
три бронепоезда: рабочие работали днями и ночами, не выходя из цехов,
оставаясь там и есть и спать, только чтобы помочь разгрому
"рабоче-крестьянской власти". Батальоны ижевских рабочих отступали с
Колчаком до крайнего востока. Ярославское рабочее восстание большевики
буквально утопили в крови. Обо всем этом писать не принято, как не принято
писать о тех страшных еврейских погромах, которые проделала Красная армия в
годы Гражданской войны: ни рабочие батальоны Деникина, ни еврейские погромы
Буденного не укладываются ни в какую историко-философскую схему. Их обходят
молчанием. Современный историк подобен радиоприемнику: он улавливает только
те волны, на которые настроен он сам: остальные его не касаются.
Французскую революцию сделали "подонки невежества и порока". Русскую
революцию подготовила беспочвенная, в основном книжная, интеллигенция и
реализовали подонки петербургского "невежества и порока". Мне трудно
говорить об основных движущих силах германской революции. По-видимому,
основная масса ее родителей вербовалась из того воинственного слоя немецкого
населения, который, в силу Версальского договора оказался выбитым из строя в
самом буквальном смысле этого слова -- из военной профессии. Но за
исторической спиной всех этих подонков стояла целая философская традиция:
энциклопедисты Франции, гегелианцы Германии и "западники" России. Невежество
и порок поделили свои функции: невежество вскарабкалось на кафедры, а порок
взялся за ножи. Рабочий класс не разглагольствовал с кафедр и не орудовал
ножами. "Мозолистые руки" пролетариата "обагрены кровью эксплуататоров"
только в полных и не полных собраниях сочинений. В действительности
"пролетариат", по крайней мере, русский пролетариат, решительно никакого
отношения к этой крови не имел.
Рабочий человек страны есть ее средний, типичный, нормальный человек.
Над ним возвышается прослойка квалифицированной интеллигенции, под ним осела
прослойка неквалифицированной массы. Современная организация промышленности,
образования и прочего дает возможность поднять свою квалификацию всякому,
кто к этому способен. Если в России, после тридцатилетних попыток
"выдвинуть" на общественные верхи всякого подонка, остались люди, работающие
грузчиками, то это -- люди, которые оказались лично неспособными ни к какой
иной работе, кроме работы вьючного животного.
Бывают, конечно, и исключения. Я сам три раза в жизни -- и сравнительно
долгое время -- работал в качестве грузчика. В первый раз в Петербурге после
Февральской революции, ибо работа грузчика оплачивалась раз в пять выше
работы журналиста, потом в Одессе 1923-24 года, ибо не желал идти служить
советской власти. В зиму 1934-35 года я проработал грузчиком в
Гельсинфорском порту, ибо после побега из советского концентрационного
лагеря нам нечего было есть. Во всех трех случаях профессия грузчика была
избрана потому, что единственным капиталом, находившимся в моем
распоряжении, были бицепсы.
Портовый грузчик разместился, конечно, на самом низу всего рабочего
класса в мире. Он работает исключительно спиной и ногами. Портовая
обстановка не благоприятствует развитию никакой невинности. Обращение со
всякого рода импортными товарами приучает к воровству. Эта профессия имеет,
впрочем, и свои хорошие стороны: она дает непробудный сон и снабжает
аппетитом, за какой Лукуллы заплатили бы сумасшедшие деньги.
О петербургском грузчике у меня осталось довольно неясное впечатление.
Дело было в том, что Россия еще переживала сухой режим, введенный Николаем
Вторым -- водки нельзя было достать почти ни за какие деньги. И
петербургские грузчики пили денатурат. Трудно предъявлять особо высокие
требования к людям, переживающим хроническое денатуратное похмелье. А -- как
без денатурата? Работать в петербургском климате приходится или под дождем,
или под снегом... Ветер с залива пронизывает насквозь; туман, оседая,
покрывает груз тонкой ледяной коркой -- истинно собачья работа.
Гениальная мысль, возникшая у нас в атлетическом кружке студентов
Петербургского университета, сводилась к тому, что мы, гиревики, борцы и
боксеры, чемпионы и рекордсмены, мы к не с такой работой справимся.
Практическая проверка не подтвердила гениальности этой идеи: первые часы мы
обгоняли профессиональных грузчиков, потом шли наравне, а к концу рабочего
дня мы скисли все. Назавтра явилось нас меньше половины. На послезавтра
пришло только несколько человек. Грузчики зубоскалили и торжествовали. Но
все это протекало в совершенно дружеских формах, пока дело не дошло до
денатурата.
Я никогда не принадлежал и, вероятно, никогда не буду принадлежать ни к
какому обществу трезвости. Я уважаю водку. Если ее нет, то, в худшем случае,
можно пить коньяк. Если нет ни водки, ни коньяку -- я предпочитаю чай.
Российский же денатурат снабжался какой-то особенной дрянью, которая иногда
вызывала слепоту. В общем, когда слишком "интеллигентная" часть нашего
атлетического кружка дезертировала с погрузочного фронта и на Калашниковской
пристани остались только самые сильные и самые голодные, грузчики протянули
нам оливковую ветвь. На мешках с пшеницей были положены доски, и на досках
возвышались две четверти денатурата, окруженные ломтями черного хлеба,
кислыми огурцами и еще чем-то в этом роде. Мы были приглашены на "рюмку
мира", и мы отказались. Боюсь, что по молодости лет мы сделали это не
слишком дипломатично. Грузчики были глубоко оскорблены. Грузчики восприняли
наш отказ, как некое классовое чванство. Стакан денатурата был выплеснут в
физиономию одного из студентов. Студент съездил грузчика по челюсти.
Грузчики избили бы студента, и всех нас вместе взятых, если бы мы, презрев
наше тяжелоатлетическое прошлое, не занялись бы легкой атлетикой: бегом на
довольно длинную дистанцию при спринтерских скоростях. Так кончилось наше
первое "хождение в народ".
Тогда -- опять же по молодости лет, -- я жалел, что у нас не было,
например, револьверов. Сейчас об этом не жалею: грузчики были оскорблены в
своих лучших чувствах, а чувства у них и в самом деле были не плохие. Они,
грузчики, не принимали никакого участия в революции, но они были очень
довольны ее достижениями: десятки тысяч тонн пшеницы лежали не груженными,
рабочих рук не хватало и грузчики стали зарабатывать в три, в пять, в
десять, в пятьдесят раз больше, чем они зарабатывали раньше. Даже падение
курса рубля не могло угнаться за ростом их заработка. И только потом,
осенью, рухнуло все: грузить больше было нечего.
Это был "отряд пролетариата", приветствовавший революцию безо всяких
оговорок. Другие "отряды" начали голодать уже в марте 1917 года: заработная
плата грузчиков стала поперек горла металлистам, текстильщикам,
коммунальникам и прочим. Где-то на волжских пристанях, на украинских
элеваторах и прочих местах другие грузчики тоже получали в пятьдесят раз
больше прежнего, и хлебные очереди в "столице революции" исчезли: стоять
было не за чем. Пролетариат бросал станки, заводы и квартиры и бежал кто
куда. "Вооруженный авангард" этого пролетариата -- кронштадтские матросы --
ответили революции вооруженным восстанием. Тогдашний Вождь пролетариата --
Лев Троцкий -- утопил это восстание в крови.
В мир одесских грузчиков я окунулся летом 1921 года -- через четыре
года после торжественного восхода Февральского революционного солнца и через
год после окончательного занятия Одессы Красной армией. Одесские грузчики
говорили о революции безграмотно, но мудро, а меня опекали всячески. За годы
голода и тифов я сильно ослабел физически и шестипудовые мешки приобрели
несвойственную им тяжесть. Мне было очень трудно. Кроме того, наличие в
грузчицкой среде человека в очках вызывало недоуменное и подозрительное
внимание советской полиции, -- меня укрывали от этого внимания.
Одесса была таким же интернациональным городом, как и Петербург, но с
южным оттенком. Кроме того, революция в Одессу пришла на четыре года позже,
чем в Петербург. Техника гражданской войны была выработана окончательно:
главной опорой большевиков в Одессе был уже чисто уголовный элемент во главе
с профессиональным бандитом Яшкой Япончиком, -- грузчики все это знали очень
хорошо. Город голодал. Грузчики организованно и традиционно воровали все,
что было в порту и что можно было съесть. Но и этого с каждым днем
становилось все меньше и меньше. Одесский пролетариат вымирал от голода.
Одесскому пролетариату власть предложила допинг. На собраниях и
митингах, в газетах и плакатах было объявлено о "дне мирного восстания". Дни
мирного восстания должны были заключаться в окончательном ограблении
"буржуазии". Пролетариату было предоставлено право отнять буржуазии все ее
излишки. Группы рабочих должны были обходить буржуазные квартиры и отнимать
все, что по их мнению не было безусловно необходимым: лишнее белье и платье,
посуду, мебель, часы и прочее. Одесса пережила отвратительные дни: вот-вот в
вашу квартиру ворвутся обоего пола питекантропы и начнут рыться в шкафах и
комодах, столах и сундуках. А вы будете стоять и смотреть -- бессильный
представитель вымирающего мира собственности. Спрятать можно было только
драгоценности -- у кого они были, повальный обыск должен был охватить весь
город, выходы из города были заперты отрядами того же Яшки Япончика и
деваться было некуда.
Первый день мирного восстания был назначен на воскресенье -- даты я не
помню. Перекрестки улиц были заняты вооруженными отрядами. Выход на улицы
населению был запрещен.
Над вымершим городом поднялась заря первого "дня мирного восстания".
Люди сидели и ждали. День пришел и день ушел: никаких "ударных отрядов",
никакого грабежа; на дни мирного восстания одесский пролетариат не пошел.
Хотя каждая национализированная пара белья имела цену сытости: можно было
повезти в деревню и обменять на хлеб. Или, иначе, -- пара белья могла
означать цену спасения от голода. Очередной "день мирного восстания" был
перенесен на следующее воскресенье. В следующее воскресенье пролетариат тоже
не пошел.
Кое-где в районе порта, кое-какие портовые подонки, "шпана" -- по
одесской терминологии, прошли "железной метлой" по кое-каким квартирам. До
моей портовой работе был у меня знакомый грузчик Спирька, промышлявший,
кроме того, рыбной ловлей и контрабандой, пьяница и, по портовой традиции,
вор: портовая традиция включала в себе право на "шабашки" -- на кражу всего
того, что можно было унести за пазухой. При удобном случае никто не
брезговал и тем, что можно было унести на спине, увезти ночью на лодке или
вообще "национализнуть" любым способом. Слово "национализировать" на бытовом
языке русской революции приобрело значение просто "кражи", как в немецком
языке слово организа