,  по
крайней  мере,  свой  тылъ...  История  всякихъ   помощниковъ,  попутчиковъ,
сменовеховцевъ  и прочихъ --  использованныхъ до последняго  волоса и потомъ
выкинутыхъ  на  разстрелъ  -- могла бы заполнить целые томы. Въ эмиграции  и
заграницей  объ этой истории позволительно время  отъ  времени  забывать: не
эмиграция и не заграница платила своими шкурами за тенденцию  "видеть чаемое
какъ бы  сущимъ". Профессору  Устрялову,  сильно промахнувшемуся  на  своихъ
НЭП'овскихъ  пророчествахъ, решительно  ничего не стоитъ въ тиши харбинскаго
кабинета  сменить  свои вехи еще  одинъ разъ  (или далеко не одинъ разъ!)  и
состряпать новое пророчество. Въ России люди, ошибавшиеся въ  своей оценке и
поверившие власти,  платили  за  свои  ошибки  жизнью.  И поэтому  человекъ,
который въ  России сталъ бы всерьезъ говорить объ  эволюции  власти, былъ бы
просто поднять на смехъ.
     Но какъ  бы  ни оценивать шансы  "мирной  эволюции", мирнаго  врастания
социализма въ кулака (можно утверждать,  что  издали -- виднее), одинъ фактъ
остается  для  меня  абсолютно  вне  всякаго  сомнения. Объ  этомъ  мелькомъ
говорилъ краскомъ Тренинъ  въ "Последнихъ Новостяхъ": страна ждетъ войны для
возстания.  Ни о  какой  защите  "социалистическаго  отечества"  со  стороны
народныхъ массъ -- не можетъ быть  и речи.  Наоборотъ: съ  кемъ бы ни велась
война и какими бы  последствиями ни грозилъ военный разгромъ  -- все штыки и
все вилы, которые только могутъ быть воткнуты въ спину красной армии, будутъ
воткнуты обязательно. Каждый мужикъ знаетъ  это  точно  такъ  же,  какъ  это
знаетъ  и каждый коммунистъ!..  Каждый  мужикъ знаетъ,  что при  первыхъ  же
выстрелахъ  войны онъ  въ  первую  голову будетъ  резать  своего  ближайшаго
председателя  сельсовета,  председателя  колхоза  и т.п.,  и  эти  последние
совершенно ясно знаютъ, что въ первые же дни войны они будутъ зарезаны, какъ
бараны...
     Я  не  могу  сказать, чтобы вопросы  отношения  массъ  къ  религии, {9}
монархии, республике и  пр.  были для меня совершенно ясны... Но вопросъ объ
отношении къ войне выпираетъ съ такой очевидностью,  что тутъ не можетъ быть
никакихъ  ошибокъ...  Я  не считаю это  особенно  розовой  перспективой,  но
особенно розовыхъ перспективъ вообще  не  видать...  Достаточно  хорошо зная
русскую действительность,  я  довольно  ясно  представляю себе,  что  будетъ
делаться въ России на второй день после объявления войны: военный коммунизмъ
покажется детскимъ спектаклемъ... Некоторыя репетиции  вотъ такого спектакля
я видалъ уже въ Киргизии,  на Северномъ Кавказе и въ Чечне... Коммунизмъ это
знаетъ совершенно  точно --  и  вотъ  почему онъ пытается  ухватиться  за ту
соломинку доверия,  которая,  какъ  ему кажется, въ  массахъ еще осталась...
Конечно,  оселъ  съ  охапкой  сена   передъ  носомъ  принадлежитъ  къ  числу
гениальнейшихъ   изобретений  мировой   истории  --  такъ  по  крайней  мере
утверждаетъ Вудвортъ, -- но даже и это  изобретение изнашивается. Можно  еще
одинъ -- совсемъ  лишний -- разъ обмануть  людей, сидящихъ въ Париже или  въ
Харбине, но нельзя еще  одинъ  разъ (который,  о Господи!)  обмануть  людей,
сидящихъ въ концлагере  или въ колхозе...  Для  нихъ сейчасъ ubi bene -- ibi
patria, а хуже,  чемъ на советской родине, имъ  все равно не будетъ нигде...
Это,  какъ  видите, очень прозаично,  не очень весело,  но  это  все-таки --
фактъ...
     Учитывая  этотъ  фактъ,  большевизмъ  строитъ  свои  военные  планы  съ
большимъ расчетомъ  на  возстания  --  и у себя, и  у противника. Или,  какъ
говорилъ мне одинъ изъ  военныхъ главковъ, вопросъ стоитъ такъ: "где  раньше
вспыхнутъ массовыя возстания  -- у насъ  или у противника. Они раньше  всего
вспыхнутъ въ тылу отступающей стороны. Поэтому мы должны наступать и поэтому
мы будемъ наступать".
     Къ чему можетъ привести это наступление -- я  не знаю. Но возможно, что
въ результате его мировая  революция можетъ стать, такъ сказать, актуальнымъ
вопросомъ... И тогда г. г. Устрялову, Блюму, Бернарду Шоу  и многимъ другимъ
-- покровительственно  поглаживающимъ  большевицкаго  пса или  пытающимся въ
порядке торговыхъ договоровъ  урвать изъ  его  шерсти  клочокъ  долларовъ --
придется пересматривать свои вехи уже не  въ  кабинетахъ,  а въ Соловкахъ  и
ББК'ахъ, -- какъ ихъ пересматриваютъ много, очень много, людей, уверовавшихъ
въ эволюцию, сидя не въ Харбине, а въ России...
     Въ этомъ -- все же не  вполне исключенномъ случае  --  неудобоусвояемые
просторы   российскихъ   отдаленныхъ   местъ   будутъ   несомненно   любезно
предоставлены  въ  распоряжение  соответствующихъ  братскихъ  ревкомовъ  для
поселения  тамъ  многихъ, ныне  благополучно  верующихъ, людей -- откуда  же
взять этихъ просторовъ, какъ не на российскомъ севере?
     И для этого случая  мои очерки  могутъ  сослужить службу путеводителя и
самоучителя. {10}

--------
        БеЛОМОРСКО-БАЛТиЙСКиЙ КОМБИНАТЪ (ББК)

        ОДИНОЧНЫЯ РАЗМЫШЛЕНиЯ

     Въ камере мокро и темно. Каждое утро я тряпкой  стираю  струйки воды со
стенъ и лужицы -- съ полу. Къ полудню -- полъ снова въ лужахъ...
     Около  семи утра  мне  въ  окошечко двери  просовываютъ  фунтъ  чернаго
малосъедобнаго  хлеба -- это  мой дневной паекъ  --  и  кружку  кипятку.  Въ
полдень  --  блюдечко  ячкаши, вечеромъ -- тарелку жидкости,  долженствующей
изображать щи, и то же блюдечко ячкаши.
     По камере можно гулять изъ угла въ уголъ -- выходитъ четыре шага туда и
четыре  обратно. На прогулку меня  не  выпускаютъ, книгъ и газетъ  не даютъ,
всякое  сообщение  съ  внешнимъ  миромъ  отрезано.  Насъ  арестовали  весьма
конспиративно  -- и никто не знаетъ  и не можетъ знать,  где мы, собственно,
находимся. Мы --  т.е. я, мой братъ Борисъ и сынъ Юра.  Но  они -- где-то по
другимъ одиночкамъ.
     Я  по неделямъ  не вижу даже тюремнаго надзирателя. Только  чья-то рука
просовывается  съ  едой и чей-то глазъ каждыя  10-15 минутъ заглядываетъ  въ
волчекъ. Обладатель глаза ходитъ неслышно, какъ привидение, и мертвая тишина
покрытыхъ войлокомъ тюремныхъ корридоровъ нарушается  только редкимъ лязгомъ
дверей, звономъ  ключей  и изредка какимъ-нибудь дикимъ и скоро заглушаемымъ
крикомъ. Только одинъ разъ я явственно разобралъ содержание этого крика:
     -- Товарищи, братишки, на убой ведутъ...
     Ну,  что же...  Въ какую-то не очень прекрасную ночь вотъ точно такъ же
поведутъ  и меня.  Все  объективныя  основания  для  этого "убоя"  есть. Мой
расчетъ заключается, въ  частности, въ томъ, чтобы не дать  довести себя  до
этого "убоя". Когда-то, еще до голодовокъ социалистическаго рая, у меня была
огромная физическая  сила. Кое-что осталось  и теперь. Каждый день, несмотря
на  голодовку,  я все-таки  занимаюсь  гимнастикой,  неизменно вспоминая при
этомъ  андреевскаго  студента изъ "Разсказа о семи  повешенныхъ". Я надеюсь,
что у меня еще хватитъ силы, чтобы кое-кому  изъ  людей, которые  вотъ такъ,
ночью,  войдутъ  ко мне  съ револьверами  въ рукахъ, переломать кости и быть
пристреленнымъ  безъ  обычныхъ  убойныхъ   обрядностей...  Все-таки  --  это
проще...
     Но, можетъ,  захватятъ соннаго  и  врасплохъ  -- какъ захватили насъ въ
вагоне? И тогда  придется  пройти весь этотъ скорбный {11}  путь, исхоженный
уже  столькими  тысячами  ногъ, со скрученными  на спине руками,  все ниже и
ниже,  въ  таинственный  подвалъ  ГПУ...  И  съ  падающимъ  сердцемъ   ждать
последняго -- уже неслышнаго -- толчка въ затылокъ.
     Ну, что-жъ...  Неуютно -- но я  не первый и  не последний. Еще неуютнее
мысль, что по  этому  пути  придется  пройти и  Борису. Въ  его биографии --
Соловки, и у него совсемъ ужъ мало шансовъ на жизнь. Но онъ чудовищно силенъ
физически и едва-ли дастъ довести себя до убоя...
     А какъ съ Юрой?  Ему еще  нетъ  18-ти летъ. Можетъ  быть,  пощадятъ,  а
можетъ быть,  и  нетъ.  И  когда въ воображении  всплываетъ  его  высокая  и
стройная юношеская  фигура, его кудрявая  голова... Въ Киеве, на Садовой  5,
после ухода большевиковъ  я  виделъ  человеческия  головы, простреленныя изъ
нагана на близкомъ разстоянии:

        "...Пуля имела модный чеканъ,
        И мозгъ не вытекъ, а выперъ комомъ..."

     Когда  я  представляю себе  Юру, плетущагося по этому скорбному пути, и
его голову...  Нетъ, объ этомъ  нельзя думать. Отъ этого становится  тесно и
холодно въ груди  и  мутится въ  голове.  Тогда хочется  сделать  что-нибудь
решительно ни съ чемъ несообразное.
     Но  не  думать -- тоже  нельзя.  Безконечно  тянутся безсонныя тюремныя
ночи, неслышно  заглядываетъ въ волчекъ чей-то почти невидимый глазъ. Тускло
светитъ  съ  середины   потолка  электрическая  лампочка.  Со  стенъ  несетъ
сыростью. О чемъ думать въ такия ночи?
     О  будущемъ  думать нечего.  Где-то  тамъ,  въ  таинственныхъ глубинахъ
Шпалерки, уже, можетъ быть,  лежитъ клочекъ бумажки, на которомъ чернымъ  по
белому написана  моя судьба, судьба брата и сына, и объ  этой судьбе  думать
нечего, потому что она  --  неизвестна,  потому  что въ  ней изменить я  уже
ничего не могу.
     Говорятъ, что въ  памяти умирающаго проходитъ вся  его жизнь.  Такъ и у
меня -- мысль все настойчивее возвращается къ прошлому, къ тому, что  за все
эти революционные годы  было перечувствовано, передумано, сделано, --  точно
на  какой-то суровой, аскетической  исповеди передъ самимъ  собой.  Исповеди
темъ более суровой, что именно я, какъ "старший въ роде", какъ организаторъ,
а въ некоторой степени и  инициаторъ побега, былъ  ответственъ не  только за
свою собственную жизнь. И вотъ -- я допустилъ техническую ошибку.

        БЫЛО-ЛИ ЭТО ОШИБКОЙ?

     Да, техническая ошибка, конечно,  была -- именно въ  результате  ея  мы
очутились здесь.  Но  не было  ли  чего-то  более глубокаго --  не  было  ли
принципиальной ошибки въ нашемъ решении бежать изъ России. Неужели же нельзя
было остаться,  жить такъ,  какъ живутъ  миллионы,  пройти вместе  со  своей
страной {12} весь ея  трагический путь въ неизвестность? Действительно ли не
было никакого житья? Никакого просвета?
     Внешняго толчка въ сущности  не было вовсе.  Внешне наша  семья жила въ
последние  годы  спокойной  и обезпеченной  жизнью,  более спокойной и более
обезпеченной,   чемъ  жизнь   подавляющаго   большинства   квалифицированной
интеллигенции. Правда, Борисъ прошелъ многое, въ томъ числе и Соловки, но  и
онъ, даже будучи  ссыльнымъ,  устраивался  какъ-то лучше,  чемъ устраивались
другие...
     Я вспоминаю страшныя  московския зимы 1928 -- 1930 г. г.,  когда Москва
--  конечно, рядовая,  неоффициальная  Москва  --  вымерзала  отъ  холода  и
вымирала отъ голода. Я жилъ подъ Москвой, въ 20 верстахъ, въ Салтыковке, где
живутъ  многострадальные  "зимогоры",  для  которыхъ  въ Москве  не  нашлось
жилплощади.  Мне  не  нужно  было  ездить въ  Москву  на  службу,  ибо  моей
профессией была  литературная работа  въ  области  спорта и туризма.  Москва
внушала мне  острое  отвращение  своей переполненностью, сутолокой, клопами,
грязью. А въ Салтыковке у меня была своя робинзоновская мансарда, достаточно
просторная  и   почти   полностью   изолированная   отъ  жилищныхъ   дрязгъ,
подслушивания, грудныхъ ребятъ за стеной  и вечныхъ  примусовъ въ корридоре,
безъ  вечной борьбы  за  ухваченный кусочекъ жилплощади, безъ управдомовской
слежки и  безъ прочихъ московскихъ  ароматовъ.  Въ  Салтыковке,  кроме того,
можно было, хотя бы частично, отгораживаться отъ холода и голода.
     Летомъ мы  собирали грибы и  ловили рыбу.  Осенью и зимой корчевали пни
(хворостъ былъ  давно подобранъ  подъ метелку).  Конечно,  всего  этого было
мало, темъ более, что время отъ времени въ Москве  наступали  моменты, когда
ничего мало-мальски  съедобнаго,  иначе  какъ  по  карточкамъ,  нельзя  было
достать ни за какия деньги. По крайней мере -- легальнымъ путемъ.
     Поэтому приходилось прибегать иногда къ весьма сложнымъ и почти  всегда
не  весьма легальнымъ комбинациямъ. Такъ, одну изъ самыхъ голодныхъ  зимъ мы
пропитались картошкой и икрой.  Не  какой-нибудь  грибной  икрой, которая по
цене около  трешки  за  кило  предлагается  "кооперированнымъ трудящимся"  и
которой даже эти трудящиеся есть не могутъ, а настоящей,  живительной черной
икрой, зернистой и паюсной. Хлеба, впрочемъ, не было...
     Фактъ   пропитания  икрой  въ  течение  целой  зимы  целаго  советскаго
семейства могъ бы, конечно, служить  иллюстрацией "безпримернаго  въ истории
подъема благосостояния массъ", но по существу дело обстояло прозаичнее.
     Въ старомъ елисеевскомъ магазине на Тверской обосновался "Инснабъ", изъ
котораго безхлебное советское правительство снабжало своихъ  иностранцевъ --
приглашенныхъ   по    договорамъ   иностранныхъ   специалистовъ   и   разную
коминтерновскую  и  профинтерновскую  шпану  помельче.  Шпана  покрупнее  --
снабжалась изъ кремлевскаго распределителя.
     Впрочемъ,  это  былъ  периодъ,  когда  и  для  иностранцевъ уже немного
оставалось.  Каждый  изъ нихъ  получалъ  персональную  заборную  книжку,  въ
которой было проставлено, сколько продуктовъ  онъ можетъ получить въ месяцъ.
Количество  это  колебалось  {13}  въ  зависимости  отъ  производственной  и
политической  ценности  даннаго  иностранца,  но  въ  среднемъ   было  очень
невелико. Особенно ограничена была выдача продуктовъ первой необходимости --
картофеля, хлеба, сахару и пр.  И наоборотъ -- икра, семга, балыки,  вина  и
пр. -- отпускались безъ ограничений. Цены же на все эти продукты первой и не
первой необходимости были разъ въ 10-20 ниже рыночныхъ.
     Русскихъ въ магазинъ не пускали вовсе. У  меня же было сногсшибательное
английское  пальто  и "неопалимая" сигара, специально  для  особыхъ случаевъ
сохранявшаяся.
     И  вотъ,  я въ этомъ  густо иностранномъ пальто и  съ сигарой въ зубахъ
важно шествую мимо чекиста изъ паршивенькихъ, охраняющаго этотъ съестной рай
отъ  голодныхъ  советскихъ глазъ.  Въ  первые  визиты  чекистъ  еще  пытался
спросить  у меня пропускъ, я  величественно  запускалъ  руку  въ карманъ  и,
ничего оттуда видимого не вынимая, проплывалъ мимо. Въ магазине все уже было
просто. Конечно, хорошо бы купить и просто хлеба; картошка, даже и при икре,
все же надоедаетъ, но  хлебъ  строго нормированъ и безъ книжки нельзя купить
ни  фунта. Ну, что-жъ.  Если нетъ хлеба,  будемъ жрать честную  пролетарскую
икру.
     Икра здесь стоила 22 рубля кило. Я не думаю, чтобы Рокфеллеръ поглощалъ
ее въ такихъ количествахъ... въ какихъ ее поглощала советская Салтыковка. Но
къ икре нуженъ былъ еще и картофель.
     Съ  картофелемъ  делалось   такъ.  Мое  образцово-показательное  пальто
оставлялось дома, я  надевалъ свою видавшую самые живописные  виды советскую
хламиду и устремлялся въ подворотни где-нибудь у  Земляного Вала. Тамъ мирно
и съ подозрительно честнымъ взглядомъ прохаживались подмосковныя крестьянки.
Я посмотрю  на нее, она  посмотритъ  на меня.  Потомъ я пройдусь еще  разъ и
спрошу ее таинственнымъ шепоткомъ:
     -- Картошка есть?
     --  Какая тутъ картошка... --  но глаза  "спекулянтки"  уже  ощупываютъ
меня.  Ощупавъ  меня  взглядомъ  и  убедившись  въ  моей  добропорядочности,
"спекулянтка" задаетъ какой-нибудь довольно безсмысленный вопросъ:
     -- А вамъ картошки надо?..
     Потомъ  мы  идемъ  куда-нибудь  въ  подворотню,  на  задворки,  где  на
какой-нибудь кучке тряпья сидитъ мальчуганъ или девченка, а подъ тряпьемъ --
заветный, со  столькими трудностями и рискомъ провезенный въ Москву мешочекъ
съ картошкой. За картошку я плачу по 5-6 рублей кило...
     Хлеба же не было потому, что мои неоднократныя попытки использовать все
блага пресловутой карточной системы кончались позорнымъ проваломъ: я бегалъ,
хлопоталъ,  доставалъ  изъ  разныхъ местъ разныя  удостоверения, торчалъ  въ
потной и вшивой очереди  и  карточномъ  бюро,  получалъ  карточки  и  потомъ
ругался   съ   женой,   по  экономически-хозяйственной   инициативе  которой
затевалась вся эта волынка.
     Я   вспоминаю  газетныя  заметки  о  томъ,  съ   какимъ  "энтузиазмомъ"
приветствовалъ  пролетариатъ  эту  самую карточную систему  {14}  въ России;
"энтузиазмъ"    извлекается   изъ    самыхъ,   казалось   бы,   безнадежныхъ
источниковъ...  Но  карточная  система   сорганизована  была   действительно
остроумно.
     Мы  все трое -- на советской работе и все трое имеемъ карточки. Но  моя
карточка прикреплена къ распределителю у Земляного Вала, карточка жены -- къ
распределителю  на Тверской  и  карточка  сына -- где-то у Разгуляя. Это  --
разъ.  Второе: по карточке, кроме хлеба, получаю еще и сахаръ по  800 гр. въ
месяцъ.  Талоны  на остальные  продукты имеютъ  чисто отвлеченное значение и
никого ни къ чему не обязываютъ.
     Такъ  вотъ,  попробуйте на  московскихъ  трамваяхъ объехать все эти три
кооператива, постоять въ  очереди у  каждаго изъ нихъ и  по  меньшей мере въ
одномъ  изъ трехъ  получить ответъ,  что  хлебъ уже весь  вышелъ, будетъ  къ
вечеру или  завтра. Говорятъ, что сахару нетъ. На дняхъ будетъ. Эта операция
повторяется раза три-четыре, пока въ одинъ прекрасный день вамъ говорятъ:
     -- Ну, что-жъ вы вчера не брали? Вчера сахаръ у насъ былъ.
     -- А когда будетъ въ следующий разъ?
     -- Да, все равно, эти карточки уже аннулированы. Надо было вчера брать.
     И все -- въ порядке. Карточки у васъ есть? -- Есть.
     Право на два фунта сахару вы имеете? -- Имеете.
     А что вы этого сахару не получили -- ваше дело. Не надо было зевать...
     Я  не помню  случая,  чтобы  моихъ  нервовъ  и моего характера  хватало
больше,  чемъ  на  неделю  такой  волокиты.  Я  доказывалъ,  что  за  время,
ухлопанное на всю эту идиотскую возню, можно  заработать въ два раза  больше
денегъ, чемъ все  эти  паршивые нищие,  советские объедки стоятъ на вольномъ
рынке. Что для  человека  вообще и для мужчины, въ частности, ей Богу, менее
позорно схватить кого-нибудь за  горло, чемъ  три  часа  стоять  бараномъ въ
очереди и подъ конецъ получить издевательский шишъ.
     После вотъ  этакихъ  поездокъ  приезжаешь  домой въ состоянии ярости  и
бешенства. Хочется по дороге набить морду какому-нибудь милиционеру, который
приблизительно въ такой же степени, какъ и я, виноватъ въ  этомъ раздувшемся
на   одну  шестую  часть  земного  шара  кабаке,  или  устроить  вооруженное
возстание. Но  такъ какъ бить  морду милиционеру -- явная безсмыслица, а для
вооруженнаго возстания  нужно иметь, по меньшей мере,  оружие, то оставалось
прибегать къ излюбленному оружию рабовъ -- къ жульничеству.
     Я съ трескомъ рвалъ карточки и шелъ въ какой-нибудь "Инснабъ".

        О МОРАЛИ

     Я не питаю никакихъ иллюзий насчетъ того, что комбинация съ "Инснабомъ"
и другия въ этомъ  же роде -- имя имъ -- легионъ -- не были  жульничествомъ.
Не хочу вскармливать на этихъ иллюзияхъ и читателя.
     Некоторымъ оправданиемъ для меня можетъ служить то {15} обстоятельство,
что въ Советской России такъ делали и делаютъ все -- начиная съ государства.
Государство  за мою более или менее полноценную работу даетъ мне бумажку, на
которой  написано, что цена ей -- рубль, и даже что этотъ рубль обменивается
на  золото. Реальная  же  цена  этой бумажки  -- немногимъ  больше  копейки,
несмотря  на ежедневный курсовой  отчетъ "Известий", въ которомъ эта бумажка
упорно фигурируетъ  въ  качестве самаго всамделишняго полноценнаго рубля. Въ
течение  17-ти  летъ  государство,  если  и не всегда грабитъ меня,  то  ужъ
обжуливаетъ  систематически,  изо  дня  въ день.  Рабочаго  оно  обжуливаетъ
больше,  чемъ  меня,  а  мужика  -- больше, чемъ  рабочаго.  Я  пропитываюсь
"Инснабомъ" и не голодаю, рабочий воруетъ на заводе и --  все  же голодаетъ,
мужикъ таскается  по  ночамъ по  своему собственному  полю  съ ножикомъ  или
ножницами въ  рукахъ, стрижетъ колосья  --  и совсемъ уже  мретъ  съ голоду.
Мужикъ,  ежели  онъ попадется, рискуетъ или разстреломъ, или минимумъ,  "при
смягчающихъ вину обстоятельствахъ", десятью годами концлагеря (з