не  хватитъ
никакихъ въ  мире шкуръ, что пока быкъ этотъ не прирезанъ -- количество дыръ
будетъ расти изъ  года въ годъ, что мои и его, завклуба, старания, и мужика,
и ихтиолога  --  все они безследно  потонуть  въ  топяхъ  советскаго кабака,
потонетъ и онъ самъ, этотъ  завклубъ. Онъ  вольнонаемный. Его уже наполовину
съела цынга, но: "понимаете  сами  -- какъ  же  я могу  бросить -- никакъ не
найду себе заместителя". Правда, бросить-то не такъ просто --  вольнонаемныя
права  здесь  не  на  много  шире  каторжныхъ.  При  поступлении  на  службу
отбирается  паспортъ и взаменъ  выдается  бумажка, по которой никуда вы  изъ
лагеря не уедете. Но я знаю -- завклуба удерживаетъ не одна эта бумажка.
     И я сдаюсь. И вместо  того, чтобы  удрать изъ этой дыры на следующее же
утро  --  до  встречи съ  товарищемъ  Видеманомъ,  я даю  завклубу  обещание
остаться здесь  на  неделю,  проклинаю  себя за  слабодушие и чувствую,  что
завтра я съ Видеманомъ буду дискуссировать насчетъ колонии вообще...

        ___

     Завклубъ подзываетъ къ себе двухъ ребятишекъ:
     -- А ну-ка,  шпана,  набейте товарищу инструктору тюфякъ и достаньте въ
каптерке одеяло. Живо.
     -- Дяденька, а махорки дашь?
     -- Дастъ, дастъ. Ну, шпанята, живо.
     "Шпанята" исчезаютъ, сверкая по камнямъ босыми пятками.
     -- Это мой культактивъ. Хоть книгъ, по крайней мере, не воруютъ.
     -- А зачемъ имъ книги?
     --   Какъ   зачемъ?   Махорку  крутить,  карты  фабриковать,  подложные
документы...  Червонцы,  сволочи,  делаютъ, не то,  что  карты, --  не  безъ
некоторой  гордости разъяснилъ завклубъ. -- Замечательно талантливые  ребята
попадаются. Я кое съ кемъ рисованиемъ занимаюсь, я вамъ ихъ рисунки  покажу.
Да вотъ только бумаги нетъ...
     -- А вы на камняхъ выдалбливайте, --  съиронизировалъ я, -- самая, такъ
сказать, современная техника...
     Завклубъ не заметилъ моей иронии.
     -- Да, и на камняхъ, черти, выдалбливаютъ, только больше порнографию...
Но, та-алантливая публика есть...
     --  А какъ вы  думаете, изъ ребятъ, попавшихъ на  безпризорную дорожку,
какой процентъ выживаетъ? {410}
     -- Ну, этого не знаю. Процентовъ двадцать должно быть остается.
     Въ  двадцати процентахъ я усумнился... "Шпана" принесла набитый соломой
мешокъ и ждетъ обещаннаго  гонорара. Я отсыпаю  имъ махорку въ подставленную
бумажку, и рука завклуба скорбно протягивается къ этой бумажке.
     -- Ну, а это что?
     -- Дяденька, ей-Богу, дяденька, это не мы... Мы это нашли.
     Завклубъ  разворачиваетъ конфискованную бумажку  -- это  свежевырванный
листъ изъ какой-то книги.
     -- Ну,  такъ  и  есть, --  печально констатируетъ завклубъ, -- это  изъ
ленинскаго пятитомника... Ну, и какъ же вамъ, ребята не стыдно?..
     Завклубъ  читаетъ  длинную нотацию. Ребята  молниеносно  осваиваются съ
положениемъ:  одинъ  покорно  выслушиваетъ нотацию,  второй  за  его  спиной
крутить собачью ножку изъ другого листа... Завклубъ безнадежно машетъ рукой,
и "активъ" исчезаетъ...

        ___

     Я приспосабливаюсь на ночлегъ въ огромной, совершенно пустой комнате, у
окна.  Въ  окно  видны:  разстилающееся внизу  болотце, подернутое туманными
испарениями, за болотцемъ  -- свинцовая лента канала, дальше -- лесъ, лесъ и
лесъ.  Белая  приполярная  ночь  унылымъ, матовымъ светомъ  освещаетъ  этотъ
безрадостный пейзажъ.
     Я разстилаю  свой  тюфякъ, кладу  подъ  него  все  свои  вещи  --  такъ
посоветовалъ  завклубъ, иначе сопрутъ  -- укладываюсь, вооружаюсь найденнымъ
въ  библиотеке томикомъ Бальзака и собираюсь предаться сладкому "фарниенте".
Хорошо все-таки побыть одному...
     Но  ночная  тишина  длится  недолго. Откуда-то  изъ бараковъ  доносится
душераздирающий крикъ,  потомъ  ругань, потомъ  обрывается,  словно  кому-то
заткнули глотку тряпкой.  Потомъ  где-то  за каналомъ  раздаются  пять шесть
ружейныхъ   выстреловъ   --   это,   вероятно,  каналохрана   стреляетъ   по
какому-нибудь  заблудшему  беглецу.  Опять тихо.  И  снова тишину прорезаютъ
выстрелы,  на  этотъ  разъ  совсемъ  близко.  Потомъ чей-то  нечеловеческий,
предсмертный вопль, потомъ опять выстрелъ...
     Бальзакъ въ голову не лезетъ...

        БЕЗПРИЗОРНЫЕ БУДНИ

     Солнечное утро какъ-то скрашиваетъ всю безотрадность этой затерянной въ
болотахъ   каменной   гряды,  угрюмость   серыхъ   бараковъ,   бледность   и
истасканность голодныхъ ребячьихъ лицъ...
     Въ  качестве  чичероне ко мне приставленъ  малый летъ тридцати пяти, со
странной  фамилией  Ченикалъ,  сухой,  подвижной,  жилистый,   съ  какими-то
волчьими ухватками -- одинъ изъ старшихъ воспитателей колонии. Былъ когда-то
какимъ-то краснымъ  партизанскимъ  командиромъ, потомъ  служилъ въ  войскахъ
ГПУ,  потомъ --  {411} где-то  въ  милиции  и попалъ сюда  на  пять летъ "за
превышение властей",  какъ онъ выражался. Въ чемъ именно "превысилъ" онъ эти
власти, я такъ и не  узналъ  -- вероятно,  какое-нибудь  безсудное убийство.
Сейчасъ онъ -- начальникъ самоохраны.
     "Самоохрана" -- это человекъ  триста ребятъ, специально подобранныхъ  и
натасканныхъ для роли местной полиции или, точнее,  местнаго ГПУ. Они живутъ
въ лучшемъ  бараке, получаютъ лучшее питание, на рукавахъ и на груди у  нихъ
понашиты  красныя  звезды.  Они  занимаются  сыскомъ,  облавами,   обысками,
арестами,  несутъ  при  Вохре   вспомогательную  службу  по  охране  лагеря.
Остальная ребячья  масса  ненавидитъ  ихъ лютой  ненавистью.  По лагерю  они
ходятъ только  патрулями  -- чуть отобьется  кто-нибудь,  ему сейчасъ же или
голову камнемъ  проломаютъ,  или  ножомъ  кишки  выпустятъ. Недели две  тому
назадъ  одинъ изъ самоохранниковъ Ченикала  исчезъ, и его нашли повешеннымъ.
Убийцъ  такъ и  не доискались. Отрядъ  Ченикала, взятый  въ целомъ,  теряетъ
такимъ образомъ пять-шесть человекъ въ месяцъ.
     Обходимъ бараки -- тесные,  грязные, вшивые. Колония была  расчитана на
две тысячи  -- сейчасъ уже больше четырехъ  тысячъ,  а  лениградское ГПУ все
шлетъ и шлетъ новыя "подкрепления". Сегодня ждутъ  новую партию, человекъ въ
250. Ченикалъ озабоченъ вопросомъ, куда ихъ деть. Нары въ баракахъ -- въ два
этажа. Придется надстроить  третий -- тогда  въ баракахъ окончательно нечемъ
будетъ дышать.
     Завклубъ былъ правъ: ребятамъ, действительно, делать совершенно нечего.
Они  целыми днями  режутся въ свои  азартныя игры и, такъ  какъ проигрывать,
кроме   "птюшекъ",  нечего,   то   они   ихъ  и  проигрываютъ,  а  проигравъ
"наличность",  режутся  дальше  въ "кредитъ", на  будущия "птюшки".  А когда
"птюшка" проиграна  на  две три недели впередъ и есть, кроме того пойла, что
даютъ въ столовой, нечего -- ребята бегутъ.
     -- Да куда же здесь бежать?
     Бегутъ, оказывается, весьма разнообразными  путями. Переплываютъ черезъ
каналъ  и  выходятъ  на  Мурманскую  железную  дорогу  --  тамъ  ихъ  ловитъ
железнодорожный Вохръ. Ловитъ, впрочемъ, немного -- меньше  половины. Другая
половина  не  то ухитряется пробраться на югъ, не  то  гибнетъ въ  болотахъ.
Кое-кто пытается идти на востокъ, на Вологду -- о ихъ судьбахъ  Ченикалъ  не
знаетъ ничего. Въ конце зимы группа человекъ въ тридцать пыталась пробраться
на  югъ по  льду  Онежскаго  озера. Буря оторвала  кусокъ льда,  на которомъ
находились беглецы, ребята больше  недели  провели на пловучей и  начинающей
таять льдине.  Восемь человекъ  утонуло,  одного съели товарищи,  остальныхъ
спасли рыбаки.
     Ченикалъ  таскаетъ съ собой  мешочекъ  съ  содой --  почти  все  ребята
страдаютъ  не  то изжогой, не  то  катарромъ: ББКовской пищи не выдерживаютъ
даже  безпризорные желудки,  а они-то ужъ  видали виды.  Сода  играетъ, такъ
сказать, поощрительно-воспитательную роль: за хорошее поведение соду  даютъ,
за  плохое -- не даютъ. Соды, впрочемъ, такъ же мало, какъ  и хорошаго {412}
поведения.  Ребята крутятся  около  Ченикала, делаютъ  страдальческая  лица,
хватаются  за животы  и скулятъ. Вследъ  намъ несется изысканный  матъ техъ,
кому въ соде было отказано...
     Житье   Ченикала  --  тоже   не  маслянница.   Съ   одной   стороны  --
административные восторги Видемана,  съ  другой --  ножъ безпризорниковъ, съ
третьей  --  ни  дня, ни ночи  отдыха: въ баракахъ то и дело  вспыхиваютъ то
кровавыя  потасовки,  то  безсмысленные  истерические  бунты.  "Кое-когда  и
разстреливать  приходится",  конфиденциально  сообщаетъ  Ченикалъ.  Особенно
тяжело  было въ конце зимы --  въ начале весны,  когда  отъ цынги  въ  одинъ
месяцъ вымерло около семисотъ  человекъ, а остальные "на стенку лезли -- все
равно помирать". "А почему же не организовали ни школъ, ни мастерскихъ?" "Да
все прорабатывается этотъ вопросъ". "Сколько же времени онъ прорабатывается?
"Да вотъ, какъ колонию основали -- года два"...
     Отъ разсказовъ  Ченикала, отъ барачной  вони,  отъ вида ребятъ,  кучами
сидящихъ на нарахъ и щелкающихъ вшей -- становится тошно. Въ лагерной  черте
решительно  ничего  физкультурнаго организовать  нельзя:  нетъ буквально  ни
одного метра  не  заваленной  камнями площади.  Я  отправляюсь  на  разведку
вокругъ  лагеря -- нетъ ли поблизости чего-нибудь подходящаго для спортивной
площадки.
     Лагерь прочно оплетенъ колючей проволокой. У выхода  стоитъ патруль изъ
трехъ вохровцевъ и трехъ "самоохранниковъ" --  это вамъ не Болшево и даже не
Медгора.   Патруль  спрашиваетъ  у   меня   пропускъ.   Я   показываю   свое
командировочное  удостоверение.   Патрульныхъ  оно   не  устраиваетъ:  нужно
вернуться въ  штабъ и  тамъ взять  специальный разовый пропускъ. Отъ этого я
отказываюсь категорически: у  меня  центральная  ББКовская  командировка  по
всему лагерю, и плевать я хотелъ на всякие здешние пропуска. И прохожу мимо.
"Будемъ стрелять". "А ну, попробуйте".
     Стрелять  они, конечно, не стали бы  ни въ какомъ  случае, а вохру надо
было приучать. Принимая во внимание товарища  Видемана, какъ  бы не пришлось
мне драпать отсюда  не только безъ  пропуска и безъ оглядки, а даже  и  безъ
рюкзака...

        СТРОИТЕЛЬСТВО

     Лесъ  и камень. Камень  и  болото... Но  въ  верстахъ трехъ у дороги на
северъ я  нахожу  небольшую площадку,  изъ  которой  что-то  можно  сделать:
выкорчевать  десятка четыре пней, кое-что подравнять -- если не въ  футболъ,
то въ баскетъ-болъ играть  будетъ можно. Съ этимъ открытиемъ я и возвращаюсь
въ лагерь. Вохра смотритъ на меня почтительно...
     Иду къ Видеману.
     --  Ахъ,  такъ это вы?  -- не  очень ободряющимъ тономъ встречаетъ меня
Видеманъ и смотритъ на меня испытующе: что я собственно такое и следуетъ  ли
ему административно зарычать или лучше будетъ корректно вильнуть хвостомъ. Я
ему докладываю, что я и для чего я приехалъ,  и  перехожу къ "дискуссии".  Я
{413} говорю, что  въ самой колонии ни о какой физкультуре  не можетъ быть и
речи -- одни камни.
     --  Ну,  да это мы и безъ  васъ  понимаемъ. Наша амбулатория делаетъ по
сто-двести перевязокъ въ день... Расшибаютъ себе головы вдребезги...
     --  Необходимо перевести  колонию  въ  какое-нибудь  другое  место.  По
приезде въ  Медгору я поставлю этотъ вопросъ;  надеюсь, товарищъ Видеманъ, и
вы меня поддержите. Вы,  конечно, сами понимаете: въ  такой дыре, при такихъ
климатическихъ условияхъ...
     Но моя дискуссия лопается сразу, какъ мыльный пузырь.
     -- Все это  всемъ и безъ  васъ известно.  Есть  распоряжение изъ ГУЛАГа
оставить колонию здесь. Не о чемъ разговаривать...
     Да,   тутъ   разговаривать,  действительно,   нечего.   Съ   Успенскимъ
договориться о переводе  колонии,  пожалуй,  было бы можно: выдумалъ  бы еще
какую-нибудь халтуру, вроде спартакиады. Но разговаривать съ ГУЛАГомъ у меня
возможности не  было никакой. Я  все-таки  рискую задать  вопросъ: "А  чемъ,
собственно, мотивировано приказание оставить колонию здесь"?
     -- Ну, чемъ тамъ оно мотивировано -- это не ваше дело.
     Н-да, дискуссировать здесь трудновато. Я докладываю  о своей находке въ
лесу -- хорошо бы соорудить спортивную площадку.
     -- Ну,  вотъ это дело... Всехъ  туда пускать  мы  не можемъ. Пусть вамъ
завтра  Полюдовъ подберетъ человекъ  сто понадежнее,  берите лопаты или  что
тамъ  и валяйте... Только вотъ что:  лопатъ у  насъ нету.  Какъ-то  брали въ
Южномъ  Городке, да потомъ не вернули. Не дадутъ, сволочи, разве что вамъ --
человеку свежему...
     Я  досталъ  лопаты   въ  Южномъ  Городке   --  одномъ  изъ  лагпунктовъ
водораздельскаго отделения. На утро сто безпризорниковъ выстроилось во дворе
колонии рваной и неистово галдящей колонной. Все рады попасть въ лесъ, всемъ
осточертело это сидение за  проволокой,  безъ учебы,  безъ дела и даже  безъ
игръ. Колонну окружаетъ  еще несколько сотъ завистливыхъ  рожицъ: "дяденька,
возьмите и меня", "товарищъ инструкторъ, а мне можно"...
     Но я чувствую,  что съ моимъ предприятиемъ  творится  что-то  неладное.
Воспитатели мечутся, какъ угорелые, изъ штаба въ Вохръ и изъ Вохра въ штабъ.
А мы все стоимъ и стоимъ. Наконецъ,  выясняется: начальникъ  Вохра требуетъ,
чтобы кто-нибудь  изъ  воспитателей расписался  на  списке  отправляемыхъ на
работу  ребятъ, взявъ на себя, такимъ образомъ, ответственность за ихъ, такъ
сказать, сохранность,  за то,  что они не разбегутся. Никто расписываться не
хочетъ. Видемана въ колонии нетъ. Распорядиться некому. Боюсь, что изъ моего
предприятия ничего не выйдетъ и что колонну придется распустить по баракамъ,
но чувствую -- для ребятъ это будетъ великимъ разочарованиемъ.
     -- Ну, а если распишусь я?
     --  Ну, конечно... Только въ случае побега кого-нибудь, вамъ и отвечать
придется...
     Мы  идемъ въ  Вохръ, и тамъ я равнодушно  подмахиваю свою фамилию  подъ
длиннымъ  спискомъ отправляемыхъ  на работу {414}  ребятъ.  Начальникъ Вохра
провожаетъ меня весьма неопределеннымъ напутствиемъ:
     -- Ну, смотрите же!

        ___

     На будущей  площадке  выясняется, что  въ  качестве  рабочей  силы  мои
безпризорники  не  годятся   решительно   никуда.  Несмотря  на  ихъ  волчью
выносливость  къ  холоду и къ голоду, работать они не  могутъ:  не  хватаетъ
силъ.  Тяжелыя  лопаты  оттягиваютъ  ихъ  тоненькия,  какъ  тростинки, руки,
дыхания  не  хватаетъ, мускульной  выносливости нетъ  никакой. Работа  идетъ
порывами -- то сразу бросаются все, точно  рыбья стайка по неслышной команде
своего  немого  вожака,  то  сразу  все  останавливаются,  кидаютъ  лопаты и
укладываются на мокрой холодной траве.
     Я ихъ не  подгоняю. Торопиться  некуда.  Какой-то  мальчишка выдвигаетъ
проектъ:  вместо  того, чтобы  выкорчевывать  пни -- разложить  по  хорошему
костру  на  каждомъ  изъ нихъ:  вотъ  они  постепенно  сгорятъ  и  истлеютъ.
Раскладывать  тридцать  костровъ  -- рискованно,  но  штуки  три мы все-таки
разжигаемъ. Я подсаживаюсь къ группе ребятъ у одного изъ костровъ.
     -- А ты, дядь, на пенекъ сядай, а то штаны замочишь.
     Я  сажусь на пенекъ и  изъ  внутренняго кармана  кожанки  достаю  пачку
махорки. Жадные глаза смотрятъ на  эту пачку.  Я свертываю себе  папиросу  и
молча протягиваю пачку одному изъ ближайшихъ мальчишекъ.
     -- Можно свернуть? -- несколько недоумевающе спрашиваетъ онъ.
     -- Вертайте.
     -- Нетъ, мы не всю.
     -- Да хоть и всю.
     -- Такъ мы, дядя, половину отсыпемъ.
     -- Валяйте всю, у меня еще махорка есть.
     -- Ишь ты...
     Достаются какие-то листки -- конечно, изъ  завклубовской библиотеки, --
ребята  быстро  и деловито  распределяютъ  между собой  полученную  махорку.
Черезъ минуту все торжественно и молча дымятъ. Молчу и я.
     -- Дядь, а дядь, а площадку-то эту -- зачемъ строимъ?
     -- Такъ я же вамъ, ребята,  еще въ колонии, передъ строемъ объяснилъ --
въ футболъ будете играть.
     -- Такъ это -- для митингу, вралъ, небось, дядя, а?
     Я объясняю еще разъ.  Ребята верятъ плохо. "Что-бъ они для  насъ делать
что стали  -- держи  карманъ"... "Насъ  сюда для  умору,  а  не для  футбола
посадили".  "Конечно,  для  умору  --  какой  имъ  хренъ  насъ  физкультурой
развивать". "Знаемъ мы  ужъ: строить-то  насъ пошлютъ  --  а  играть  будутъ
гады".
     -- Какие гады? {415}
     --  А  вотъ  эти...  --  безпризорникъ  привелъ  совершенно  непечатный
терминъ, обозначающий самоохранниковъ.
     --  "На  гадовъ  работать  не будемъ"... "Хренъ  съ  ними -- пусть сами
работаютъ".
     Я пытаюсь убедить ребятъ, что играть будутъ и  они: "Э, нетъ, такое ужъ
мы слыхали". "Насъ, дядя, не проведешь". "Заливай кому другому"...
     Я  чувствую, что эту  тему лучше  бы  до поры  до  времени оставить  въ
стороне -- очень ужъ широкая тема. На "гадовъ" не хочетъ работать и рабочий,
не хотятъ  и безпризорники... Я вспомнилъ  историю со  своими  спортпарками,
вспомнилъ сообщение Радецкаго о  ихъ  дальнейшей судьбе  -- и даже несколько
удивился:  въ  сущности,  вотъ  съ  этой  безпризорной площадкой повторяется
совершенно та же схема:  я действую, какъ несколько, скажемъ, идеалистически
настроенный спецъ  -- никто же меня не тянулъ браться за эту площадку, разве
что завклубъ; я, значитъ, буду  планировать и, такъ сказать, организовывать,
безпризорники будутъ строить -- а  играть будутъ самоохрана  и Вохръ... И въ
самомъ деле -- стоило ли огородъ городить?.. Я переношу вопросъ въ несколько
иную плоскость:
     -- Такъ вамъ же веселее пойти поковыряться здесь въ лесу,  чемъ торчать
въ баракахъ.
     Мои   собеседники  оказываются  гораздо   сообразительнее,  чемъ   могъ
предполагать.
     --  Объ  этомъ и  разговору  нетъ, въ баракахъ съ тоски  къ  ... матери
подохнуть  можно, а еще зимой  -- такъ  ну  его... Намъ расчетъ такой, чтобы
строить ее все лето -- все лето будутъ водить...

        ___

     Безпризорники   всехъ   безконечныхъ   советскихъ    социалистическихъ,
федеративныхъ, автономныхъ и прочихъ республикъ говорятъ на одномъ и томъ же
блатномъ жаргоне  и съ  однимъ  и темъ же  одесскимъ  акцентомъ.  По степени
выработанности этого жаргона и  акцента можно до некоторой степени судить  о
длительности  безпризорнаго  стажа  даннаго  мальчишки.  Кое-кто  изъ  моихъ
собеседниковъ еще  не утерялъ  своего основного  акцента. Я спрашиваю одного
изъ  нихъ,  когда это онъ  попалъ въ  безпризорники. Оказывается,  съ  осени
прошлаго года, здесь  -- съ  весны  нынешняго  -- тысячу девятьсотъ тридцать
четвертаго... Такихъ -- призыва этого года -- въ моей группе набирается пять
человекъ -- въ группе его человекъ сорокъ... Еще одно открытие...
     Мальчишка со стажемъ этого года --  явственно крестьянский мальчишка съ
ясно выраженнымъ вологодскимъ акцентомъ, летъ этакъ 13-14-ти.
     -- А ты-то какъ попалъ?
     Мальчишка  разсказываетъ: отецъ  былъ  колхозникомъ,  попался на  краже
колхозной картошки,  получилъ десять летъ.  Мать  померла  съ голоду. "А  въ
деревне-то  пусто стало  --  все  одно,  какъ  {416}  въ лесу... повысылали.
Младший  братъ давно болелъ глазами  и ослепъ".  Разсказчикъ забралъ  своего
братишку  и отправился въ Питеръ,  где у него  служила какая-то  тетка. "Где
служила?" -- "Известно где  -- на заводе". "А на какомъ?"  -- "Ну, просто на
заводе"...
     Словомъ -- тетка Ксюшка, а  фамилию  забылъ -- вроде чеховскаго адреса:
"на  деревню, дедушке".  Кое-какъ  добрались  до  Питера,  который  оказался
несколько не похожъ на все то, что  лесной крестьянский мальчишка видалъ  на
своемъ веку.  Братъ где-то  затерялся  въ вокзальной  сутолоке,  а  парнишку
сцапало ГПУ.
     --  А,  небось,  слямзилъ  тоже?  -- скептически  прерываетъ кто-то изъ
ребятъ.
     -- Н-не, не успелъ... Неумелый былъ.
     Теперь-то онъ научится...
     Второй --  призыва этого года -- сынъ московскаго рабочаго. Рабочаго съ
семьей  перебрасывали на Магнитку. Мальчишка -- тоже летъ 12--13-ти -- не то
отсталъ отъ поезда, побежавъ за кипяткомъ, не то, набравъ кипятку, попалъ не
въ  тотъ  поездъ --  толкомъ онъ разсказать  объ этомъ не  могъ.  Ну, и тутъ
завертелось. Мотался по какимъ-то станциямъ, разыскивая семью -- вероятно, и
семья его разыскивала; п