ихъ событий. Эти события наступили.  Девочка съ  панической
стремительностью выскочила  изъ  избы,  снова перемахнула  черезъ  заборъ  и
бросилась въ лесъ, поднимая пронзительный и, судя по тону,  призывной крикъ.
Черезъ четверть  часа изъ лесу вышелъ степенный финский мужичекъ,  въ такихъ
немыслимо желтыхъ  сапогахъ,  изъ  за  какихъ  когда-то  въ  далекомъ  {479}
Конотопе покончилъ свои дни  незабвенной памяти Хулио Хуренито, въ добротной
кожанке  и съ  трубкой во рту. Но меня поразили не сапоги и не кожанка. Меня
поразило  то,  отсутствующее  въ советской  России  вообще,  а  въ советской
деревне,  въ  частности  и въ  особенности,  исходившее отъ этого  мужиченки
впечатление полной и абсолютной  уверенности въ самомъ себе,  въ завтрашнемъ
дне, въ неприкосновенности его буржуазной личности  и его буржуазнаго клочка
земли.
     Мужичекъ  неторопливо подошелъ къ намъ, осматривая насъ внимательнымъ и
подозрительнымъ взоромъ. Я всталъ и спросилъ, понимаетъ ли онъ по русски. Къ
моей  великой  радости,  мужичекъ на  очень  ломанномъ,  но все  же внятномъ
русскомъ языке ответилъ, что немного понимаетъ. Я коротко объяснилъ, въ чемъ
дело.  Подозрительныя морщины  въ уголкахъ  его глазъ разгладились, мужичекъ
сочувственно  закивалъ головой  и даже  трубку изо рта вынулъ. "Да, да,  онъ
понимаетъ... очень хорошо понимаетъ... тамъ, по ту сторону границы, остались
два его брата -- оба погибли... да, онъ очень хорошо понимаетъ..."
     Мужичекъ вытеръ  свою ладонь о штаны  и торжественно пожалъ  наши руки.
Изъ  за  его  спины  выглядывала  рожица  девочки:  страхъ  еще  боролся  съ
любопытствомъ -- со всеми шансами на стороне последняго...
     Обстановка  прояснилась. Мужичекъ повелъ  насъ въ  избу.  Очень большая
комната  съ низкими  потолками,  съ огромной печью и плитой, на плите и надъ
плитой  смачно сияла ярко начищенная медная посуда, у  плиты  стояла женщина
летъ  тридцати, белотелая и хозяйственная, смотрела на насъ недоверчивымъ  и
настороженнымъ взглядомъ. Изъ дверей соседней комнаты  выглядывали  какия-то
детския рожицы. Чтобы не было слишкомъ страшно, эти рожицы высовывались надъ
самымъ поломъ и смотрели на насъ  своими льняными глазенками. Во всемъ  былъ
достатокъ, уютъ,  уверенность... Вспомнились  наши раскулаченный  деревни, и
снова стало больно...
     Мужичекъ  принялся  обстоятельно  докладывать  своей  хозяйке  сущность
переживаемаго момента. Онъ наговорилъ  раза въ три больше, чемъ я успелъ ему
разсказать. Настороженное  выражение  лица  хозяйки сменилось сочувственными
охами  и  вздохами,   и   затемъ   последовала  стремительная  хозяйственная
деятельность.  Пока  мы  сидели  на  лавке,  пока  Юра  оглядывалъ  комнату,
подмигивая  высовывавшимся  изъ  дверей ребятишкамъ,  и  строилъ имъ рожи --
ребятишки тоже начали  заигрывать, пока я съ наслаждениемъ курилъ крепчайший
мужицкий табакъ и  разсказывалъ  мужичку о  томъ, что и какъ  делается по ту
сторону  границы, огромный  обеденный столъ началъ  обрастать невиданнымъ не
только  для советской деревни, но и для советскихъ столицъ, обилиемъ всякихъ
яствъ.  Въ  последовательномъ  порядке  появился  кофе со  сливками  -- какъ
оказалось  впоследствии, здесь пьютъ  кофе передъ  обедомъ,  -- потомъ  уха,
потомъ жареный  налимъ, потомъ какой-то  пирогъ, потомъ творогъ со сметаной,
потомъ какая-то каша со сладкимъ черничнымъ  сиропомъ, потомъ что-то еще; на
все  это  {480}  мы  смотрели недоуменно и даже  несколько  растерянно.  Юра
предусмотрительно  передвинулъ  пряжку  своего  пояса  и  принялся  за  дело
"всерьезъ и надолго"... После  обеда мужичекъ предложилъ намъ проводить насъ
или  къ "уряднику",  до котораго было верстъ  двадцать,  или  на пограничный
пунктъ, до  котораго  было  верстъ  десять. "Да мы  и сами  дойдемъ". -- "Не
дойдете, заблудитесь".
     После обеда мы съ часъ отдохнули. Девочка за это время куда-то исчезла.
Долго жали  руку  хозяйке и  двинулись  на  пограничный  пунктъ.  По  дороге
мужичекъ  объяснялъ  намъ  систему   и  результаты   своего  хозяйства:   съ
нечеловеческимъ  трудомъ расчищенная въ лесу  полянка  подъ крохотное поле и
огородъ,  невода на озере,  зимой  лесныя работы... "А  сколько  платятъ  за
лесныя  работы?"  --  "Да  1200-1500  марокъ  въ  месяцъ"...   Я  уже  после
подсчиталъ:  финская  марка  по  ея покупательной  способности  чуть  больше
советскаго рубля -- значитъ, въ среднемъ полторы тысячи рублей... Да... А по
ту  сторону  такой  же мужичекъ  получаетъ  тридцать  пять...  Где  же  тутъ
буржуазной Финляндии конкурировать съ пролетарскимъ леснымъ экспортомъ?
     Мужичекъ былъ  правъ:  безъ  него  мы  бы  къ  пограничному  пункту  не
добрались. Тропинка разветвлялась,  путалась между болотъ,  извивалась между
каменными грядами, пропадала на  розсыпяхъ булыжниковъ.  На полдороге изъ-за
кустовъ выскочилъ огромный песъ и  сразу  кинулся  къ  Юринымъ штанамъ.  Юра
стремительно отскочилъ  въ  сторону, защищаясь  своей палкой, а  я своей уже
совсемъ собрался  было перешибить псу  позвоночникъ,  когда изъ-за  поворота
тропинки  послышались какие-то голоса и  выбежали два финскихъ пограничника:
одинъ  маленький  голубоглазый  и  необычайно  подвижной,  другой  постарше,
посерьезнее  и потемнее.  Они  отогнали пса  и стали о чемъ-то  говорить  съ
мужичкомъ.  Мужичекъ спросилъ, есть ли  у насъ оружие.  Мы показали на  наши
ножи. Маленький пограничникъ сделалъ видъ,  что ему полагается насъ обыскать
-- похлопалъ Юру по карману и этимъ и удовлетворился...
     Не  нужно  было быть  великимъ психологомъ,  чтобы понять -- оба  парня
чрезвычайно  довольны встречей съ нами:  это, во-первыхъ, великое событие въ
ихъ,  вероятно, не очень разнообразной  жизни и, во вторыхъ, некая сенсация.
Маленький все время  что-то  болталъ  съ мужичкомъ,  потомъ  завелъ съ  Юрой
оживленный разговоръ, состоявший изъ жестовъ, междометий и попытокъ выразить
мимикой лица такия, напримеръ, вещи,  какъ мировая революция.  Не знаю,  что
понялъ пограничникъ. Юра не понялъ ничего.
     Такъ, болтая и  кое-какъ объясняясь при помощи  мужичка,  мы подошли къ
неширокому озеру, на другой стороне  котораго  виднелось  большое деревянное
здание. Переправились на  лодке черезъ  озеро. Здание  оказалось пограничной
заставой.  Насъ  встретилъ   начальникъ   заставы   --  такой  же  маленький
благодушный и спокойный финнъ, какъ  нашъ  мужичекъ.  Степенно  пожалъ  намъ
руки. Мы вошли въ просторную чистую комнату -- казарму {481} пограничниковъ.
Здесь стояла дюжина коекъ и у стены -- стойка съ винтовками...
     Мы сняли  наши рюкзаки.  Начальникъ заставы протянулъ  намъ  коробку съ
финскими папиросами.  Закурили,  уселись у  стола передъ окномъ.  Мужичекъ о
чемъ-то  вдумчиво докладывалъ, начальникъ такъ же  вдумчиво  и  сочувственно
кивалъ  головой. Пограничники  стояли около  и  о  чемъ-то  многозначительно
перемигивались. Откуда-то вышла и стала въ рамке двери какая-то женщина,  по
всемъ  внешнимъ  признакамъ  жена   начальника  заставы.  Какия-то  льняныя,
белобрысыя детишки выглядывали изъ-за косяковъ.
     Разговоръ  клеился очень  плохо.  Нашъ мужичекъ  исчерпалъ свой  весьма
немноготомный запасъ русскихъ словъ, мне говорить просто не хотелось... Вотъ
ведь,   мечталъ  объ  этомъ   дне  --   первомъ   дне   на   воле  --   летъ
пятнадцать-семнадцать планировалъ, добивался, ставилъ свою, и не свою голову
на  попа   --   а  сейчасъ,  когда,   наконецъ,  добился,   просто  какая-то
растерянность...
     Женщина  исчезла.  Потомъ снова  появилась и что-то сказала. Начальникъ
заставы  всталъ и  жестомъ, не  лишеннымъ некоторой церемонности, пригласилъ
насъ  въ  соседнюю комнату.  Это  была чистенькая, словно  по  всемъ  угламъ
вылизанная,   комнатка,  посередине   стоялъ   столъ,  накрытый  белоснежной
скатертью,  на  столе  стояли  чашки и дымился кофейникъ...  Такъ,  значитъ,
"приглашены на чашку кофе". Не ожидалъ.
     Мы  были  такими  грязными, опухшими,  оборванными,  что  было  какъ-то
неловко сидеть за этимъ нехитрымъ  столомъ, который мне, после свиной  жизни
лагеря,  казался  чемъ-то  въ высокой степени великосветскимъ. Какъ-то  было
неловко накладывать въ  чашку не свой сахаръ. Неловко было смотреть въ глаза
этой женщины,  которой я никогда  не видалъ и,  вероятно, никогда  больше не
увижу  и  которая  съ  такимъ  чисто  женскимъ  инстинктомъ  старалась  насъ
накормить и  напоить,  хотя мы после обеда у нашего мужичка и такъ были сыты
до отвала.
     Посидели, вроде какъ поговорили. Я почувствовалъ  какую-то  смертельную
усталость -- реакция  после  напряжения этихъ летъ  и  этихъ дней. Поднялся.
Вышли въ  комнату  пограничниковъ.  Тамъ на зеркально  натертомъ  полу  былъ
разостланъ какой-то коверъ, на ковре лежали две постели: для меня и для Юры.
Настоящия постели,  человеческия,  а мы уже годъ спали, Богъ его знаетъ,  на
чемъ. Юра бокомъ  посмотрелъ  на эти постели и сказалъ: "простыни, чортъ его
дери!.."
     Ужъ  вечерело.  Я вышелъ  во дворъ. Жена начальника  заставы  стояла на
коленяхъ у крыльца, и  въ ея засученныхъ  рукахъ  была наша многострадальная
кастрюля, изъ которой когда-то какая-то неизвестная мне подпорожская девочка
пыталась  тепломъ  своего  голоднаго  тельца  извлечь полпуда  замороженныхъ
лагерныхъ  щей, которая  прошла  нашъ  первый побегъ, лагерь  и  шестнадцать
сутокъ  скитаний по карельской  тайге.  Жена  начальника  заставы  явственно
пыталась привести  эту кастрюлю въ христианский видъ. Женщина была вооружена
какими-то тряпками, щетками и  {482} порошками и старалась честно. Въ дороге
мы эту кастрюлю, конечно, не чистили. Копоть костровъ въелась  въ мельчайшия
поры аллюминия. Исходная цилиндрическая форма отъ ударовъ о камни,  о стволы
деревьевъ  и отъ многаго другого превратилась во что-то, не имеющее никакого
адэкватнаго термина даже въ геометрии Лобачевскаго, а вотъ стоитъ женщина на
коленяхъ и треть этотъ аллюминиевый обломокъ крушения. Я сталъ объяснять ей,
что этого делать  не стоитъ, что эта кастрюля уже отжила  свой,  исполненный
приключениями, векъ.  Женщина  понимала плохо. На крыльцо  вышелъ Юра,  и мы
соединенными усилиями  какъ-то  договорились.  Женщина оставила  кастрюлю  и
оглядела  насъ  взглядомъ,  въ  которомъ  ясно  чувствовалась  непреоборимая
женская тенденция поступить съ нами  приблизительно такъ же,  какъ и съ этой
кастрюлей: оттереть, вымыть, заштопать, пришить пуговицы и уложить спать.  Я
не удержался: взялъ грязную руку женщины и поцеловалъ ее. А на  душе -- было
очень плохо...
     Видимо,  какъ-то плохо  было и Юре.  Мы постояли  подъ потемневшимъ уже
небомъ и потомъ пошли къ склону холма надъ озеромъ. Конечно, этого делать не
следовало  бы.  Конечно,  мы,  какъ бы  тамъ  ни  обращались съ  нами,  были
арестованными, и не надо было давать  повода  хотя бы темъ же пограничникамъ
подчеркивать этотъ оффициальный фактъ. Но никто его не подчеркнулъ.
     Мы уселись на склоне холма.  Передъ нами разстилалась  светло-свинцовая
гладь  озера,  дальше, къ  востоку  отъ  него,  дремучей  и  черной  щетиной
поднималась  тайга, по которой, Богъ дастъ, намъ никогда больше не  придется
бродить. Еще  дальше къ востоку  шли безконечные просторы  нашей  родины, въ
которую, Богъ знаетъ, удастся-ли намъ вернуться.
     Я   досталъ  изъ  кармана  коробку  папиросъ,  которой  насъ   снабдилъ
начальникъ заставы. Юра протянулъ руку: "Дай и мне"...
     -- "Съ чего ты это?"
     -- "Да, такъ"...
     Я чиркнулъ спичку. Юра неумело закурилъ и поморщился. Сидели и молчали.
Надъ небомъ востока появились первыя звезды оне где-то тамъ светилась и надъ
Салтыковкой, и надъ Москвой, и надъ Медвежьей Горой, и надъ Магнитогорскомъ,
только,  пожалуй, въ Магнитогорске на  нихъ и  смотреть-то  некому  -- не до
того... А на душе было неожиданно и замечательно паршиво...

        У ПОГРАНИЧНИКОВЪ

     Повидимому, мы оба чувствовали себя какими-то обломками крушения -- the
derelicts. Пока боролись за жизнь, за свободу, за какое-то человечье  житье,
за право чувствовать себя не  удобрениемъ для грядущихъ озимей социализма, а
людьми -- я, въ частности, по въевшимся въ душу журнальнымъ  инстинктамъ  --
за право  говорить  о томъ,  что  я виделъ и чувствовалъ; пока мы, выражаясь
поэтически,  напрягали  свои  бицепсы  въ  борьбе  съ  разъяренными  волнами
социалистическаго кабака,  --  все  было  какъ-то просто и прямо... Странно:
самое простое  время  было  въ  тайге. Никакихъ {483}  проблемъ. Нужно  было
только одно -- идти на западъ. Вотъ и шли. Пришли.
     И, словно вылившись изъ шторма, сидели мы на неизвестномъ намъ берегу и
смотрели  туда,  на  востокъ,  где въ волнахъ  коммунистическаго  террора  и
социалистическаго  кабака   гибнетъ  столько  родныхъ  намъ  людей...  Много
запоздалыхъ мыслей и чувствъ лезло въ голову... Да, проворонили нашу родину.
Въ  частности, проворонилъ и я  -- что  ужъ тутъ греха  таить.  Патриотизмъ?
Любовь къ родине? Кто  боролся  просто  за  это? Боролись:  за  усадьбу,  за
программу,  за  партию,  за  церковь, за  демократию,  за  самодержавие... Я
боролся за семью. Борисъ боролся за скаутизмъ. Нужно было, давно  нужно было
понять, что вне родины -- нетъ ни черта: ни усадьбы, ни семьи, ни скаутизма,
ни карьеры, ни  демократии, ни самодержавия  -- ничего нетъ. Родина --  какъ
кантовския категории времени и пространства; вне этихъ категорий -- пустота,
Urnichts. И вотъ -- проворонили...
     И эти  финны... Таежный мужичекъ, пограничные  солдаты, жена начальника
заставы. Я вспомнилъ финскихъ  идеалистическихъ и коммунистическихъ карасей,
приехавшихъ въ СССР изъ  Америки, ограбленныхъ, какъ липки, и голодавшихъ на
Урале и на  Алтае,  вспомнилъ лица  финскихъ  "беженцевъ"  въ  ленинградской
пересылке  -- лица,  въ  которыхъ отъ голода глаза ушли  куда-то  въ глубину
черепа и  губы ссохлись,  обнажая кости  челюстей... Вспомнился грузовикъ съ
финскими беженцами въ Карелии, въ селе Койкоры... Да, ихъ принимали не такъ,
какъ принимаютъ здесь насъ... На чашку кофе ихъ не приглашали и кастрюль имъ
не пытались чистить... Очень ли мы правы, говоря о русской  общечеловечности
и   дружественности?..   Очень    ли   ужъ    мы   правы,   противопоставляя
"материалистический Западъ" идеалистической русской душе?
     Юра  сиделъ  съ  потухшей  папиросой въ зубахъ и  глядя, какъ  и  я, на
востокъ, поверхъ  озера и  тайги... Заметивъ  мой взглядъ, онъ посмотрелъ на
меня  и  кисло  улыбнулся, вероятно, ему  тоже  пришла  въ  голову  какая-то
параллель между темъ,  какъ  встречаютъ людей  тамъ  и  какъ  встречаютъ ихъ
здесь...  Да,  объяснить  можно,  но  дать  почувствовать  --  нельзя.  Юра,
собственно,  России  не видалъ.  Онъ виделъ  социализмъ, Москву, Салтыковку,
людей,  умирающихъ отъ  малярии  на улицахъ Дербента,  снесенныя артиллерией
села Украины,  лагерь въ Чустрое, одиночку ГПУ, лагерь ББК. Можетъ  быть, не
следовало ему всего этого показывать?.. А -- какъ не показать?
     Юра  попросилъ  у  меня  спички.  Снова  зажегъ  папиросу,  руки слегка
дрожали. Онъ ухмыльнулся еще разъ, совсемъ уже деланно  и кисло, и спросилъ:
"Помнишь, какъ мы за керосиномъ ездили?"... Меня передернуло...
     Это было въ декабре 1931 года. Юра только что приехалъ изъ  буржуазнаго
Берлина. Въ  нашей  Салтыковке мы  сидели безъ  света  --  керосина не было.
Поехали  въ  Москву  за  керосиномъ.  Стали въ очередь въ  четыре часа утра.
Мерзли  до десяти.  Я принялъ на  себя административныя обязанности  и сталъ
выстраивать  {484}  очередь, вследствие чего,  когда  лавченка открылась,  я
наполнилъ два пятилитровыхъ бидона вне очереди и сверхъ нормы. Кое-кто сталъ
протестовать. Кое-кто полезъ драться. Изъ за десяти литровъ керосина, изъ-за
пятиалтыннаго по "нормамъ" "проклятаго царскаго режима", были пущены въ ходъ
кулаки... Что это? Россия? А какую иную Россию видалъ Юра?
     Конечно, можно  бы утешаться  темъ,  что  путемъ этакой  "прививки"  съ
социализмомъ въ  России покончено  навсегда. Можно  бы найти  еще  несколько
столь же утешительныхъ точекъ зрения, но  въ тотъ вечеръ утешения какъ-то въ
голову  не лезли. Сзади насъ  догоралъ  поздний  летний  закатъ. Съ  крыльца
раздался  веселый голосъ маленькаго  пограничника,  голосъ  явственно  звалъ
насъ. Мы  поднялись.  На  востоке  багровели, точно  облитыя  кровью красныя
знамена,  освещенныя  уже невиднымъ  намъ солнцемъ, облака  и  глухо  шумела
тайга...
     Маленький  пограничникъ,   действительно,   звалъ  насъ.  Въ  небольшой
чистенькой  кухне стоялъ столъ,  уставленный  всякими съестными  благами, на
которыя Юра  посмотрелъ съ великимъ  сожалениемъ:  есть было  больше некуда.
Жена  начальника  заставы,  которая, видимо,  въ этой  маленькой  "семейной"
казарме была  полной  хозяйкой,  думаю,  более  самодержавной,  чемъ и  самъ
начальникъ, пыталась было уговорить Юру и меня съесть что-нибудь еще --  это
было безнадежное предприятие. Мы отнекивались и отказывались, пограничники о
чемъ-то весело пересмеивались, изъ спутанныхъ ихъ жестовъ я  понялъ, что они
спрашиваютъ, есть  ли  въ  России такое  обилие.  Въ России его не  было, но
говорить объ этомъ не хотелось. Юра попытался  было объяснить: Россия это --
одно, а коммунизмъ  это --  другое.  Для вящей понятливости онъ  въ  русский
языкъ   вставлялъ   немецкия,   французския   и  английския  слова,  которыя
пограничникамъ  были  не  на  много  понятнее русскихъ.  Потомъ  перешли  на
рисунки. Путемъ очень сложной и путанной символики  намъ, повидимому, все же
удалось объяснить некоторую разницу между русскимъ  и большевикомъ. Не знаю,
впрочемъ, стоило ли ее объяснять. Насъ, во всякомъ случае, встречали не какъ
большевиковъ. Нашъ маленький пограничникъ тоже взялся  за карандашъ. Изъ его
жестовъ и рисунковъ мы поняли, что онъ имеетъ медаль за отличную стрельбу --
медаль эта висела у него на штанахъ --  и что на  озере они ловятъ форелей и
стреляютъ дикихъ  утокъ. Начальникъ  заставы  къ этимъ уткамъ дорисовалъ еще
что-то, слегка  похожее  на  тетерева.  Житье  здесь, видимо,  было  совсемъ
спокойное...  Жена начальника  заставы погнала насъ всехъ спать:  и  меня съ
Юрой, и  пограничниковъ, и  начальника заставы. Для насъ  были уже уготованы
две постели: настоящия, всамделишныя, человеческия постели. Какъ-то неудобно
было  лезть  со своими  грязными  ногами  подъ  грубыя, но белоснежно-чистыя
простыни, какъ-то неловко было за нашу лагерную рвань,  какъ-то обидно было,
что эту рвань наши пограничники считаютъ не большевицкой, а русской рванью.
     Жена начальника заставы что-то накричала на пограничниковъ, которые все
пересмеивались  весело  о  чемъ-то,  и  они,  слегка  {485}  поторговавшись,
улеглись  спать. Я  не безъ наслаждения вытянулся  на постели -- первый разъ
после  одиночки  ГПУ, где постель все-таки была. Въ лагере были только голыя
доски  наръ,  потомъ мохъ и еловыя ветки карельской тайги. Нетъ, что томъ ни
говорить, а комфортъ -- великая вещь...
     Однако,  комфортъ не  помогалъ.  И  вместо  того  ощущения,  которое  я
ожидалъ, вместо ощущения достигнутой, наконецъ, цели, ощущения безопасности,
свободы и  прочаго  и  прочаго,  въ мозгу  кружились обрывки тяжелыхъ  моихъ
мыслей и о прошломъ, и о  будущемъ, а на  душе было отвратительно скверно...
Чистота и уютъ этой маленькой семейной  казармы, жалостливое  гостеприимство
жены начальника заставы, дружественное  зубоскальство пограничниковъ, покой,
сытость,  налаженность  этой  жизни  ощущались,   какъ  некое   национальное
оскорбление:  почему  же  у насъ  такъ гнусно, такъ голодно,  такъ  жестоко?
Почему  советские  пограничники (советские, но  все же  русские)  встречаютъ
беглецовъ изъ Финляндии совсемъ не такъ, какъ вотъ эти финны встретили насъ,
беглецовъ  изъ  России? Такъ ли  ужъ  много у насъ  правъ  на  ту  монополию
"всечеловечности"  и  дружественности, которую  мы  утверждаемъ  за  русской
душой? Не знаю, какъ будетъ дальше.  По ходу  событий  насъ, конечно, должны
арест