Тогда было  бы оправдание не только
имъ, было  бы  и мне. Мы  не даромъ  отдали бы  свои жизни. И, подыхая, я бы
зналъ, что я хоть что-нибудь сделалъ противъ этой власти диавола.
     Онъ сказалъ  не "дьявола", а  именно "диавола",  какъ-то  подчеркнуто и
малость по церковному...
     --  Я,   знаете,  не   былъ  религиознымъ...  Ну,   какъ  вся   русская
интеллигенция.  Ну,  конечно,  разве  могъ  я  верить  въ  такую чушь,  какъ
диаволъ?..  Да, а  вотъ  теперь я верю. Я  верю потому, что  я  его  виделъ,
потому, что я его вижу... Я  его вижу на каждомъ лагпункте... И онъ -- есть,
Иванъ  Лукьяновичъ,  онъ   есть...   Это  --  не   поповския   выдумки.  Это
реальность... Это научная реальность...
     Мне стало какъ-то жутко,  несмотря  на мои  "кулаки".  Юра какъ-то даже
побледнелъ...  Въ этомъ полуживомъ  и  полусгнившемъ  математике,  видевшемъ
дьявола  на  каждомъ лагпункте и  проповедующемъ намъ реальность его  бытия,
было что-то апокалиптическое, что-то, отъ чего по спине пробегали мурашки...
Я представилъ себе все эти сотни "девятнадцатыхъ кварталовъ", раскинутыхъ по
двумъ тысячамъ верстъ непроглядной карельской тайги, придавленной  полярными
ночами,  все  эти тысячи  бараковъ,  где  на кучахъ гнилого тряпья  ползаютъ
полусгнившие, обсыпанные  вошью  люди, и  мне показалось, что  это не  вьюга
бьется  въ оконца избы, а ходитъ кругомъ  и торжествующе гогочетъ дьяволъ --
тотъ самый, котораго на каждомъ лагпункте  виделъ Авдеевъ. Дьяволъ почему-то
имелъ обликъ Якименки...
     -- Такъ, вотъ  видите,  --  продолжалъ  Авдеевъ... --  Передо  мною еще
восемь  летъ  вотъ  этихъ...  лагпунктовъ  Ну,  скажите  по совести,  Борисъ
Лукьяновичъ --  ну,  вотъ вы, врачъ -- скажите  по совести,  какъ врачъ,  --
есть-ли у меня  хоть малейшие шансы, хоть  малейшая  доля вероятности, что я
эти восемь летъ переживу?..
     Авдеевъ остановился и посмотрелъ на брата въ упоръ, и въ  его взгляде я
снова уловилъ  искорки какой-то  странной  победы... Вопросъ  засталъ  брата
врасплохъ...
     -- Ну, Афанасий  Степановичъ, вы  успокоитесь, наладите  какой-то более
или  менее  нормальный  образъ жизни, -- началъ братъ -- и  въ его голосе не
было глубокаго убеждения...
     --  Ага, ну такъ значитъ, я успокоюсь! Потерявъ все, что у меня было въ
этомъ  мире,  все,  что  у  меня было близкаго  и  дорогого, --  я, значитъ,
успокоюсь!.. Вотъ -- попаду въ "штабъ",  сяду {235}  за столъ и успокоюсь...
Такъ, что  ли? Да -- и  какъ это  вы  говорили?  --  да, "нормальный  образъ
жизни"?
     -- Нетъ, нетъ, я  понимаю, не перебивайте,  пожалуйста.  -- заторопился
Авдеевъ, -- я понимаю, что  пока я нахожусь  подъ высокимъ покровительствомъ
вашихъ кулаковъ,  я, быть  можетъ,  буду  иметь возможность  работать меньше
шестнадцати часовъ въ сутки. Но я ведь и восьми часовъ не могу работать вотъ
этими... этими...
     Онъ протянулъ руку и пошевелилъ огрызками своихъ пальцевъ...
     -- Ведь  я не смогу... И потомъ  --  не  могу  же я расчитывать  на все
восемь   летъ  вашего  покровительства...  Высокаго  покровительства  вашихъ
кулаковъ... -- Авдеевъ говорилъ уже съ какимъ-то истерическимъ сарказмомъ...
     -- Нетъ, пожалуйста, не перебивайте, Иванъ Лукьяновичъ. (Я не собирался
перебивать  и  сиделъ,  оглушенный  истерической  похоронной  логикой  этого
человека).  Я вамъ очень, очень благодаренъ,  Иванъ Лукьяновичъ, -- за  ваши
благородныя  чувства, во  всякомъ  случае... Вы помните, Иванъ  Лукьяновичъ,
какъ это я стоялъ передъ вами и разстегивалъ свои кольсоны... И  какъ вы, по
благородству  своего  характера,  соизволили  съ   меня  этихъ  кольсонъ  --
последнихъ кольсонъ -- не стянуть... Нетъ, нетъ, пожалуйста, не перебивайте,
дорогой Иванъ Лукьяновичъ, не перебивайте... Я понимаю, что, не стаскивая съ
меня  кольсонъ,  --   вы  рисковали  своими...  можетъ  быть,  больше,  чемъ
кольсонами... Можетъ  быть,  больше,  чемъ кольсонами -- своими  кулаками...
Какъ  это  называется... бездействие власти... что ли...  Власти  снимать съ
людей последния кольсоны...
     Авдеевъ задыхался и судорожно хваталъ воздухъ открытымъ ртомъ.
     -- Ну, бросьте, Афанасий Степановичъ, -- началъ было я.
     -- Нетъ, нетъ, дорогой Иванъ Лукьяновичъ, я не брошу... Ведь вы же меня
не бросили тамъ, на помойной яме девятнадцатаго квартала... Не бросили?
     Онъ какъ-то странно, пожалуй, съ какой-то мстительностью  посмотрелъ на
меня, опять схватилъ воздухъ открытымъ ртомъ и сказалъ -- глухо и тяжело:
     -- А ведь тамъ -- я было уже успокоился... Я  тамъ -- уже  совсемъ было
отупелъ. Отупелъ, какъ полено.
     Онъ всталъ  и, нагибаясь  ко  мне,  дыша  мне  въ лицо своимъ  трупнымъ
запахомъ, сказалъ раздельно и твердо:
     --  Здесь можно  жить только отупевши... Только  отупевши... Только  не
видя того,  какъ надъ лагпунктами  пляшетъ  дьяволъ...  И какъ корчатся люди
подъ его пляской...
     ...Я тамъ  умиралъ... -- Вы  сами  понимаете --  я  тамъ  умиралъ... Въ
говорите --  "правильный образъ жизни". Но разве дьяволъ насытится, скажемъ,
ведромъ  моей крови... Онъ  ее  потребуетъ всю... Дьяволъ  социалистическаго
строительства требуетъ всей вашей крови, всей, до последней  капли. И онъ ее
выпьетъ всю. Вы думаете -- ваши кулаки?.. Впрочемъ -- я знаю --  вы сбежите.
Да, да, конечно, вы сбежите. Но куда вы отъ него {236} сбежите?.. "Камо бегу
отъ лица твоего и отъ духа твоего камо уйду"...
     Меня охватывала  какая-то  гипнотизирующая  жуть  --  въ  одно  время и
мистическая,  и прозаическая.  Вотъ пойдетъ этотъ математикъ съ дьяволомъ на
каждомъ лагпункте пророчествовать  о нашемъ бегстве, где-нибудь  не  въ этой
комнате...
     -- Нетъ, вы  не безпокойтесь, Иванъ  Лукьяновичъ,  -- сказалъ  Авдеевъ,
словно угадывая мои мысли... -- Я  не такой  ужъ сумасшедший... Я не совсемъ
ужъ сумасшедший... Это -- ваше дело; удастся сбежать -- дай Богъ.
     --  Дай Богъ... Но,  куда?  -- продолжалъ онъ раздумчиво... -- Но куда?
Ага,  конечно -- заграницу, заграницу. Ну что-жъ, кулаки у васъ  есть... Вы,
можетъ быть, пройдете... Вы, можетъ быть, пройдете.
     Мне становилось совсемъ жутко отъ этихъ сумасшедшихъ пророчествъ.
     -- Вы, можетъ  быть,  пройдете --  и предоставите мне  здесь  проходить
сызнова все ступени отупения  и умирания.  Вы вытащили меня только для того,
объективно, только  для того, чтобы я опять началъ  умирать сызнова, чтобы я
опять прошелъ всю эту  агонию... Ведь вы  понимаете,  что у меня только  два
пути --  въ  Свирь,  въ  прорубь, или  -- снова на девятнадцатый кварталъ...
раньше или позже -- на девятнадцатый кварталъ: онъ  меня ждетъ, онъ  меня не
перестанетъ ждать -- и онъ правъ, другого пути  у меня нетъ -- даже для пути
въ прорубь нужны силы... И, значитъ -- опять по всемъ ступенькамъ внизъ. Но,
Иванъ Лукьяновичъ, пока я  снова дойду до того отупения, ведь  я что-то буду
чувствовать.  Ведь все-таки  --  агонизировать  -- это не  такъ  легко.  Ну,
прощайте, Иванъ Лукьяновичъ, я побегу... Спасибо вамъ, спасибо, спасибо...
     Я  сиделъ,  оглушенный. Авдеевъ  ткнулъ было мне свою руку,  но  потомъ
какъ-то отдернулъ ее и пошелъ къ дверямъ.
     -- Да погодите, Афанасий Степановичъ, -- очнулся Борисъ.
     --  Нетъ, нетъ, пожалуйста, не  провожайте...  Я  самъ найду  дорогу...
Здесь до барака близко... Я ведь до Кеми дошелъ.  Тоже была ночь...  Но меня
велъ дьяволъ.
     Авдеевъ  выскочилъ  въ  сени.  За  нимъ  вышелъ  братъ.  Донеслись  ихъ
заглушенные  голоса.  Вьюга  резко  хлопнула  дверью,  и  стекла  въ  окнахъ
задребезжали.  Мне  показалось,  что  подъ  окнами  снова ходитъ этотъ самый
авдеевский  дьяволъ  и   выстукиваетъ  железными  пальцами  какой-то  третий
звонокъ.
     Мы съ Юрой сидели и молчали. Черезъ  немного минутъ вернулся братъ. Онъ
постоялъ посредине  комнаты, засунувъ  руки  въ  карманы, потомъ подошелъ  и
уставился въ занесенное снегомъ окно, сквозь которое ничего не было видно въ
черную вьюжную ночь, поглотившую Авдеева.
     -- Послушай, Ватикъ, -- спросилъ онъ, -- у тебя деньги есть?
     -- Есть, а что?..
     -- Сейчасъ  хорошо бы водки. Литра по  два на  брата. Сейчасъ  для этой
водки я не пожалелъ бы загнать свои последния... кольсоны... {237}

        ПОДЪ КРЫЛЬЯМИ АВДеЕВСКАГО ДЬЯВОЛА

     Борисъ собралъ  деньги и исчезъ въ ночь, къ какой-то бабе, мужа которой
онъ   лечилъ  отъ  пулевой  раны,  полученной  при  какихъ-то  таинственныхъ
обстоятельствахъ.  Лечилъ, конечно, нелегально.  Сельскаго  врача  здесь  не
было, а лагерный, за "связь съ местнымъ населениемъ", рисковалъ получить три
года прибавки къ своему сроку  отсидки. Впрочемъ,  при данныхъ условияхъ  --
прибавка срока Бориса ни въ какой степени не смущала.
     Борисъ  пошелъ и пропалъ.  Мы  съ  Юрой  сидели  молча,  тупо  глядя на
прыгающее  пламя  печки. Говорить  не хотелось. За окномъ  метались  снежныя
привидения вьюги, где-то среди нихъ еще, можетъ быть, брелъ къ своему бараку
человекъ   со   сгнившими   пальцами,   съ   логикой   сумасшедшаго   и   съ
проницательностью одержимаго...  Но брелъ ли онъ къ баракамъ или къ проруби?
Ему, въ самомъ деле, проще  было брести къ проруби. И ему было бы спокойнее,
и, что греха  таить,  было бы спокойнее и  мне. Его  сумасшедшее пророчество
насчетъ  нашего  бегства, сказанное  где-нибудь  въ другомъ месте,  могло бы
иметь для  насъ катастрофическия последствия. Мне все казалось, что "на воре
и шапка горитъ", что всякий мало-мальски толковый чекистъ долженъ по  однимъ
физиономиямъ нашимъ установить наши преступныя наклонности къ побегу. Такъ я
думалъ   до   самаго  конца:   чекистскую   проницательность   я   несколько
преувеличилъ. Но этотъ  страхъ разоблачения  и гибели  -- оставался  всегда.
Пророчество Авдеева резко подчеркнуло его. Если такую штуку смогъ сообразить
Авдеевъ, то почему ее не можетъ сообразить, скажемъ, Якименко?.. Не этимъ ли
объясняется  Якименская  корректность  и  прочее?   Дать  намъ   возможность
подготовиться, выйти и потомъ насмешливо сказать: "ну, что-жъ, поиграли -- и
довольно, пожалуйте къ  стенке". Ощущение  почти  мистической безпомощности,
никоего   невидимаго,   но  весьма  недреманнаго  ока,  которое,  насмешливо
прищурившись, не спускаетъ съ насъ своего взгляда, -- было такъ реально, что
я повернулся и  огляделъ темные  углы  нашей избы. Но изба была пуста... Да,
нервы все-таки сдаютъ...
     Борисъ вернулся  и принесъ две бутылки водки. Юра всталъ, зябко кутаясь
въ бушлатъ, налилъ  въ котелокъ воды и поставилъ  въ  печку... Разстелили на
полу у печки газетный листъ.  Борисъ выложилъ изъ кармана несколько соленыхъ
окуньковъ, полученныхъ имъ на предметъ санитарнаго изследования, изъ посылки
мы достали кусокъ  сала,  который,  собственно, былъ уже  забронированъ  для
побега и трогать который не следовало бы...
     Юра снова уселся у печки, не обращая  внимания даже и на сало, -- водка
его вообще не интересовала. Его глаза  подъ  темной  оправой очковъ казались
провалившимися куда-то въ самую глубину черепа.
     -- Боба,  -- спросилъ онъ, не отрывая взгляда отъ  печки, -- не могъ бы
ты устроить его въ лазаретъ надолго?
     -- Сегодня мы  не приняли  семнадцать человекъ съ совсемъ отмороженными
ногами, -- сказалъ, помолчавъ, Борисъ. -- И еще --  {238} пять саморубовъ...
Ну, техъ вообще приказано не принимать и даже не перевязывать.
     -- Какъ, и перевязывать нельзя?
     -- Нельзя. Что-бъ не повадно было...
     Мы помолчали. Борисъ налилъ две кружки и изъ вежливости предложилъ Юре.
Юра брезгливо поморщился.
     -- Такъ что же ты съ этими саморубами сделалъ? -- сухо спросилъ онъ.
     -- Положилъ въ покойницкую, где ты отъ БАМа отсиживался...
     -- И перевязалъ? -- продолжалъ допрашивать Юра.
     -- А ты какъ думаешь?
     --  Неужели, --  съ  некоторымъ  раздражениемъ  спросилъ  Юра, -- этому
Авдееву совсемъ ужъ никакъ нельзя помочь?
     -- Нельзя,  -- категорически  объявилъ Борисъ. Юра передернулъ плечами.
-- И нельзя  по очень простой причине. У каждаго  изъ насъ  есть возможность
выручить несколько человекъ.  Не  очень  много,  конечно.  Эту  ограниченную
возможность  мы должны использовать  для техъ  людей,  которые  имеютъ  хоть
какие-нибудь шансы стать на ноги. Авдеевъ не имеетъ никакихъ шансовъ.
     -- Тогда выходитъ, что вы съ Ватикомъ глупо сделали, что  вытащили  его
съ девятнадцатаго квартала?
     --  Это сделалъ  не я,  а Ватикъ.  Я  этого  Авдеева тогда въ глаза  не
видалъ.
     -- А если бы видалъ?
     -- Ничего не сделалъ бы. Ватикъ просто поддался своему мягкосердечию.
     -- Интеллигентския сопли? -- иронически переспросилъ я.
     -- Именно, -- отрезалъ Борисъ. Мы съ Юрой переглянулись.
     Борисъ мрачно раздиралъ руками высохшую въ ремень колючую рыбешку.
     --  Такъ что наши бамовские  списки -- по твоему, тоже  интеллигентския
сопли? -- съ какимъ-то вызовомъ спросилъ Юра.
     -- Совершенно верно.
     -- Ну, Боба, ты иногда такое загнешь, что и слушать противно.
     -- А ты не слушай.
     Юра передернулъ плечами и снова уставился въ печку.
     --  Можно было бы не покупать  этой водки и  купить Авдееву четыре кило
хлеба.
     -- Можно было бы. Что же, спасутъ его эти четыре кило хлеба?
     -- А спасетъ насъ эта водка?
     -- Мы пока нуждаемся не въ спасении, а  въ нервахъ. Мои  нервы  хоть на
одну ночь отдохнуть отъ лагеря... Ты вотъ работалъ со списками,  а я работаю
съ саморубами...
     Юра не ответилъ ничего. Онъ взялъ  окунька и попробовалъ разорвать его.
Но въ его пальцахъ изсохшихъ, какъ  и этотъ окунекъ, силы не хватило. Борисъ
молча  взялъ у  него рыбешку и  {239}  разорвалъ  ее  на мелкие клочки.  Юра
ответилъ ироническимъ  "спасибо", повернулся къ печке и снова  уставился  въ
огонь.
     -- Такъ  все-таки, -- несколько  погодя спросилъ онъ сухо  и резко,  --
такъ все-таки, почему же бамовские списки -- это интеллигентския сопли?
     Борисъ помолчалъ.
     -- Вотъ видишь ли, Юрчикъ,  поставимъ вопросъ такъ: у тебя,  допустимъ,
есть возможность выручить отъ БАМа иксъ человекъ. Вы выручали людей, которые
все равно  не  жильцы на  этомъ  свете,  и,  следовательно, посылали  людей,
которые еще могли бы прожить какое-то тамъ время, если бы не поехали на БАМ.
Или  будемъ говорить  такъ: у тебя есть выборъ -- послать на БАМ Авдеева или
какого-нибудь более или  менее  здороваго мужика.  На  этапе Авдеевъ помретъ
черезъ неделю, здесь  онъ помретъ, скажемъ, черезъ полгода -- больше и здесь
не выдержитъ. Мужикъ, оставшись здесь, просиделъ бы свой срокъ, вышелъ бы на
волю,  ну, и такъ далее. После  бамовскаго  этапа онъ станетъ  инвалидомъ. И
срока своего, думаю,  не переживетъ. Такъ вотъ, что  лучше и что человечнее:
сократить агонию Авдеева или начать агонию мужика?
     Вопросъ былъ  поставленъ  съ  той  точки зрения,  отъ которой  сознание
какъ-то отмахивалось.  Въ этой точке зрения была какая-то очень жестокая  --
но все-таки правда. Мы замолчали. Юра снова уставился въ огонь.
     -- Вопросъ шелъ не о замене однихъ людей другими, -- сказалъ, наконецъ,
онъ. -- Всехъ здоровыхъ все равно послали бы, но вместе съ ними послали бы и
больныхъ.
     -- Не  совсемъ такъ.  Но,  допустимъ.  Такъ вотъ,  эти больные  у  меня
сейчасъ вымираютъ въ среднемъ человекъ по тридцать въ день.
     -- Если стоять  на твоей точке зрения, -- вмешался я, -- то не стоитъ и
твоего сангородка городить: все равно -- только разсрочка агонии.
     --  Сангородокъ  --  это  другое  дело.  Онъ  можетъ  стать постояннымъ
учреждениемъ.
     -- Я ведь не возражаю противъ твоего городка.
     -- Я не возражалъ и противъ вашихъ списковъ. Но если смотреть въ корень
вещей -- то и списки, и городокъ,  въ конце концовъ,  -- ерунда. Тутъ вообще
ничемъ  не поможешь...  Все  это -- для  очистки  совести и  больше  ничего.
Единственно, что реально: нужно драпать, а Ватикъ все тянетъ...
     Мне  не  хотелось говорить ни о бегстве, ни  о  томъ  трагическомъ  для
русскихъ  людей лозунге:  "чемъ хуже -- темъ лучше". Теоретически,  конечно,
оправданъ всякий саботажъ: чемъ скорее  все это кончится,  темъ лучше. Но на
практике  --  саботажъ  оказывается  психологически невозможнымъ. Ничего  не
выходитъ...
     Теоретически   Борисъ   правъ:  на  Авдеева   нужно  махнуть  рукой.  А
практически?
     -- Я думаю, -- сказалъ я, -- что пока я торчу въ этомъ  самомъ штабе, я
смогу устроить Авдеева такъ, чтобы онъ ничего не делалъ. {240}
     --  Дядя Ваня, --  сурово сказалъ Борисъ. -- На Медгору все  кнопки уже
нажаты. Не сегодня-завтра насъ  туда перебросятъ -- и тутъ ужъ мы  ничего не
поделаемъ.  Твоя  публика  изъ  свирьлаговскаго  штаба  тоже  черезъ  месяцъ
сменится -- и Авдеева, после  некоторой передышки, снова  выкинуть догнивать
на девятнадцатый кварталъ. Ты жалеешь  потому,  что  ты только два месяца въ
лагере и что ты, въ сущности, ни черта еще не видалъ. Что ты видалъ? Былъ ты
на сплаве, на  лесосекахъ,  на штрафныхъ  лагпунктахъ? Нигде  ты еще,  кроме
своего УРЧ, не былъ... Когда я вамъ въ Салтыковке разсказывалъ о  Соловкахъ,
такъ Юрчикъ чуть не  въ глаза мне говорилъ, что я не то преувеличиваю, не то
просто вру.  Вотъ еще  посмотримъ, что  насъ тамъ на  севере, въ ББК, будетъ
ожидать... Ни черта  мы по существу сделать не можемъ: одно самоутешение. Мы
не  имеемъ права  тратить своихъ нервовъ  на Авдеева. Что мы можемъ сделать?
Одно  мы можемъ сделать -- сохранить и собрать все свои силы, бежать и тамъ,
заграницей, тыкать въ носъ всемъ темъ идиотамъ, которые вопятъ о  советскихъ
достиженияхъ, что когда эта желанная и великая революция придетъ къ нимъ, то
они будутъ  дохнуть  точно такъ же,  какъ  дохнетъ сейчасъ Авдеевъ.  Что ихъ
дочери пойдутъ стирать белье въ  Кеми и станутъ лагерными проститутками, что
трупы ихъ сыновей будутъ выкидываться изъ эшелоновъ.
     Бориса,  видимо, прорвало. Онъ сжалъ  въ кулаке окунька и нещадно  мялъ
его въ пальцахъ...
     --  ...  Эти  идиоты  думаютъ,  что   за  ихъ  теперешнюю  левизну,  за
славословие, за лизание Сталинскихъ пятокъ -- имъ потомъ дадутъ персональную
пенсию! Они-де будутъ первыми людьми своей страны!..  Первымъ  человекъ  изъ
этой сволочи  будетъ тотъ,  кто  сломаетъ  всехъ  остальныхъ.  Какъ  Сталинъ
сломалъ и  Троцкаго, и прочихъ.  Сукины  дети...  Ужъ после  нашихъ эсэровъ,
меньшевиковъ,  Раковскихъ, Муравьевыхъ  и  прочихъ  --  можно было  бы  хоть
чему-то  научиться...  Нужно  имъ  сказать, что когда придетъ революция,  то
мистеръ  Эррю будетъ  сидеть въ подвале, дочь  его -- въ лагерной прачешной,
сынъ -- на томъ свете, а заправлять  будетъ Сталинъ и Стародубцевъ. Вотъ что
мы должны  сделать... И нужно бежать.  Какъ  можно скорее.  Не  тянуть и  не
возжаться съ Авдеевыми... Къ чортовой матери!..
     Борисъ высыпалъ на  газету  измятые остатки рыбешки  и вытеръ  платкомъ
окровавленную  колючками ладонь.  Юра искоса посмотрелъ на его  руку и опять
уставился въ  огонь. Я думалъ о  томъ, что, пожалуй,  действительно нужно не
тянуть...  Но  какъ?  Лыжи,  следъ, засыпанные снегомъ  леса,  незамерзающие
горные ручьи...  Ну его къ чорту -- хотя бы одинъ вечеръ не думать обо всемъ
этомъ...  Юра,  какъ будто уловивъ  мое настроение, какъ-то не очень логично
спросилъ, мечтательно смотря въ печку:
     -- Но неужели настанетъ, наконецъ, время, когда мы, по крайней мере, не
будемъ видеть всего этого?.. Какъ-то -- не верится...
     Разговоръ перепрыгнулъ  на будущее, которое казалось {241} одновременно
и  такимъ  возможнымъ,  и  такимъ невероятнымъ,  о будущемъ  по ту  сторону.
Авдеевский дьяволъ  пересталъ  бродить  передъ  окнами,  а опасности  побега
перестали сверлить мозгъ..
     На другой день одинъ  изъ моихъ свирьлаговскихъ сослуживцевъ  ухитрился
устроить для Авдеева работу  сторожемъ на  еще несуществующей свирьлаговской
телефонной  станции -- изъ своей станции ББК уволокъ все,  включая и оконныя
стекла. Послали курьера за Авдеевымъ, но тотъ его не нашелъ.
     Вечеромъ  въ  нашу  берлогу  ввалился Бор