тнимъ днемъ я сиделъ
въ  пустомъ  почти  бараке: ко  мне  подошелъ  Юра  и  протянулъ мне  номеръ
"Правды".
     --  Хочешь полюбопытствовать?  -- въ  голосе его было  что-то чуть-чуть
насмешливое.  Онъ  показалъ   мне   кемъ-то  отчеркнутое   жирнымъ  краснымъ
карандашемъ.  "Постановление  Совнаркома  СССР". Въ немъ  было:  за  попытку
побега заграницу  --  объявление  вне  закона и  безусловный разстрелъ;  для
военныхъ -- тотъ же разстрелъ и ссылка семьи "въ отдаленнейшия места Союза".
     Мы посмотрели другъ на друга.
     -- Подумаешь -- напугали! -- сказалъ Юра.
     -- Не меняетъ положения, -- сказалъ я.
     -- Я думаю, -- Юра презрительно пожалъ плечами...
     Больше объ этомъ постановлении у насъ съ Юрой никакого  "обмена мнений"
не было. Нашихъ плановъ оно,  действительно, ни въ какой степени не  меняло.
Но потомъ я не разъ  думалъ о  томъ,  какое свидетельство о  бедности выдала
советская власть и себе, и своему строю, и своей армии.
     Представьте себе  любое  въ мире правительство, которое въ мирное время
объявило бы urbi et  orbi:  для того, чтобы поддерживать  на должномъ уровне
патриотизмъ команднаго  состава  нашей  армии, мы будемъ разстреливать  техъ
офицеровъ,  которые попытаются оставить  подвластную намъ страну, и  ссылать
"въ отдаленнейшия места" -- то-есть на верную смерть -- ихъ семьи. Что стали
бы  говорить  о   патриотизме  французской   армии,   если  бы   французское
правительство пустило бы въ миръ такую позорную угрозу?..
     А  эта  угроза  была сделана  всерьезъ.  Большевики  не  очень серьезно
относятся къ  своимъ  обещаниямъ, но свои  угрозы они  по  мере  технической
возможности выполняютъ и перевыполняютъ... Эта угроза ни въ какой степени не
меняла ни нашихъ намерений, ни  нашихъ  плановъ, но  она могла указывать  на
какой-то крупный  побегъ -- по  всей вероятности, по  военной  линии  --  и,
следовательно, да усиление сыска и охраны границъ...  Снова стало мерещиться
{446}   "недреманное   око",   снова  стали   чудиться  сексоты   во   всехъ
окружающихъ...
     И  въ эти дни  въ нашемъ бараке появился новый  дневальный;  я не помню
сейчасъ его  фамилии. Вместе съ нимъ въ нашемъ бараке поселились и двое  его
детей:  девочка  летъ  десяти  и  мальчикъ  летъ  семи.  Юра,  какъ  великий
специалистъ  въ  деле  возни  со  всякаго  рода  детворой, вошелъ  съ  этими
детишками въ самую  тесную дружбу. Детей этихъ подкармливалъ весь баракъ: на
нихъ пайка  не полагалось... Я же время отъ времени ловилъ  на  себе взглядъ
дневальнаго  --  мрачный  и   пронзительный,   какъ  будто  этимъ  взглядомъ
дневальный  хотелъ  докопаться до  самой  сущности  моей,  до  самыхъ  моихъ
сокровенныхъ мыслей... Становилось жутковато...  Я  перебиралъ въ памяти все
слова,  интонации,  жесты  Подмоклаго,  Гольмана, Успенскаго:  нетъ,  ничего
подозрительнаго.  Но  ведь эта  публика,  при  ея-то  квалификации, никакого
подозрения  ни  однимъ жестомъ  не  проявитъ.  А  этотъ  нехитрый  мужиченко
приставленъ следить  --  следитъ  неумело,  но  слежка  есть: какъ  воровато
отводитъ онъ глаза въ сторону, когда я ловлю его  настороженный взглядъ. Да,
слежка есть. Что делать?
     Бежать сейчасъ же -- значитъ, подвести Бориса. Написать ему? Но если за
нами  есть слежка, то никакого письма Борисъ просто на просто  не  получитъ.
Нужно было  придумать  какой-то  резкий, для всехъ неожиданный  поворотъ отъ
всехъ  нашихъ  плановъ,  резкий  бросокъ въ какую-то  никемъ  непредвиденную
сторону... Но --  въ какую  сторону? Былъ наскоро,  начерно придуманъ  такой
планъ. Юра идетъ въ лесъ къ нашему продовольственному складу.  Я  увязываюсь
съ динамовцами покататься по озеру на моторной лодке -- обычно на этой лодке
двое чиновъ третьяго отдела выезжали на рыбную ловлю. Подманю ихъ  къ берегу
противъ нашего  склада,  ликвидирую обоихъ и попаду къ Юре  и  къ  складу въ
моментъ,  котораго  третий отделъ  предвидеть  не сможетъ,  и  съ  оружиемъ,
взятымъ у ликвидированныхъ чекистовъ. Потомъ мы двигаемся  на моторке на югъ
и, не доезжая устья реки Суны, высаживаемся  на берегъ въ уже знакомыхъ намъ
по моей разведке и по нашему первому побегу местахъ. Весь этотъ планъ виселъ
на волоске.  Но  другого  пока  не было. Стали строить и другие планы.  Наше
строительство было прервано двумя вещами.
     Первая -- это было письмо Бориса. Изъ Свирьскаго лагеря приехалъ  некий
дядя, разыскалъ  меня  въ  бараке, началъ говорить  о пятомъ и  о  десятомъ,
оставляя меня  въ тревожномъ  недоумении относительно  смысла  и  цели этихъ
нелепыхъ разорванныхъ  фразъ, ускользающей тематики,  безпокойнаго блеска въ
глазахъ. Потомъ мы вышли изъ барака на светъ Божий, дядя  всмотрелся въ меня
и облегченно вздохнулъ: "ну, теперь я  и безъ документовъ вижу, что вы братъ
Бориса Лукьяновича" (мы оба очень похожи другъ на друга, и  посторонние люди
насъ часто  путаютъ)...  Человекъ  досталъ  изъ  двойной  стенки  берестовой
табакерки маленькую записочку:
     -- Вы пока прочтите, а я въ сторонке посижу.
     Записка  была оптимистична  и  лаконична.  Въ  ней  за  обычнымъ  {447}
письмомъ былъ нашъ старинный, нехитрый, но достаточно  остроумный и ни  разу
чекистами не расшифрованный шифръ. Изъ шифрованной части записки явствовало:
дата побега остается  прежней,  никакъ не раньше и не позже.  До  этой  даты
оставалось  не то восемь,  не  то  девять  дней. Изменить ее  для Бориса уже
технически было  невозможно  --  разве  какая-нибудь  ужъ  очень  счастливая
случайность...  Изъ  разспросовъ  выяснилось: Борисъ  работаетъ  въ качестве
начальника санитарной части. Это  --  должность,  на  которой человеку  нетъ
покоя ни днемъ, ни ночью: его требуютъ все и во все стороны, и побегъ Бориса
будетъ  обнаруженъ   черезъ  несколько   часовъ;  вотъ  почему  Борисъ  такъ
настойчиво  указываетъ  на жесткий  срокъ:  12  часовъ  дня  28-го июля.  Въ
остальномъ  у  Бориса все  въ порядке: сытъ, тренированъ, посылки получаетъ,
настроение оптимистичное и энергичное.
     Уже  потомъ, здесь,  въ  Гельсингфорсе, я узналъ,  какъ и почему Борисъ
попалъ изъ Подпорожья  въ  Лодейное Поле. Изъ  его санитарнаго  городка  для
слабосильныхъ,  выздоравливающихъ  и  инвалидовъ  ничего  не  вышло:   этотъ
городокъ  постепенно  вовсе   перестали   кормить;  тысячи   людей  вымерли,
остальныхъ  куда-то  раскассировали; Бориса  перевели въ  Лодейное  Поле  --
столицу  Свирьскаго  лагеря  ОГПУ... Стало  тревожно за  Бориса: побегъ  изъ
Лодейнаго Поля былъ значительно труднее побега изъ  Подпорожья: нужно будетъ
идти изъ крупнаго лагернаго центра, какъ-то переправиться черезъ Свирь, идти
по  очень  населенной  местности,  имея  въ  запасе  очень  немного  часовъ,
свободныхъ  отъ  преследования... Это, въ частности,  значило, что  какой-то
планъ Борисомъ уже  разработанъ  до  мельчайшихъ деталей  и всякое изменение
срока могло  бы перевернуть вверхъ дномъ все его планы и всю его подготовку.
Что делать?
     Мои мучительныя размышления были прерваны самимъ дневальнымъ.
     Какъ-то  днемъ я  пришелъ въ  нашъ  баракъ.  Онъ былъ абсолютно  пусть.
Только у дверей сиделъ въ понурой своей позе нашъ дневальный, онъ посмотрелъ
на меня совсемъ  ужъ  пронизывающимъ  взоромъ. Я даже поежился:  вотъ сукинъ
сынъ...
     Думалъ напиться чаю. Кипятку не было.  Я  вышелъ изъ барака и  спросилъ
дневальнаго, когда будетъ кипятокъ.
     -- Да я сейчасъ сбегаю и принесу.
     -- Да зачемъ же вамъ, я самъ могу пойти.
     -- Нетъ, ужъ дозвольте мне, потому какъ и у меня къ вамъ просьба есть.
     -- Какая просьба?
     -- Да ужъ я вамъ после...
     Дневальный  принесъ  кипятокъ. Я  досталъ изъ  нашего  "неприкзапа"  --
неприкосновеннаго запаса для побега -- два куска сахара. Налили чайку.
     Дневальный вдругъ всталъ изъ-за стола, пошелъ къ  своимъ нарамъ, что-то
поковырялся  тамъ  и принесъ мне помятое,  измазанное письмо въ конверте изъ
оберточной бумаги.
     -- Это -- отъ жены моей... А самъ я -- неграмотный... {448}
     -- Никому  не  показывалъ,  совестно  и показывать...  Ну,  должно,  въ
цензуре  прочли... Такъ я  къ вамъ, какъ  къ попу, прочитайте, что тутъ есть
написанное...
     -- Такъ чего-же вы стесняетесь, если не знаете, что тутъ написано?
     -- Знать-то, не знаю, а  догадка есть. Ужъ вы прочитайте, только что-бъ
какъ на исповеди -- никому не говорить.
     Прочитать было  трудно.  Не думаю,  чтобы  и въ  цензуре  у кого-нибудь
хватило терпения  прочесть это  странное  измазанное,  съ  расплывшимися  на
ноздреватой бумаге  каракулями,  письмо...  Передать  его стиль  невозможно.
Трудно вспомнить этотъ странный  переплетъ условностей сельской  вежливости,
деталей колхозной жизни, блестокъ личной трагедии авторши письма, тревоги за
детей, которыя остались при  ней, и за детей, которыя поехали "кормиться" къ
мужу  въ концлагерь, и прочаго и  прочаго. Положение  же  делъ сводилось  къ
следующему:
     Председатель  колхоза  долго   и   упорно  подъезжалъ   къ  жене  моего
дневальнаго.  Дневальный  засталъ его  въ сарае на попытке  изнасилования, и
председатель  колхоза   былъ   избить.  За  террористический   актъ  противъ
представителя власти  дневальнаго послали на десять летъ въ концентрационный
лагерь. Четыре -- онъ здесь уже просиделъ. Посылалъ жене сухари, не  съедалъ
своего  пайковаго  сахара,  продавалъ  свою   пайковую  махорку,  изъ  шести
оставшихся  на  воле  детей двое все-таки  умерло. Кто-то  изъ сердобольнаго
начальства устроилъ ему право на  жительство съ семьей, онъ выписалъ къ себе
вотъ этихъ двухъ ребятишекъ:  въ лагере ихъ  все-таки кормили. Двое остались
на воле. Смыслъ  же  письма заключался  въ следующемъ:  къ  жене дневальнаго
подъезжаетъ новый председатель колхоза, "а еще кланяется вамъ,  дорогой нашъ
супругъ, тетенька  Марья совсемъ  помирающе,  а Митенька нашъ  лежитъ  ножки
распухши  и животикъ  раздувши,  а  председатель  трудодней  не  даетъ...  И
Господомъ Богомъ прошу  я васъ, дорогой мой супругъ,  благословите податься,
безъ  вашей  воли  хошь  помру, а  детей  жалко, а  председатель лапаетъ,  а
трудодней не даетъ..."
     Дневальный уставился глазами въ столъ... Я  не зналъ,  что и сказать...
Что тутъ  скажешь?.. "Вотъ какое  дело, --  тихо сказалъ дневальный,  --  съ
такимъ письмомъ, къ кому пойдешь, а сердце чуяло, вотъ ужъ судьба"...
     У  меня мелькнула мысль  -- пойти бы  къ Успенскому, показать  ему  это
письмо,  уцепить его за  мужское самолюбие или  какъ-нибудь  иначе... Можетъ
быть,   было   бы  можно  какъ-нибудь  нажать  на  соответствующий  районный
исполкомъ...   Но   я   представилъ   себе  конкретную   банду  деревенскихъ
"корешковъ". Ванька  въ колхозе, Петька въ милиции и  пр. и  пр. Кто пойдетъ
изъ "района" защищать  женския  права какой-то  безвестной деревенской бабы,
кто и что сможетъ раскопать  въ этой круговой поруке?  Просто бабу загрызутъ
вразъ со всеми ея ребятами...
     -- Такъ ужъ отпишите, -- глухо сказалъ дневальный -- отпишите, пусть...
подается... -- По его бороде текли крупныя слезы... {449}
     Въ  нашей путаной  человеческой жизни  вещи устроены  какъ-то  особо по
глупому:  вотъ  прошла   передо  мною  тяжелая,  безвыходная,   всамделишняя
человеческая  трагедия.  Ну,  конечно,   было  сочувствие  къ  судьбе  этого
рязанскаго  мужиченки,  темъ  более  острое,  что его  судьба  была  судьбой
миллионовъ, но все-же было и великое облегчение -- кошмаръ  недреманнаго ока
разсеялся,  никакихъ  мало-мальски подозрительныхъ  симптомовъ слежки ни  съ
какой  стороны не было видно.  Подъ  диктовку дневальнаго  я  слалъ  поклоны
какимъ-то  кумамъ  и кумамъ,  въ  рамке  этихъ  поклоновъ  и  хозяйственныхъ
советовъ было  вставлено мужнино разрешение "податься"; дневальный сиделъ съ
каменнымъ лицомъ, по  морщинамъ котораго молча  скатывались крупныя слезы, а
вотъ на  душе  все  же  было  легче, чемъ полчаса тому  назадъ... Вспомнился
Маяковский:  "для  веселия  планета  наша  плохо   оборудована".  Да,  плохо
оборудована.  И не столько планета,  сколько самъ человекъ: изо всехъ своихъ
силъ портитъ жизнь  -- и себе, и  другимъ...  Думаю,  что  Творецъ, создавая
человека  на шестой  день  творения,  предшествующими  днями былъ  несколько
утомленъ...

        ПОИСКИ ОРУЖиЯ

     Для  побега было готово все -- кроме  одного: у насъ не было оружия. Въ
наши  две  первыя  попытки  -- въ 1932 и 1933 году --  мы  были вооружены до
зубовъ.  У  меня  былъ  тяжелый  автоматический   дробовикъ-браунингъ  12-го
калибра, у  Юры  --  такого же  калибра  двухстволка. Патроны были снаряжены
усиленными  зарядами  пороха  и картечью  нашего  собственнаго  изобретения,
залитой  стеариномъ.  По нашимъ приблизительнымъ  подсчетамъ и  пристрелкамъ
такая штуковина метровъ на сорокъ и медведя могла  свалить съ ногъ. У Бориса
была его  хорошо пристрелянная малокалиберная винтовка.  Вооруженные этакимъ
способомъ, мы  могли не  бояться встречи ни съ чекистскими заставами, ни  съ
патрулемъ пограничниковъ. Въ томъ  мало вероятномъ случае,  если бы  мы  ихъ
встретили, и въ  томъ,  еще  менее  вероятномъ  случае, если бы эти  чекисты
рискнули вступить  въ перестрелку съ хорошо  вооруженными людьми, картечь въ
чаще  карельскаго  леса  давала   бы  намъ   огромныя  преимущества   передъ
трехлинейками чекистовъ...
     Сейчасъ  мы были безоружны совсемъ.  У  насъ  было  по ножу -- но  это,
конечно, не оружие. Планы же  добычи  оружия --  восходили еще  ко временамъ
Погры, и  -- по всей обстановке  лагерной  жизни --  все они были связаны съ
убийствомъ.  Они  строились "въ  запасъ" или, какъ говорятъ  въ России,  "въ
засолъ":  оружие  нужно  было и следовало его раздобыть за две-три недели до
побега  -- иначе при любой  переброске  и рискъ  убийства, и  рискъ хранения
оружия пошелъ бы впустую. Когда насъ съ Юрой перебросили  въ Медвежью Гору и
когда  я  получилъ уверенность  въ томъ, что отсюда  насъ  до  самаго побега
никуда перебрасывать не будутъ -- я еще слишкомъ слабъ былъ физически, чтобы
рискнуть на единоборство съ парой вохровцевъ -- {450} вохровцы ходятъ всегда
парами,  и всякое вооруженное население лагеря предпочитаетъ  въ одиночку не
ходить... Потомъ  настали  белыя ночи.  Шатавшиеся по пустыннымъ  и светлымъ
улицамъ  вохровские патрули были  совершенно недоступны для нападения.  Наше
внимание постепенно сосредоточилось на динамовскомъ тире.
     Въ маленькой комнатушке при этомъ тире  жили:  инструкторъ  стрелковаго
спорта Левинъ и занятный  сибирский мужичекъ -- Чуминъ,  служивший сторожемъ
тира и чемъ-то вроде егеря у  Успенскаго, --  глухой,  неграмотный,  таежный
мужичекъ, который  лесъ, зверя,  воду  и рыбу зналъ лучше, чемъ человеческое
общество. Время отъ времени  Чуминъ приходилъ  ко мне и спрашивалъ: "ну, что
въ  газетахъ сказываютъ  -- скоро война  будетъ?"  И,  выслушавъ мой ответъ,
разочарованно  вздыхалъ:  "Вотъ,  Господи ты,  Боже мой -- ни откуда выручки
нетъ"...  Впрочемъ  --  для  себя Чуминъ выручку нашелъ:  ограбилъ  до нитки
динамовский тиръ -- и исчезъ на лодке куда-то въ тайгу, такъ его и не нашли.
     Левинъ  былъ  длиннымъ, тощимъ, нелепымъ парнемъ  летъ 25-ти.  Вся  его
нескладная фигура и мечтательные  семитические глаза  никакъ не  вязались со
столь  воинственной страстью,  какъ  стрелковый спортъ...  По  вечерамъ  онъ
аккуратно нализывался въ динамовской  компании до  полнаго  безчувствия,  по
утрамъ  онъ жаловался мне на то, что его  стрелковыя  достижения все таютъ и
таютъ.
     -- Такъ бросьте пить...
     Левинъ тяжело вздыхалъ.
     --  Легко сказать.  Попробуйте вы  отъ  такой  жизни не пить. Все равно
тонуть -- такъ лучше ужъ въ водке, чемъ въ озере...
     У Левина въ комнатушке была целая коллекция оружия -- и собственнаго, и
казеннаго. Тутъ были  и винтовки, и двустволка,  и маузеръ, и парабеллюмъ, и
два или три  нагана казеннаго  образца, и складъ патроновъ  для тира. Окна и
тира, и комнаты Левина были забраны тяжелыми железными решетками; у входа въ
тиръ всегда стоялъ вооруженный караулъ. Днемъ Левинъ все время проводилъ или
въ тире, или въ  своей  комнатушке; на вечеръ комнатушка запиралась, и у  ея
входа ставился еще одинъ караульный. Къ утру Левинъ  или самъ приволакивался
домой,  или  чаще  его  приносилъ  Чуминъ.  Въ  этомъ  тире  проходили  свой
обязательный курсъ стрельбы все чекисты Медвежьей горы. Левинская комнатушка
была  единственнымъ местомъ,  откуда  мы могли  раздобыть  оружие.  Никакихъ
другихъ путей видно не было.
     Планъ  былъ  выработанъ  по всемъ  правиламъ  образцоваго  детективнаго
романа.  Я приду къ Левину.  Ухлопаю его ударомъ кулака  или какъ-нибудь  въ
этомъ роде --  неожиданно  и неслышно. Потомъ разожгу примусъ,  туго накачаю
его, разолью по столу  и по полу  поллитра денатурата  и  несколько  литровъ
керосина, стоящихъ рядомъ тутъ же,  захвачу маузеръ и парабеллюмъ, зарою ихъ
въ песокъ въ конце тира  и  въ однихъ трусахъ,  какъ и  пришелъ, пройду мимо
караула.
     Минутъ  черезъ пять-десять  взорвется  примусъ,  одновременно  съ  нимъ
взорвутся банки  съ  чернымъ  охотничьимъ  порохомъ,  {451}  потомъ  начнутъ
взрываться патроны. Комнатушка превратится въ факелъ...
     Такая  обычная  история: взрывъ примуса.  Советское производство. Самый
распространенный  видъ  несчастныхъ случаевъ въ советскихъ  городахъ. Никому
ничего и въ голову не придетъ.
     Вопросъ  о моемъ моральномъ  праве на  такое убийство решался  для меня
совсемъ просто и ясно. Левинъ обучаетъ палачей моей страны стрелять въ людей
этой страны, въ частности, въ меня, Бориса, Юру. Тотъ фактъ, что онъ, какъ и
некоторые  другие "узкие  специалисты", не  отдаетъ  себе  яснаго  отчета --
какому объективному злу или объективному добру служить его специальность, въ
данныхъ условияхъ никакого значения не имеетъ. Левинъ -- одинъ изъ винтиковъ
гигантской мясорубки. Ломая Левина, я ослабляю эту мясорубку. Чего проще?
     Итакъ,  и  теоретическая, и техническая стороны этого предприятия  были
вполне  ясны  или,  точнее, казались  мне ясными.  Практика же ввела въ  эту
ясность весьма существенный коррективъ.
     Я разъ  пять приходилъ къ Левину, предварительно  давая себе слово, что
вотъ сегодня я это сделаю, и все пять разъ не выходило ровно ничего: рука не
поднималась. И это  не  въ  переносномъ,  а  въ  самомъ прямомъ смысле этого
слова: не  поднималась. Я  клялъ и себя и  свое слабодушие, доказывалъ себе,
что  въ  данной обстановке на одной чашке весовъ лежитъ жизнь чекиста, а  на
другой -- моя съ Юрой  (это, въ  сущности, было ясно и безъ доказательствъ),
но, очевидно, есть убийство и убийство...
     Въ  наши  жестокие  годы  мало  мужчинъ прошли  свою  жизнь, не имея въ
прошломъ убийствъ на войне, въ революции, въ путаныхъ нашихъ биографияхъ. Но
здесь --  заранее обдуманное убийство человека,  который, хотя  объективно и
сволочь, а  субъективно -- вотъ угощаетъ меня чаемъ и  показываетъ коллекции
своихъ  огнестрельныхъ игрушекъ... Такъ ничего и не вышло. Раскольниковскаго
вопроса о  Наполеоне  и  "твари дрожащей"  я  такъ и не решилъ.  Мучительная
борьба самого себя съ собою была закончена выпивкой въ Динамо, и после  оной
я  къ этимъ детективнымъ  проектамъ  больше  не возвращался. Стало  на много
легче...
     Одинъ  разъ  оружие чуть было  не  подвернулось случайно.  Я сиделъ  на
берегу Вички, верстахъ въ пяти  къ северу отъ Медгоры, и удилъ  рыбу. Уженье
не давалось, и я былъ обиженъ и на судьбу,  и  на себя:  вотъ люди, которымъ
это,  въ сущности, не надо, удятъ,  какъ следуетъ.  А  мне  надо,  надо  для
пропитания во время побега,  и решительно ничего не удается. Мои прискорбныя
размышления прервалъ чей-то голосъ.
     -- Позвольте-ка, гражданинъ, ваши документы.
     Оборачиваюсь.  Стоитъ  вохровецъ.  Больше не  видно  никого.  Документы
вохровецъ   спросилъ,   видимо,    только   такъ,   для   очистки   совести:
интеллигентнаго   вида  мужчина  въ   очкахъ,   занимающийся  столь  мирнымъ
промысломъ, какъ уженье  рыбы,  никакихъ сп