стики можно было бы поставить два вопроса: 1)
откуда онъ взялся? и 2) куда онъ делся? Взяться было неоткуда и деться было
некуда: въ стране оставалось бы около двухъ миллиардовъ пудовъ свободнаго
зерна, и еврейскимъ общинамъ не пришлось бы собирать милостыню для спасения
погибающихъ отъ голода единоверцевъ (см. статью А. Ф. Керенскаго въ № 57
"Совр. Записокъ"). Это, значитъ, статистика. Перейдемъ къ планамъ и
стройкамъ. Ценою, въ частности, -- этихъ 19 миллионовъ коней (гибли ведь еще
и люди, и коровы и прочее) были построены, въ частности, три тракторныхъ
завода -- Сталинградский, Харьковский и Челябинский; построено было еще
много заводовъ, но мы пока будемъ говорить о тягловыхъ потеряхъ и о
"тягловыхъ заводахъ". По оффициальнымъ даннымъ эти заводы плюсъ импортъ дали
стране несколько больше двухсотъ тысячъ тракторовъ. По даннымъ секретаря
сибирскаго крайкома партии, опубликованнымъ въ "Правде", кажется, въ ноябре
1933 г. (этого номера у меня нетъ, но за точность цифры я ручаюсь
категорически), производительность десяти советскихъ тракторовъ равна на
практике производительности одиннадцати советскихъ же лошадей.
Следовательно, для того, чтобы при данныхъ условияхъ восполнить механической
тягловой силой разбазаренную живую -- надо построить приблизительно
семнадцать миллионовъ тракторовъ.
Такъ вотъ: если это называется статистикой, планомъ и строительствомъ,
-- я позволю себе спросить: что же тогда должно обозначаться техническимъ
терминомъ кабакъ?
ПСИХОЛОГИЧЕСКиЯ ОТРАЖЕНиЯ КАБАКА
Такъ вотъ: русскому молодняку твердили отцы: А ну-ка долбанемъ! А ну-ка
-- ухнемъ. Подтянемъ животъ, поголодаемъ, поднажмемъ -- зато ужъ потомъ --
сразу въ социалистический рай. Молоднякъ нажималъ, подтягивалъ животъ,
подставлялъ свою головушку подъ "кулацкий" обрезъ, гибнулъ сотнями тысячъ: и
отъ морозовъ -- на зимней стройке Магнитки, и отъ тифа -- на {339}
Днепрострое, и отъ малярии -- въ Березникахъ, и отъ цынги въ Соликамске, и
отъ города -- везде, и отъ несчастныхъ случаевъ -- на всехъ стройках, ибо
при всехъ этихъ штурмахъ меры охраны труда -- были какъ на турецкой
перестрелке.
И теперь, "выполнивъ и перевыполнивъ", онъ видитъ: тракторныя кладбища.
И онъ чувствуетъ: все тотъ же голодъ. И онъ понимаетъ: все тотъ же кабакъ.
"Кипитъ веселая социалистическая стройка", перерабатывающая металлъ въ
ржавчину и людей въ рабовъ или въ трупы. А когда, после всехъ этихъ штурмов
и победъ, онъ попробовалъ было заикнуться: Дорогие папаши, да какъ это? --
такъ его десятками тысячъ поперли въ концентрационные лагеря...
И сейчасъ, въ самое последнее время, ему -- этому молодняку --
преподнесли еще одну "награду победителю" -- отмену карточекъ. Онъ, этотъ
молоднякъ, на вольномъ рынке не покупалъ никогда и ничего (средняя
студенческая стипендия была равна 60 рублямъ въ месяцъ). Теперь эта
стипендия уровнемъ новыхъ ценъ урезана больше, чемъ въ два раза,
следовательно, совсемъ уже голодъ, и въ качестве приправы къ этому голоду --
светятся икрянныя витрины "магазиновъ заочнаго питания"...
И еще документикъ -- изъ "Комсомольской Правды": разсказъ секретаря
азовскаго райкома о раскулачивании Кубани. Годъ не указанъ, но
раскулачивание идетъ хронически -- никакъ не могутъ раскулачить до конца:
"Въ пустой станице не горели огни и не лаяли собаки. Чернели вздувшиеся
трупы лошадей. Ежедневно погибало 50 штукъ тягловаго скота (а людей? И. С.).
Изъ сорока пяти комсомольцевъ -- 30 пришлось выслать, четырехъ арестовать за
кражу (процентикъ-то какой? И. С.), одиннадцать бежали вместе съ
раскулаченными... Весной землю пахали девушки -- некому больше было. А
семена носили на поле на собственныхъ спинахъ -- такъ какъ лошадей не
осталось (а на чемъ пахали, если лошадей не осталось? И. С.)
...По поводу моего очерка о колхозной деревне -- въ № 58 "Современныхъ
Записокъ" я получилъ некоторое количество негодующихъ писемъ, написанныхъ
эмигрантскими толстовцами и вегетарианцами: сгущаю краски. Что-жъ? И
"Комсомольская Правда", она тоже сгущаетъ краски?...
Здесь, въ эмиграции, обо всемъ этомъ можно разсуждать благодушно,
спокойно и, такъ сказать, академически: намъ тепло, не дуетъ, и въ Соловки
не волокутъ. Советский студентъ, комсомолецъ, мужикъ, рабочий -- такъ
разсуждать не могутъ. И не будутъ. Потому что одно -- сочувствовать отцу
умершаго ребенка и другое -- хоронить собственнаго ребенка, погибшаго съ
голоду...
...Со страницъ советской прессы на читателя смотрятъ круглыя,
исполненныя энтузиазма и прочаго лица "смены" (въ главе о спартакиаде я
разскажу, какъ это делается технически). Да, смена идетъ. Она не такая
круглая и благодушная, какъ это кажется по фотографиямъ. Эта смена --
придетъ. Менять -- она будетъ сильно... {340}
--------
СПАРТАКиАДА
ДИНАМО ТАЕТЪ
Къ концу мая месяца наше каторжно-привиллегированное положение въ
Медгоре закрепилось приблизительно въ такой степени, въ какой это вообще
возможно въ текучести советскихъ судебъ, и я (оптимистический человекъ)
сталъ было проникаться уверенностью въ томъ, что нашъ побегъ, по крайней
мере побегъ изъ лагеря, можно считать вполне обезпеченнымъ. Одно время
возникла было некоторая угроза со стороны культурно-воспитательнаго отдела,
который довольно скоро сообразилъ, что Медоваръ играетъ только декоративную
роль и что платить Медовару 300 рублей -- когда мне можно было заплатить
только 30 -- нетъ никакого расчета. Отъ опасности со стороны КВО я отделался
довольно просто: сманилъ Динамо на постройку новаго стадиона, благо прежний
действительно никуда не годился. Нашелъ площадку на пригорке за
управленческимъ городкомъ, спланировалъ постройку. Для нея ежедневно сгоняли
изъ ШИЗО по 150-200 урокъ, приволокли откуда-то с лесныхъ работъ три
трактора, и КВО понялъ, что ужъ теперь-то Динамо меня не отдастъ. Словомъ --
на Шипке все было спокойно...
Потомъ, въ течение приблизительно трехъ дней все это спокойствие было
подорвано со всехъ сторонъ, и переде нами (въ который это уже разъ!) снова
встала угроза полной катастрофы.
Началось все это съ моихъ футбольно-террористическихъ списковъ.
Хлебниковъ оказался правъ: почти никого, кроме террористовъ, я среди
лагерной физкультурной молодежи разыскать не могъ. Гольманъ же все
настойчивее и настойчивее требовалъ отъ меня представления списковъ: люди по
этимъ спискамъ должны были быть переведены въ составъ Вохра. Исчерпавъ свои
возможности, я пошелъ къ Медовару и сказалъ ему -- устройте мне командировку
въ другия отделения, здесь все, что можно было выискать, я уже выискалъ...
-- Да, да, -- затараторилъ Медоваръ, -- ну, это все пустяки... Вы объ
этихъ спискахъ пока никому не говорите, понимаете, только дискредитируете
себя... (я, конечно, это понималъ)... Сейчасъ уезжаю въ Москву, вернусь дней
черезъ пять, все это обставимъ въ лучшемъ виде...
Какимъ образомъ можно было "обставить все это въ лучшемъ виде", я
понятия не имелъ. Да и видъ у Медовара былъ какой-то очень ужъ
разсеянно-жуликоватый. Медоваръ уехалъ. Дня черезъ три изъ Москвы пришла
телеграмма: {341}
"Медгору не вернусь тчк. вышлите вещи адресъ Динамо Москва тчк.
Медоваръ".
Итакъ, великий комбинаторъ исчезъ съ медгорскаго горизонта. Поползли
слухи о томъ, что головка центральнаго Динамо проворовалась въ какихъ-то
совсемъ ужъ астрономическихъ масштабахъ, ходили слухи о полной ликвидации
Динамо въ связи со слияниемъ ОГПУ и Наркомвнудела.
Кстати, объ этомъ слиянии. Въ лагере оно ознаменовалось однимъ
единственнымъ событиемъ. На этакой триумфальной арке при входе въ первый
лагпунктъ красовались вырезанныя изъ фанеры буквы: ББК ОГПУ. Пришли
плотники, сняли ОГПУ и приколотили НКВД. Заключенные толклись около и
придумывали всякия расшифровки новой комбинации буквъ. Все эти расшифровки
носили характеръ целикомъ и полностью непечатный. Никакихъ другихъ переменъ
и комментариевъ "ликвидация" ОГПУ не вызвала: въ лагере сидели въ среднемъ
люди толковые.
Почти одновременно съ Медоваромъ въ Москву уехалъ и Радецкий:
подозреваю, что Медоваръ къ нему и пристроился. Радецкий получалъ какое-то
новое назначение. Я остался, такъ сказать, лицомъ къ лицу съ Гольманомъ.
Te^te-a`-te^te было не изъ приятныхъ.
Вопросъ о спискахъ Гольманъ поставилъ въ ультимативномъ порядке. Я
ответилъ просьбой о командировке на северъ и показалъ свои списки, больше
ничего не оставалось делать:
-- Разве Медоваръ вамъ о нихъ не говорилъ, -- съ невиннымъ видомъ
спросилъ я.
Гольманъ внимательно посмотрелъ списки и поднялъ на меня свое
испытующее, активистское око.
-- Не везетъ вамъ, т. Солоневичъ, съ политикой въ физкультуре. Бросили
бы вы это дело.
-- Какое дело?
-- Оба. И политику, и физкультуру.
-- Политикой не занимаюсь.
Гольманъ посмотрелъ на меня съ ехидной усмешечкой. Потомъ сухо сказалъ:
-- Оставьте эти списки здесь. Мы выяснимъ. Я васъ вызову. Пока.
И "выяснимъ", и "вызову", и "пока" ничего хорошаго не предвещали. На
другой день Гольманъ действительно вызвалъ меня. Разговоръ былъ коротокъ и
оффициаленъ: КВО настаиваетъ на моемъ переходе туда на работу, и съ его
настояниями онъ, Гольманъ, согласенъ. Въ виду чего я откомандировываюсь въ
распоряжение КВО. Однако, по совместительству съ работой въ КВО я обязанъ
закончить стройку стадиона.
Я вздохнулъ съ облегчениемъ. У Гольмана ко мне было тоже активистское
чувство, какъ и у Стародубцева, -- только несколько, такъ сказать,
облагороженное. Гольманъ все-таки понималъ, что очень ужъ прижимать меня --
не слишкомъ рентабильное предприятие. Но мало ли какъ могло прорваться это
чувство...
О футбольно-террористическихъ спискахъ ни я, ни Гольманъ не сказали ни
слова... {342}
БЕСеДА СЪ ТОВАРИЩЕМЪ КОРЗУНОМЪ
Культурно-воспитательный отделъ ББК былъ здесь темъ же, чемъ на воле
являются культурно-просветательные отделы профсоюзовъ. По корридорамъ КВО съ
необычайно деловымъ видомъ околачивались всякие бибработники, музработники,
агитпропработники -- околачивался и я, и съ темъ же деловымъ видомъ: делать
что-нибудь другое еще, было решительно нечего. Во время одной изъ такихъ
деловыхъ прогулокъ изъ комнаты въ комнату КВО меня въ корридоре перехватилъ
Корзунъ.
-- Ага, тов. Солоневичъ... Что такое я хотелъ съ вами поговорить...
Вотъ и забылъ, чортъ возьми... Ну, зайдемте ко мне, я вспомню.
Зашли. Уселись. Кабинетъ Корзуна былъ увешанъ фотографическими
снимками, иллюстрирующими героизмъ строительства Беломорско-Балтийскаго
канала, висели фотографии особо перековавшихся ударниковъ, и въ числе оныхъ
-- красовался снимокъ торжественнаго момента: на сцене клуба тов. Корзунъ
навешиваетъ ордена Белморстроя "лучшимъ изъ лучшихъ", темъ самымъ, которые
после торжества отправились въ Торгсинъ -- выпить, закусить и разжиться
валютой...
Я отвелъ глаза отъ фотографии -- встретился съ иронически-добродушнымъ
взглядомъ Корзуна -- видимо, о моемъ давешнемъ совете Смирнову онъ зналъ.
-- У васъ, кажется, основательный стажъ въ области культработы.
Я ответилъ.
-- Но вы едва-ли знаете, въ чемъ заключается принципиальная разница
между культработой на воле и здесь.
-- Думаю, что принципиальной -- никакой.
-- Нетъ, есть и принципиальная. На воле культработа должна поднять
сознательность средняго трудящагося до уровня сознательности коммуниста.
Здесь мы должны поднять социальные инстинкты, -- Корзунъ поднялъ палецъ, --
понимаете: социальные трудовые инстинкты деклассированной и
контръ-революционной части населения -- до средняго советскаго уровня.
-- Гмъ, -- сказалъ я. -- Перековка?
Корзунъ посмотрелъ на меня какъ-то искоса.
-- Всехъ перековать -- мы не можемъ. Но техъ, кого мы перековать не
можемъ, -- мы уничтожаемъ...
Утверждение Корзуна было форменнымъ вздоромъ: лагерь не "перековывалъ"
никого, но даже и лагерь не былъ въ состоянии "уничтожить" миллионы
неперекованныхъ...
-- Боюсь, что для проведения въ жизнь этой программы пришлось бы
создать очень мощный, такъ сказать, механизированный аппаратъ уничтожения.
-- Ну, такъ что-жъ? -- Взглядъ у Корзуна былъ ясный, открытый и
интеллигентный...
Передъ этимъ "ну, что-жъ" -- я замялся. Корзунъ посмотрелъ на меня не
безъ соболезнования. {343}
-- А вы помните Сталинскую фразу о тараканахъ? -- спросилъ онъ...
Эту фразу я помнилъ: забыть ее -- трудно. Изъ всего того, что было
сказано о революции ея вождями, более гнуснаго, чемъ эта фраза, не было
сказано ничего. Той части партии, которая въ ужасе остановилась передъ
неисчислимостью труповъ, наваленныхъ на путяхъ коллективизации, передъ
страданиями и гневомъ народа, -- Сталинъ бросилъ презрительный упрекъ:
таракановъ испугались. Для него "трудящиеся" были только тараканами.
Выморить ихъ миллиономъ больше, миллиономъ меньше -- не все ли равно. Я
сжалъ зубы и отъ всякихъ комментариевъ воздержался, ибо единственный
подходящий къ этому случаю комментарий -- это виселица. Въ моемъ
распоряжении ея не было...
-- Да, -- продолжалъ Корзунъ, -- вотъ поэтому-то Сталинъ и вождь, что
онъ человекъ абсолютной смелости. Онъ ни передъ чемъ не остановится. Если
для интересовъ революции потребуется, чтобы онъ пошелъ целовать туфлю
римскаго папы, -- онъ пойдетъ.
Что онъ действительно пойдетъ -- въ этомъ, конечно, не было никакого
сомнения. Я снова, какъ это часто бывало въ разговорахъ съ коммунистами,
почувствовалъ себя во власти спокойной, уверенной, очень умной и безпримерно
наглой силы. Настолько большой, что она даже и не даетъ себе труда скрывать
свою наглость... Весь нынешний разговоръ былъ нелепъ, ненуженъ, а можетъ
быть, и опасенъ...
-- Простите, тов. Корзунъ, мне не хотелось бы разрабатывать эту тему,
въ особенности здесь, когда я самъ, нахожусь въ положении таракана.
-- Ну, нетъ, вы -- не въ положении таракана. Вы ведь и сами это
прекрасно понимаете... Но вы должны понять, что мы вынуждены къ
безпощадности... И въ сущности -- вне зависимости личной вины техъ, кого мы
уничтожаемъ. Разве, напримеръ, есть какая-нибудь личная вина въ нашихъ
безпризорникахъ -- а вотъ... Ахъ, чортъ, наконецъ, вспомнилъ.... Я васъ по
поводу безпризорниковъ и искалъ. Вы знаете о нашей колонии на Водоразделе.
Мы тамъ организуемъ второе Болшево. Тамъ пока около двухъ тысячъ человекъ
(пока я доехалъ до колонии, въ ней оказалось более четырехъ тысячъ). Такъ
вотъ, мы решили васъ туда командировать... Для постановки физкультурной
работы. Вы ведь сами понимаете, что лагерная физкультура -- это мифъ... А
тамъ -- ударная работа... Словомъ -- поезжайте. Жить вы тамъ будете на
положении вольнонаемнаго, ударный зачетъ сроковъ... Мы съ Гольманомъ этотъ
вопросъ уже обсуждали. Онъ не возражаетъ...
Въ душе подымается острая боль обиды на судьбу... Водоразделъ... Это
около 250 верстъ до границы по совсемъ непроходимымъ болотамъ. Если я -- въ
Водоразделе, Юра -- здесь, Борисъ -- въ Лодейномъ поле, то какъ списаться? У
насъ пока -- ни компасовъ, ни карты, ни сапогъ. Продовольствия -- какъ котъ
наплакалъ... Въ водораздельскомъ болоте можетъ насъ засосать -- и въ
переносномъ, и въ прямомъ смысле этого слова. {344}
Что делать?..
Корзунъ продолжалъ расписывать прелести работы въ колонии. Для того,
чтобы выиграть время, я достаю папиросу, зажигаю ее, и спичка въ рукахъ
прыгаетъ, какъ зайчикъ на стене.
Но отказываться нельзя. О, Господи... Снова придется какъ-то
выкручиваться -- длинно, мучительно и оскорбительно. И, главное, --
совершенно неизвестно какъ...
Отъ Корзуна я вышелъ въ какомъ-то оглушенномъ состоянии. Удалось
оттянуть отправку въ колонию на два дня; и послезавтра... Что делать?..
Забрался на берегъ речки, сиделъ, курилъ, выработалъ планъ еще одной
небольшой отсрочки. Пришелъ къ Гольману, доложилъ о моей полной
договоренности съ Корзуномъ и сделалъ при этомъ такой видъ: ну, ужъ теперь я
отъ васъ, тов. Гольманъ, отделаюсь, слава Тебе Господи, окончательно. Точно
такой же видъ былъ и у Гольмана.
-- А ваши динамовския дела вы сдайте Батюшкову, -- сказалъ онъ.
-- Хорошо. Но такъ какъ Батюшковъ не находится въ совсемъ трезвомъ
виде, то некоторыя дела по сооружению стадиона я хотелъ бы передать лично
вамъ.
-- А какия тамъ еще дела?
-- Вамъ прорабъ сделалъ неправильныя насыпи на виражахъ дорожки -- оне
осели, нужно пересыпать. И, второе -- тотъ строительный мусоръ, который
привезли для теннисныхъ площадокъ, никуда не годится. Передайте, пожалуйста,
Батюшкову, чтобы онъ подыскалъ подходящие материалы....
Гольманъ посмотрелъ на меня съ раздражениемъ.
-- Напутали вы съ этимъ стадиономъ, а теперь хотите на Батюшкова
переложить. Нетъ ужъ, извините, пока вы стадионъ не закончите -- ни въ какия
колонии мы васъ не отпустимъ. Извольте немедленно взяться за стадионъ и
закончить его.
Я принимаю сдержанно-огорченный видъ.
-- Позвольте, ведь т. Корзунъ уже отдалъ приказъ...
-- Это васъ не касается, беритесь немедленно за стадионъ.
ПЛАНЪ ВЕЛИКОЙ ХАЛТУРЫ
Какая-то отсрочка была добыта. А дальше что? Я сообщилъ Юре о положении
вещей. Юра выдвинулъ проектъ немедленнаго побега. Я только посмотрелъ на
Юру. Юра сконфузился: да, это просто ляпнулъ... Но можетъ быть, можно
какъ-нибудь дать знать Борису, чтобы и онъ бежалъ сейчасъ же...
Это все было утопией. Бежать до нашего общаго срока, значило подвести
Бориса, если и не подъ разстрелъ, то подъ отправку куда-нибудь за Уралъ или
на Соловки. Дать ему знать и получить отъ него ответъ, что онъ принимаетъ
новый срокъ, было почти невозможно технически, не говоря уже о риске, съ
которымъ были сопряжены эти переговоры.
Дня два я бродилъ по лесу, въ состоянии какой-то озлобленной {345}
решимости: выходъ нужно найти. Я возстанавливалъ въ своемъ воображении всю
мою схему советскихъ взаимоотношений, и по этой схеме выходило такъ, что
нужно въ самомъ срочномъ порядке найти какую-то огромную, вопиющую халтуру,
которая могла бы кому-то изъ крупнаго начальства, хотя бы и тому же Корзуну
или Вержбицкому, дать какия-то новыя карьерныя перспективы. Возникали и
отбрасывались культурно-просветительные, технически-производственные и
всякие другие планы, пока путемъ исключения не вырисовался, пока только въ
общихъ чертахъ, планъ проведения вселагерной спартакиады ББК.
Думаю, что въ эти дни видъ у меня былъ не совсемъ вразумительный. По
крайней мере, Юра, встретивъ какъ-то меня по дороге въ техникумъ, безпокойно
сказалъ:
-- Этакъ, Ва, ты совсемъ съ мозговъ слезешь.
-- А что?
-- Да вотъ ходишь и что-то бормочешь...
Я постарался не бормотать. На другой же день пролезъ въ машинное бюро
управления ББК и по блату накаталъ докладную записку самому начальнику
лагеря, Успенскому. Записка касалась вопроса объ организации вселагерной
спартакиады, о томъ, что эта спартакиада должна служить документальнымъ и
неоспоримымъ доказательствомъ правильности воспитательной системы лагерей
Политика