то для этихъ головъ начинаютъ придумывать  новыя  побрякушки --  вотъ
вроде красивой жизни... Некоторыя головы въ эмиграции начинаютъ эти сомнения
"изживать"... Занятие исключительно своевременное.
     ...Въ   мелькании   всяческихъ  административныхъ   мероприятий  каждое
советское  заведение, какъ планета по орбите, проходитъ  такое коловращение:
сокращение, укрупнение, разукрупнение, разбухание и снова сокращение: у попа
была собака...
     Когда,  вследствие  предшествующихъ  мероприятий, аппаратъ  разбухъ  до
такой  степени, что  ему,  действительно,  и повернуться  нельзя, начинается
кампания по сокращению. Аппаратъ сокращаютъ  неукоснительно,  скорострельно,
безпощадно  и   безтолково.  Изъ  этой  операции  онъ  вылезаетъ  въ  такомъ
изуродованномъ виде, что  ни жить, ни работать онъ въ самомъ деле не можетъ.
Отъ него  отгрызли  все то, что  не имело связей,  партийнаго билета, уменья
извернуться  или  пустить  пыль  въ  глаза.  Изгрызенный  аппаратъ  временно
оставляютъ въ покое со  свирепымъ  внушениемъ:  впредь  не  разбухать. Тогда
возникаетъ   теория   "укрупнения":   несколько    изгрызенныхъ   аппаратовъ
соединяются вкупе,  какъ  слепой  соединяется съ  глухимъ.  "Укрупнившись" и
получивъ новую вывеску и  новыя "плановыя  задания",  новорожденный аппаратъ
начинаетъ  понемногу  и  потихоньку  разбухать. Когда разбухание  достигнетъ
какого-то предела, при  которомъ  снова ни повернуться,  ни вздохнуть, -- на
сцену   приходитъ    теория   "разукрупнения".   Укрупнение   соответствуетъ
централизации,   специализации,  индустриализации  и   вообще  "масштабамъ".
Разукрупнение  выдвигаетъ лозунги приближения.  Приближаются къ  массамъ, къ
заводамъ, къ производству, къ  женщинамъ, къ быту,  къ коровамъ.  Во времена
пресловутой  кроличьей эпопеи  былъ даже  выброшенъ  лозунгъ "приближения къ
бытовымъ нуждамъ кроликовъ". Приблизились. Кролики передохли.
     Такъ  вотъ:  вчера  еще  единое  всесоюзное,  всеобъемлющее   заведение
начинаетъ почковаться на отдельные "строи", "тресты", "управления" и прочее.
Все  они  куда-то приближаются.  Все  они  открываютъ  новые  методы и новыя
перспективы. Для новыхъ {249} методовъ и перспективъ явственно нужны и новые
люди. "Строи" и  "тресты" начинаютъ разбухать -- на этотъ разъ беззастенчиво
и  безпардонно.  Опять же  --  до  того момента, когда -- ни повернуться, ни
дохнуть.
     Начинается новое сокращение.
     Такъ идетъ  вотъ уже восемнадцать летъ. Такъ идти будетъ еще долго, ибо
советская система  ставитъ  задачи, никакому  аппарату  непосильныя. Никакой
аппаратъ не сможетъ  спланировать  красивой  жизни и  установить  количество
поцелуевъ,  допустимое  теорией Маркса-Ленина-Сталина. Никакой  контроль  не
можетъ  уследить  за каждой  селедкой  въ  каждомъ  кооперативе.  Приходится
нагромождать плановика на  плановика, контролера  на контролера и  сыщика на
сыщика. И потомъ планировать и контроль, и сыскъ.
     Процессъ  разбухания объясняется  темъ,  что когда  вчерне  установлены
планы,  контроль  и  сыскъ,  выясняется,  что  нужно планировать  сыщиковъ и
организовывать слежку за  плановиками. Организуется плановой отделъ въ ГПУ и
сыскное  отделение  въ  Госплане.  Въ  плановомъ  отделе   ГПУ  организуется
собственная  сыскная  ячейка,   а   въ   сыскномъ   отделении  Госплана   --
планово-контрольная  группа. Каждая  гнилая кооперативная селедка  начинаете
обрастать плановиками, контролерами и сыщиками.  Такой марки не въ состоянии
выдержать  и гнилая кооперативная селедка.  Начинается  перестройка: у  попа
была собака...
     Впрочемъ,   на   воле  эти   сокращения  проходятъ   более  или   менее
безболезненно.  Резиновый  советский бытъ  приноровился  и къ нимъ.  Какъ-то
выходитъ, что когда сокращается аппаратъ А,  начинаетъ разбухать аппаратъ Б.
Когда  сокращается  Б  --  разбухаетъ А.  Иванъ  Ивановичъ, сидящий  въ  А и
ожидающий сокращения,  звонитъ по телефону Ивану Петровичу, сидящему  въ Б и
начинающему  разбухать: нетъ-ли  у васъ, Иванъ Петровичъ, чего-нибудь такого
подходящаго.  Что-нибудь  такое  подходящее обыкновенно отыскивается. Черезъ
месяцевъ   пять-шесть   и   Иванъ   Ивановичъ,  и  Иванъ   Петровичъ   мирно
перекочевываютъ снова въ аппаратъ А. Такъ оно и крутится. Особой безработицы
отъ этого  не получается.  Некоторое  углубление всероссийскаго  кабака, отъ
всего этого происходящее,  въ "общей тенденции развития"  мало  заметно и въ
глаза не бросается. Конечно, покидая аппаратъ А,  Иванъ Ивановичъ  никому не
станетъ "сдавать делъ": просто вытряхнетъ изъ портфеля свои бумаги и уйдетъ.
Въ аппарате  Б Иванъ  Ивановичъ три  месяца  будетъ разбирать бумаги,  точно
такимъ же образомъ вытряхнутыя кемъ-то  другимъ. Къ  тому времени, когда онъ
съ ними разберется, его уже начнутъ  укрупнять или разукрупнять.  Засидеться
на  одномъ  месте Иванъ Ивановичъ  не имеетъ почти  никакихъ  шансовъ, да  и
засиживаться -- опасно...
     Здесь  уже,  собственно  говоря,  начинается  форменный  бедламъ  -- къ
каковому бедламу лично я никакого социологическаго объяснения найти не могу.
Когда, въ силу какой-то  таинственной  игры обстоятельствъ, Ивану  Ивановичу
удастся усидеть на одномъ месте  три-четыре года  и, следовательно,  какъ-то
познакомиться  съ темъ деломъ,  на которомъ онъ работаетъ,  то  на ближайшей
чистке {250} ему  бросятъ въ  лицо обвинение въ томъ, что онъ "засиделся". И
этого обвинения будетъ  достаточно для того,  чтобы Ивана Ивановича  вышибли
вонъ -- правда, безъ порочащихъ его  "добрую советскую" честь отметокъ. Мне,
повидимому, удалось установить всесоюзный рекордъ "засиживанья". Я просиделъ
на одномъ месте почти  шесть  летъ.  Правда, место  было, такъ сказать,  вне
конкурренции:  физкультура.  Ей все весьма сочувствуютъ  и  никто  ничего не
понимаетъ.  И  все же  на шестой годъ меня вышибли. И въ отзыве комиссии  по
чистке было сказано (буквально):
     "Уволить,  какъ  засидевшагося,  малограмотнаго, не  имеющаго  никакого
отношения къ  физкультуре,  заделавшагося  инструкторомъ  и  ничемъ себя  не
проявившаго".
     А  Госиздатъ   за  эти  годы  выпустилъ   шесть  моихъ  руководствъ  по
физкультуре...
     Нетъ, ужъ Господь съ нимъ, лучше не "засиживаться"...

        ___

     Засидеться  въ Медгоре у  насъ,  къ  сожалению,  не было почти никакихъ
шансовъ: обстоятельство,  которое мы (тоже къ сожалению)  узнали уже  только
после  "нажатия  всехъ кнопокъ".  Медгора  свирепо сокращала свои  штаты.  А
рядомъ съ управлениемъ  лагеря здесь не  было того гипотетическаго заведения
Б,  которое, будучи рядомъ,  не  могло  не  разбухать. Инженеры,  плановики,
бухгалтера, машинистки вышибались вонъ;  въ  тотъ  же день  переводились  съ
перваго лагпункта на третий, два-три дня пилили дрова или чистили клозеты въ
управлении и исчезали куда-то  на северъ: въ Сороку, въ  Сегежу,  въ Кемь...
Конечно, черезъ  месяцъ-два  Медгора  снова  станетъ  разбухать: и  лагерное
управление подвластно  неизменнымъ законамъ натуры социалистической, но  это
будетъ черезъ месяцъ-два. Мы же съ Юрой рисковали не черезъ месяцъ -- два, а
дня черезъ  два-три попасть куда-нибудь въ такия непредусмотренныя Господомъ
Богомъ места, что изъ нихъ къ границе совсемъ выбраться будетъ невозможно.
     Эти мысли, соображения и перспективы лезли  мне въ голову, когда мы  по
размокшему снегу, подъ дождемъ и подъ конвоемъ нашего забубеннаго чекистика,
топали со станции въ медгорский УРЧ. Юра былъ настроенъ весело и боеспособно
и даже напевалъ:
     -- Что УРЧ грядущий намъ готовить?
     Ничего путнаго отъ этого "грядущаго УРЧа" ждать не приходилось...

        ТРЕТиЙ ЛАГПУНКТЪ

     УРЧ медгорскаго отделения приблизительно такое же завалящее и отвратное
заведение, какимъ  было  и наше подпорожское  УРЧ.  Между нарядчикомъ  УРЧ и
нашимъ  начальникомъ  конвоя  возникаетъ  дискуссия.  Конвой  сдалъ  насъ  и
получилъ расписку. Но у нарядчика УРЧ нетъ конвоя, чтобы переправить насъ на
третий  лагпунктъ.  Нарядчикъ  требуетъ,  чтобы  туда  доставилъ  насъ  нашъ
подпорожский конвой. Начальникъ конвоя растекается соловьинымъ {251}  матомъ
и  исчезаетъ.  Намъ,  следовательно,  предстоитъ  провести  ночь  въ  новыхъ
урчевскихъ  закоулкахъ.  Возникаетъ  перебранка,  въ результате  которой  мы
получаемъ сопроводительную  бумажку  для  насъ и сани  -- для нашего багажа.
Идемъ самостоятельно, безъ конвоя.
     На  третьемъ лагпункте  часа  три  тыкаемся отъ  лагпунктоваго  УРЧ  къ
начальнику  колонны,   отъ   начальника  колонны  --  къ  статистикамъ,  отъ
статистиковъ -- къ  какимъ-то старостамъ и, наконецъ, попадаемъ  въ баракъ №
19.
     Это  высокий и просторный баракъ, на много лучше, чемъ на Погре. Горитъ
электричество.  Оконъ  раза  въ три больше,  чемъ  въ  Погровскихъ баракахъ.
Холодъ -- совсемъ собачий,  ибо  печекъ  только две.  Посередине  одной  изъ
длинныхъ  сторонъ барака  -- нечто вроде  ниши  съ  окномъ  -- тамъ "красный
уголокъ": столъ,  покрытый  кумачемъ,  на столе  --  несколько агитационныхъ
брошюрокъ, на  стенахъ  -- портреты вождей  и  лозунги. На  нарахъ --  много
пустыхъ местъ: только что переправили на северъ очередную партию сокращенной
публики. Дня  черезъ три-четыре  будутъ  отправлять еще одинъ этапъ. Въ него
рискуемъ попасть и  мы. Но --  довлеетъ дневи злоба его. Пока что  --  нужно
спать.
     Насъ  разбудили въ половине  шестого  --  идти въ Медгору работу. Но мы
знаемъ, что ни  въ какую бригаду мы еще нечислены, и поэтому повторяемъ нашъ
погровский  приемъ:  выходимъ,  окалачиваемся по  уборнымъ,  пока колонны не
исчезаютъ, и потомъ снова заваливаемся спать.
     Утромъ  осматриваемъ лагпунктъ. Да, это  несколько лучше  Погры.  Не на
много,  но  все  же лучше. Однако, пройти изъ  лагпункта въ  Медгору  мне не
удается. Ограды, правда, нетъ, но между  Медгорой и  лагпунктомъ --  речушка
Вичка, не замерзающая даже въ самыя  суровыя зимы. Берега ея -- въ отвесныхъ
сугробахъ снега,  обледенелыхъ отъ  брызгъ стремительнаго  течения... Черезъ
такую  речку пробираться -- крайне некомфортабельно. А по  дороге къ границе
такихъ речекъ -- десятки... Нетъ, зимой мы бы не прошли...
     На этой речке  -- мостъ, и на мосту -- "попка". Нужно получить пропускъ
отъ  начальника  лагпункта.  Иду  къ  начальнику  лагпункта.  Тотъ  смотритъ
подозрительно и  отказываетъ наотрезъ: "Никакихъ пропусковъ, а  почему вы не
на  работе?" Отвечаю: прибыли въ  пять  утра.  И чувствую: здесь спецовскимъ
видомъ никого не  проймешь. Мало-ли  специалистовъ  проходили  черезъ третий
лагпунктъ,  чистку  уборныхъ  и прочия  удовольствия.  Методы психолоческаго
воздействия  здесь  должны быть какие-то  другие. Какие именно --  я еще  не
знаю. Въ виду этого мы вернулись въ свой красный уголокъ, засели за шахматы.
Днемъ насъ приписали къ бригаде какого-то Махоренкова. Къ вечеру изъ Медгоры
вернулись  бригады.  Публика  -- очень  путаная. Несколько  преподавателей и
инженеровъ.  Какой-то  химикъ. Много рабочихъ. И еще больше  урокъ. Какой-то
урка  подходитъ ко мне и  съ дружественнымъ  видомъ щупаетъ добротность моей
кожанки.
     -- Подходящая кожанка. И где это вы ее купили? {252}
     По  роже урки видно  ясно: онъ  подсчитываетъ --  за такую  кожанку  не
меньше какъ литровъ пять перепадетъ -- обязательно сопру...
     Урки въ бараке -- это хуже холода, тесноты, вшей  и клоповъ. Вы уходите
на  работу, ваши вещи и ваше  продовольствие остаются  въ бараке,  вместе съ
вещами  и  продовольствиемъ   ухитряется   остаться  какой-нибудь  урка.  Вы
возвращаетесь --  и ни  вещей, ни продовольствия,  ни урки. Черезъ  день-два
урка появляется. Ваше продовольствие съедено, ваши вещи пропиты, но въ этомъ
пропитии принимали участие не только урки,  но и  кто-то изъ местнаго актива
-- начальникъ колонны,  статистикъ,  кто-нибудь  изъ УРЧ и  прочее. Словомъ,
взывать  вамъ  не къ  кому и просить  о разследовании тоже  некого.  Бывалые
лагерники говорили, что самое простое, когда  человека сразу  по прибытии въ
лагерь  оберутъ, какъ  липку,  и человекъ  начинаетъ жить  по  классическому
образцу: все мое ношу съ собой. Насъ на Погре ограбить  не успели -- въ силу
обстоятельствъ, уже знакомыхъ читателю, и подвергаться ограблению намъ очень
не  хотелось.  Не  только  въ  силу, такъ  сказать,  обычнаго  человеческаго
эгоизма,  но  также и потому, что безъ некоторыхъ вещей бежать было бы очень
некомфортабельно.
     Но урки -- это все-таки не активъ. Дня два-три мы изворачивались такимъ
образомъ: навьючивали на себя елико возможное количество вещей, и такъ и шли
на работу. А потомъ случилось непредвиденное происшествие.
     Около  насъ, точнее,  надъ нами  помещался какой-то паренекъ летъ этакъ
двадцати пяти. Какъ-то ночью меня разбудили его стоны. "Что съ вами?" -- "Да
животъ  болитъ, ой, не могу, ой, прямо горитъ"... Утромъ паренька стали было
гнать на работу. Онъ кое-какъ сползъ съ наръ и тутъ же свалился. Его подняли
и  опять  положили  на  нары.  Статистикъ  изрекъ несколько  богохульствъ  и
оставилъ паренька въ покое, пообещавъ все же пайка ему не выписать.
     Мы вернулись  поздно  вечеромъ. Паренекъ все  стоналъ.  Я его пощупалъ.
Даже въ масштабахъ моихъ медицинскихъ познаний можно было догадаться, что на
почве неизменныхъ лагерныхъ катарровъ (сырой хлебъ, гнилая капуста и прочее)
-- у  паренька  что-то  вроде язвы желудка.  Спросили старшину барака.  Тотъ
ответилъ, что во врачебный  пунктъ уже заявлено.  Мы  легли спать  --  и отъ
физической усталости и непривычныхъ дней, проводимыхъ  въ  физической работе
на  чистомъ  воздухе, я заснулъ,  какъ убитый. Проснулся отъ холода,  Юры --
нетъ. Мы  съ  Юрой приноровились  спать,  прижавшись  спиной къ спине, -- въ
этомъ положении  нашего  наличнаго постельнаго  инвентаря хватало,  чтобы не
замерзать по ночамъ.  Черезъ полчаса возвращается Юра. Видъ у него мрачный и
решительный. Рядомъ  съ нимъ  -- какой-то  старичекъ, какъ потомъ оказалось,
докторъ. Докторъ пытается говорить что-то  о томъ, что онъ-де разорваться не
можетъ, что ни медикаментовъ, ни  местъ въ больнице нетъ, но Юра стоитъ надъ
нимъ  этакимъ коршуномъ, и видъ у Юры профессиональнаго убийцы. Юра говоритъ
угрожающимъ тономъ: {253}
     -- Вы раньше  осмотрите, а потомъ ужъ мы  съ вами будемъ разговаривать.
Места найдутся. Въ крайности -- я къ Успенскому пойду.
     Успенский  -- начальникъ  лагеря. Докторъ не  можетъ  знать,  откуда на
горизонте третьяго лагпункта появился Юра и какия у него были или могли быть
отношения съ  Успенскимъ. Докторъ  тяжело  вздыхаетъ. Я говорю о томъ, что у
паренька,   повидимому,   язва  привратника.  Докторъ   смотритъ   на   меня
подозрительно.
     --  Да,  нужно  бы  везти  въ  больницу.  Ну  что-жъ,  завтра  пришлемъ
санитаровъ.
     -- Это -- завтра, -- говоритъ Юра, -- а парня нужно отнести сегодня.
     Несколько урокъ  уже столпилось  у  постели болящаго.  Они откуда-то въ
одинъ моментъ вытащили старыя, рваныя и окровавленныя носилки -- и у доктора
никакого выхода  не  оказалось.  Парня  взвалили на  носилки,  и носилки  въ
сопровождении  Юры,  доктора и  еще  какой-то  шпаны  потащились  куда-то въ
больницу.
     Утромъ  мы  по обыкновению стали вьючить на  себя необходимейшую  часть
нашего имущества. Къ Юре подошелъ какой-то чрезвычайно ясно выраженный урка,
остановился передъ нами, потягивая свою цыгарку и лихо сплевывая.
     -- Что это -- паханъ твой? -- спросилъ онъ Юру.
     -- Какой паханъ?
     -- Ну, батька, отецъ -- человечьяго языка не понимаешь?
     -- Отецъ.
     --  Такъ, значитъ, вотъ  что  -- насчетъ борохла вашего  -- не бойтесь.
Никто  ни шпинта не возьметъ.  Будьте покойнички.  Парнишка-то этотъ  --  съ
нашей шпаны. Такъ что вы -- намъ, а мы -- вамъ.
     О твердости урочьихъ обещаний  я кое-что слыхалъ,  но  не  очень  этому
верилъ. Однако,  Юра  решительно снялъ  свое  "борохло",  и  мне  ничего  не
оставалось, какъ последовать  его  примеру. Если ужъ "оказывать доверие"  --
такъ  безъ запинки.  Урка  посмотрелъ  на насъ  одобрительно, еще сплюнулъ и
сказалъ:
     -- А ежели кто тронетъ  -- скажите  мне.  Тутъ тебе  не третий  отделъ,
найдемъ вразъ.
     Урки оказались, действительно,  не третьимъ отделомъ и не  активистами.
За все время нашего пребывания въ Медгоре у насъ не пропало ни одной тряпки.
Даже и после того, какъ мы  перебрались изъ третьяго лагпункта. Таинственная
организация   урокъ   оказалась,  такъ  сказать,   вездесущей.  Нечто  вроде
китайскихъ  тайныхъ  обществъ  нищихъ и  бродягъ.  Несколько  позже  --  Юра
познакомился  ближе  съ  этимъ  миромъ,  оторваннымъ  отъ  всего  остального
человечества и  живущимъ  по своимъ таинственнымъ  и жестокимъ  законамъ. Но
пока что -- за свои вещи мы могли быть спокойны.

        В ЧЕРНОРАБОЧЕМЪ ПОЛОЖЕНиИ

     Насъ будятъ въ половине шестого утра. На  дворе  еще тьма. Въ этой тьме
выстраиваются длинныя очереди лагерниковъ -- за {254} своей порцией утренней
каши. Здесь  порции  раза  въ два  больше,  чемъ въ  Подпорожьи: такъ всякий
советский  бытъ тучнеетъ по мере  приближения къ начальственнымъ  центрамъ и
тощаетъ по мере удаления отъ нихъ. Потомъ насъ выстраиваютъ  по бригадамъ, и
мы  топаемъ  --  кто куда. Наша бригада  идетъ въ Медгору, "въ  распоряжение
комендатуры управления".
     Приходимъ  въ Медгору.  На  огромной  площади  управленческаго  городка
разбросаны  здания,  службы,  склады. Все  это  выстроено на  много солиднее
лагерныхъ  бараковъ. Посередине  двора -- футуристическаго вида столпъ, и на
столпе ономъ  -- бюстъ Дзержинскаго, --  такъ  сказать, основателя  здешнихъ
местъ и благодетеля здешняго населения.
     Нашъ бригадиръ  исчезаетъ  въ двери комендатуры и оттуда появляется  въ
сопровождении какого-то  мрачнаго мужчины, въ лагерномъ бушлате, съ длинными
висячими  усами  и  изрытымъ  оспой  лицомъ.  Мужчина  презрительнымъ  окомъ
оглядываетъ нашу разнокалиберную, но въ общемъ довольно рваную шеренгу. Насъ
-- человекъ тридцать. Одни  отправляются чистить  снегъ, другие рыть ямы для
будущаго  ледника чекистской  столовой.  Мрачный мужчина,  распределивъ  всю
шеренгу, заявляетъ:
     -- А  вотъ васъ двое, которые въ очкахъ,  -- берите лопаты  и  айда  за
мной.
     Мы беремъ лопаты и идемъ. Мрачный мужчина широкими шагами перемахиваетъ
черезъ кучи  снега,  сора, опилокъ, досокъ и чортъ его знаетъ,  чего еще. Мы
идемъ  за нимъ.  Я  стараюсь  сообразить, кто  бы это могъ  быть  не  по его
нынешнему  оффициальному положению, а  по его  прошлой  жизни.  Въ общемъ --
сильно похоже на  кондоваго рабочаго, наследственнаго пролетария и прочее. А
впрочемъ -- увидимъ...
     Пришли  на  одинъ  изъ дворовъ, заваленный  пиленымъ  лесомъ:  досками,
брусками, балками, обрезками. Мрачный мужчина осмотрелъ все это  испытующимъ
окомъ и потомъ сказалъ:
     -- Ну, такъ вотъ, значитъ,  что... Всю  эту хреновину  нужно  разобрать
такъ,  чтобы  доски къ  доскамъ, бруски  къ  брускамъ...  Въ  штабели,  какъ
полагается.
     Я осмотрелъ все это столпотворение еще более испытующимъ окомъ:
     -- Тутъ на десять человекъ работы на месяцъ будетъ.
     "Комендантъ" презрительно пожалъ плечами.
     -- А вамъ что? Сроку не хватитъ? Летъ десять, небось, имеется?
     -- Десять не десять, а восемь есть.
     -- Ну, вотъ... И складайте себе. А какъ пошабашите --  приходите ко мне
-- рабочее сведение дамъ... Шабашить -- въ четыре часа. Только что прибыли?
     -- Да.
     -- Ну, такъ вотъ, значитъ, и складайте. Только -- жилъ изъ себя  тянуть
-- никакого расчету нетъ. Всехъ делъ не переделаешь, а сроку хватитъ...
     "Комендантъ"  повернулся и ушелъ. Мы съ  Юрой  спланировали {255}  нашу
работу и начали потихоньку перекладывать доски, бревна и прочее. Тутъ только
я понялъ, до чего я ослабь  физически. После  часа этой, въ сущности,  очень
неторопливой работы -- уже еле ноги двигались.
     Погода  прояснилась.  Мы уселись  на доскахъ  на  солнце,  достали  изъ
кармановъ  по куску хлеба и позавтракали такъ, какъ з