ерды" и
"каменосечцы" призвали Андрея Боголюбского и поддержали и его и
его преемников. Низы Новгорода, Твери, Рязани и прочих "тянули на
Москву", то есть поддерживали тех же преемников Боголюбского,
Все шло очень гладко до Ивана Грозного, когда его малолетство и его
беспризорность совпали по времени с боярскими аппетитами на
польский манер, и когда Ивану пришлось бороться за власть. После
его отъезда (или побега) в Александровскую слободу, к нему явилась
депутация посадских людей Москвы и молила, чтобы он "государства
не оставлял и их (то есть посадских) на расхищение волкам не давал,
наипаче от рук сильных избавлял, а кто будет государевым лиходеем
и изменником, - они за тех не стоят, а сами их истребят".
  Таковы были "полномочия", которые получил Грозный от
посадских людей Москвы, или - в переводе на современный язык -
от столичного пролетариата. "Сильных людей" Грозный пощипал
основательно: это по убожеству марксистских шпаргалок
называется "классово-дворянским государством".
  Когда в Смутное время, Шуйский дал боярству какую-то
конституционную "запись" - посадская, мужицкая, "пролетарская"
Москва снова подняла свой голос против "записи" - "того искони в
Московском Царстве не важивалось".
  Смутное время ликвидировали те же мужики. Платонов
пишет: "В Минине нашла своего вожака тяглая масса - московского
государства последние люди". И, в другом месте: "восстановление
самодержавия, потрясенного смутой, и было всецело делом земской
России".
  О Разине и Пугачеве говорит сам Сталин: "Говоря о Разине и
Пугачеве, не надо забывать, что они были царистами" ("Вопросы
Ленинизма", изд.. 10-е, стр. 527).
  О неудаче бунта декабристов Покровский говорит:
  "самодержавие было спасено русским мужиком в гвардейском
мундире".
  Картина, вопреки историкам марксистским и
демократическим, либеральным и уклонистским, совершенно ясна:
  самодержавие и строил и поддерживал мужик. Обратимся теперь к
другой стороне вопроса: как самодержавие строило и поддерживало
мужика, в частности, - Московской Руси.
  В Московской Руси, как раньше в Киевской, потом в
Императорской, как и вообще повсюду в мире, действуют известные
экономические силы, по отношению к которым "ограничена" даже
самая неограниченная власть в мире. И если, например, Николай
Второй приказывал графу Витте разработать проект введения
восьмичасового рабочего дня на фабриках, то было довольно очевидно,
что провести этот проект никак нельзя: данный уровень мировой
техники был сильнее самых лучших желаний самодержца. Такого
дня не было тогда (середина девяностых годов) нигде. Если бы он
насильственно был введен в России, наша промышленность была бы
задавлена иностранной.
  Аналогичные общественно-технические отношения
вызывали на Руси с одной стороны - холопство и, с другой,
крестьянское закрепощение - эти силы действовали во всем мире.
  Холопство выросло из массы всяких выбитых из колеи людей,
отдавших свою волю в руки того, кто мог прокормить и защитить
их. Закрепощение крестьянства было военной необходимостью,
которая закрепостила также и дворянство.   Впоследствии, после
Петра, права холопства и крестьянства были уравнены - по уровню
холопства. Самодержавие исчезло, и "экономические отношения"
взяли верх.
  Но это уже было после самодержавия. Пока, - до Петра I
включительно, самодержавие существовало, - крестьянин имел в
нем нерушимую защиту даже и от "экономических отношении".
  Беляев в своей истории русского крестьянства говорит:
  "Грозные государи московские Иоанн III и Иоанн IV были
самыми усердными насадителями исконных крестьянских прав. В
особенности, царь Иван Васильевич постоянно стремился к тому,
чтобы крестьяне в общественных отношениях были независимы и
имели одинаковые правка с прочими классами русского общества".
  Не следует преувеличивать ни "независимости", ни "равноправия"
крестьянской массы Московской Руси. Крестьянская политика московских царей
находилась под одновременным давлением двух, от царской воли независимых,
тенденций: непрерывной военной угрозы извне и экономических отношений
внутри, неразрывно связанных с этой угрозой. Если дворянин отбывал свою
военную службу с 15 лет до инвалидности или смерти, то крестьяне его
поместья были с рождения до смерти также закрепощены экономически, как
дворянин был закрепощен административно. Если дворянство, как военное
сословие, естественно стояло во главе администрации и государства, все цели
которого были подчинены военной самозащите, то на гигантской территории
Московской Руси естественно возникали такие отношения подчинения и
самоподчинения, которые центральная власть не всегда могла регулировать по
своему желанию. К этому присоединялось чрезвычайное разнообразие
экономических, национальных, географических и прочих условий, которые
делали Московскую Русь очень пестрым государством: на севере сидело крепкое
и всегда свободное промысловое крестьянство, на юге разбойничали гулящие
люди, прорвавшиеся на Дон, на западе были старые торговые центры Новгорода
Великого и его пригородов, на востоке - полудикие или вовсе дикие племена
мордвы, черемисов и прочих. Монастырское хозяйство своими
привилегированными "белыми" землями вклинивалось в массивы "черных земель"
и самым своим существованием сужало тот фонд, от которого жило
военнослужилое дворянское сословие. Крупное землевладение, хотя бы и
поместного характера, экономически прижимало маломощных соседей, и те
дворяне, которые ухитрялись оставаться "в нетях", то есть от военной службы
как-то уклониться, всяческими способами прибирали к рукам земли крестьян,
так сказать, фронтового дворянства. Последние нищали - и тогда фронт
слабел.
  Все эти бесчисленные узлы московское правительство распутывало осторожно
и мудро. Иван Грозный попытался распутать его неосторожно и не мудро, и его
революционные методы привели к Смутному Времени. Смутой было окончательно
разгромлено боярство, но вымерла чуть ли не половина крестьянства:
революция всегда обходится слишком дорого... Но Грозный, как и Смутное
время, были исключениями. После них, при первых Романовых, страна очень
быстро возвращается к старине, модернизируя ее технику, но оставляя в
полной неприкосновенности тот принцип, который так блестяще, но совсем уже
мельком сформулировал Ключевский: это был принцип "разделения труда, а не
разграничения власти".
  При первых Романовых мы наблюдаем последний в нашей
истории пример национального единства и, я бы сказал,
национального приличия. После них, до сегодняшнего дня
включительно, несмотря на науку и технику, на Маркса и авиацию,
на пулеметы и ОГПУ, мы в политическом отношении стоим
безмерно ниже Москвы. А если под экономикой подразумевать не
комбайны и тракторы, и не пулеметы и самолеты, а хлеб и одежду,
то мы стоим ниже Москвы и экономически. О национальном
приличии я уже и не говорю...

                              ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

                                  МОСКВА

                            МОСКОВСКАЯ СИСТЕМА

  При первых Романовых Москва дает нам наиболее законченное выражение всей
своей правительственной системы. И я буду утверждать, что такой системы в
мире не существовало никогда, даже в лучшие времена Рима и Великобритании,
ибо Рим и Великобритания были построены на принципе неравноправности
включенных в эти империи побежденных племен: "Разделяй и властвуй". Москва
властвовала не разъединяя, а соединяя.
  Теперь попробуем сделать общий обзор московской
правительственной системы, не столько ее истории или техники,
сколько ее СТИЛЯ: как в примитивных условиях шестнадцатого-
семнадцатого века, в оторванности от всего остального мира, в
непрерывной осаде и с запада и с востока, на бедных суглинках
"Московии", работал созданный народом и создавший великую
Империю русский правительственный аппарат, чуждый каких бы то
ни было нерусских примесей.
  Данные об этом аппарате я буду брать почти
исключительно из Ключевского: читатель едва ли может упрекнуть
меня в пристрастии к Ключевскому, а Ключевского - в пристрастии
к Москве. Таким образом будет обеспечен технически возможный
уровень беспристрастности.

  БОЯРСКАЯ ДУМА

  Во главе нормального правительственного аппарата страны стояла Боярская
Дума. Не забудем, что термин "боярин" обозначал не наследственный титул, а
только служебное звание.
  "Боярская Дума, пишет Ключевский (т. 2. стр. 368 и след.),
состояла из нескольких десятков членов, носивших разные звания.
  Все они назначались в Думу государем... В звание бояр и окольничих
назначались обыкновенно старшие представители знатнейших боярских
фамилий... Напротив, думные дворяне и думные дьяки, большей частью люди
незнатные, получали назначение по усмотрению государя за личные качества
или государственные заслуги. Но правительственное значение думных людей не
ограничивалось их сиденьем в Думе. Все служилые люди, носившие звание бояр,
окольничих и думных дворян, в силу своих званий были членами
Государственного Совета и назывались думными людьми. Но те же думные люди
управляли московскими приказами, командовали полками в походах и правили
областями в качестве наместников и воевод. Полковой воевода или уездный
наместник, конечно, не могли постоянно заседать в Московской Думе, поэтому
на ее ежедневные заседания являлись большей частью только начальники
московских приказов, судьи, как они назывались. Сами думные дьяки не были
исключительно секретарями и докладчиками Думы, каждый из них управлял
известным приказом... Дума ведала очень обширный круг дел судебных и
административных, но собственно это было законодательное учреждение....Дума
руководила действиями приказов и имела контроль над областным управлением.
Она же решала множество судебных дел... По отсутствию протоколов мы мало
знаем, как. шли совещания в Думе и как составлялись приговоры. Но известно,
что там бывали прения и даже возражения самому государю - "встречи"...
Иногда, в тревожные времена, при борьбе придворных партий, прения
разгорались, по словам летописи, в "брань великую и крик и шум велик и
слова многие бранные". Но это были редкие, исключительные случаи. Обычное
течение дел в Думе отличалось строгой чинностью, твердостью форм и
отношений...
  Ее строй, авторитет и обычный порядок делопроизводства как будто
рассчитаны были на непоколебимое взаимное доверие ее председателя и
советников, свидетельствовали о том, что между государем и его боярством не
может быть разногласий в интересах...
  Бывали столкновения, но они шли вне Думы и очень слабо отражались на ее
устройстве и деятельности. Бывали споры, но не о власти, а о деле... Здесь,
по-видимому, каждый знал свое место по чину и породе и каждому знали цену
по дородству разума, по голове. С виду казалось, что в этой отвердевшей
обстановке не было места политическим страстям и увлечениям, ни в какую
голову не могла запасть мысль о борьбе за власть и значение. Лица и партии
со своими себялюбивыми или своекорыстными помыслами должны были исчезать
под давлением государственного интереса и политического приличия или
обычая. Таким же характером отличалась и деятельность московских приказов".
  Если бы это писал не Ключевский, можно было бы подумать, что мы читаем
отрывок некоей политической утопии, рисующей парламентарный рай земной. Но
это - Ключевский. Томом позже - (т. 3. стр. 140) - тот же автор скажет нам,
что "новая династия успешно перенимала недостатки прежней династии, может
быть потому, что больше перенимать было нечего": ничего, следовательно,
хорошего за старой Москвой Ключевский признавать не желает... Еще дальше,
превознося петровскую гениальность, тот же историк будет рисовать перед
нами - ярко и образно - такие картины полного и морального и
административного развала "петровского гнезда", по сравнению с которыми
Боярская Дума Москвы может показаться совершеннейшим уж вымыслом - этакой
розовой и никогда не существовавшей утопией: слишком уж разителен контраст
между непросвещенной Москвой и просвещенным Петербургом...
  Московская Боярская Дума была центром правительственного аппарата,
который организовывал Россию в самые тяжелые, самые окаянные века ее
существования. Этому центру в нашей историографии не повезло: азиатская
этикетка, которую наклеила на него эпоха диктатуры дворянства, держится и
по сие время. А это был период лучшего управления, какое когда-либо имела
Россия, лучшего она с тех пор не имела никогда. Можно сказать, что с времен
Алексея Михайловича и по сей день управительный аппарат великой страны
спускался все ниже и ниже, пока не докатился до подвалов ОГПУ. Но зато,
после чинности и порядочности Боярской Думы - мы получили европейское
управление.
  Европейское управление, по одному из Дидеротов, - по
Монтескье, - должно быть основано на "разделении властей" ("Дух
законов"), причем это разделение понимается не как специализация,
  - специализацию знала и Москва, - а как противопоставление.
  Говоря несколько грубо, один жулик должен контролировать другого
жулика и наоборот, - с тем, чтобы аппетиты обоих были бы
таким образом нейтрализованы.
  Для нейтрализации или, по крайней мере, нормализации аппетитов, в Москве
существовало самодержавие настоящее, не самодержавие 18-го или даже 19-го
века. И по одному этому необходимость в контроле одного жулика над другим
отпадала технически, - просто не было надобности. И в Боярской Думе мы
видим центр правительственного аппарата, не подходящий ни под одно
западноевропейское определение. Здесь концентрируется и власть
законодательная и власть исполнительная, и власть судебная, и власть
военная, и власть контрольная. Пределы компетенции Думы так же
неопределенны, как и пределы компетенции ее державного председателя: ее,
как и Царя, касалось все. И все было объединено в одном центре.
  Я не изучал истории "борьбы с бюрократизмом" в
Московской Руси, если эта борьба и велась, но, при том стиле
работы Боярской Думы, которую нам так ярко нарисовал
Ключевский, трудно представить себе те междуведомственные
усобицы, которые разъедали имперский правительственный аппарат
от Петра до нашего времени. В московском стиле есть и еще одна
черточка, которая нам будет понятнее, если мы сравним ее со
стилем работы западноевропейских парламентов - и не только
современников Ивана III или Алексея Михайловича, но также и
современников Николая Второго и Сталина.
  Вспомните по этому поводу о том, что я говорил о происхождении
западноевропейского феодализма: его юриспруденция, его политика и его
"идеологические надстройки" выросли из данной психологии данного
человеческого материала. Психология эта характеризуется прежде всего
отчужденностью каждого человека от каждого другого человека, и,
следовательно, каждой человеческой группы от каждой другой человеческой
группы. Германия - наиболее чистый образчик феодализма, была в московскую
эпоху разобщена на, примерно, триста суверенных государств, кроме которых
было еще около тысячи суверенных дворян-рыцарей. Это было, так сказать,
внешне географическое деление. Внутри, - эти рыцари-дворяне делились на
семь отдельных и резко очерченных классов, из которых каждый - даже в
пределах своего собственного Бадена или Гессена, - ножом больших дорог или
пером мелкого сутяжничества старался оттяпать от ближних своих все, что
только технически было возможно оттяпать. Кроме рыцарей было еще
духовенство - самых разнообразных чинов, наименований, орденов и религий -
каждая норовила оттяпать в свой карман. Было купечество, точно так же
поделенное на цехи, гильдии и города, например, Ганзейские города, которые
так и не смогли толком договориться друг с другом.
  Были самые разнообразные крестьяне, из которых одни не имели ни клочка
своей земли, а другие имели и замки и гербы. Это был очень пестрый сброд. И
Константин Леонтьев по-своему прав в своем эстетическом любовании этим
сбродом: если идеалом государственности признать балаган, то современная
Москве Европа очень хорошо удовлетворяла этому идеалу.
  Короли и князья, корольки и князьки призывали "народное
представительство" только в тех крайних случаях, когда им нужны
были деньги. Народное представительство брало за глотку, во-
первых, своих королей и князей, а, во-вторых, друг друга. Французские
"штаты" и провинциальные и генеральные, немецкие ландтаги,
австрийские ландраты и все прочие, представляют, собственно, ту
же самую картину, какую, например, представляла собою
французская палата депутатов 1940 года.
  Вспомним и эту картину. Немцы, - старинный и беспощадный враг, - стояли,
с ружьем наперевес, за линией Мажино. Они уже ликвидировали Польшу, Данию,
Норвегию, не говоря уже о Чехии и Австрии. От объявления войны до
наступления на Францию прошел почти год: можно было бы подготовиться. Но
прекрасная Франция была занята привычным делом: все делили министерские
посты и все никак не могли поделить. Всякий тянул в свою сторону. История
этого поучительного периода "еще не написана", - когда будет написана, то в
ней тоже ничего нельзя будет понять: как это страна, над головой которой
уже была занесена чудовищная дубина германского милитаризма, так и не
сумела договориться хотя бы об обороне страны. Где же тот "высший интерес",
который по Ключевскому "как будто царил" (не "как будто", а в самом деле
царил. - И. С.) над всякими "партиями" и группировками в Москве. Или,
иначе, - что было бы с Россией, если бы Боярская Дума 16-го и 17-го веков
ходила бы по стопам французского парламента середины двадцатого? Было бы с
нами то же самое, что случилось с Францией: дубина опустилась с
молниеносной сокрушительностью, и от бывших президентов, кандидатов в
президенты, министров и кандидатов в министры, жуликов и кандидатов в
жулики - осталось одно мокрое и не очень пахучее место. С тою только
разницей, что у Москвы, как у Франции, не было той России, которая и в 1914
и в 1944 годах, никак не парламентскими методами спасала свою злополучную
парламентарную союзницу.
  Стиль жизни и деятельности французского парламента середины двадцатого
века родился, конечно, не сегодня. Он был более или менее общ всей Европе
за все времена ее парламентарного существования. Грандиозные финансовые
скандалы за кулисами парламента, сменялись мордобоями на парламентских
скамьях.
  Иногда дело доходило даже и до револьверов. Дуэли по поводу оскорблений
вошли в быт. Клемансо имел чуть ли не 14 дуэлей, и его современники
"боялись столько же его пера, как и его шпаги и пистолета". Там, где была
монархия - в особенности в Скандинавских странах - поддерживалось хотя бы
внешнее приличие (в Австро-Венгрии, впрочем, не было и его). Во Франции,
где не было хотя бы ограниченно сдерживающей руки короля, было распродано
все: и пресса, и парламент, и общественность, и армия.
  Но наши ученые и публицисты, политические деятели и вообще "сеятели", все
они говорили нам, поколению последних предвоенных десятилетий, и отцам
этого поколения тоже, что наше лучшее и светлое будущее лежит на парижских
путях, а Москва - это азиатчина, грязь, варварство, деспотизм и прочее.
  Я снова повторяю свой вопрос: чем же была наша
историография? Слепотой, безграмотностью или просто враньем?
  Или, может быть, какой-то странной и роковой смесью всех этих
почтенных факторов нашего интеллигентского образования? Люди,
профессионально сеявшие "разумное, доброе, вечное" может быть,
когда-нибудь рискнут ответить на этот вопрос ответить нам, -
поколению, ими обманутому...

  САМОУПРАВЛЕНИЕ

  Мы, обманутое поколение, росли в том убеждении, что у нас на Руси, плохо
все. Нам, обманутому поколению, учителя в гимназиях, профессора в
университетах, публицисты в газетах и всякие другие сеятели во всяких
других местах тыкали в нос по преимуществу Англию: к концу XIX века
обезьянья мода несколько переменилась: уже не французской, а английской
короне стала принадлежать русская интеллигентская душа. И русской
интеллигентской душе тыкали в нос английский Habeas corpus act, совершенно
забывая упомянут