дшихъ со времени моего экстерничания на аттестатъ зрелости, у меня ни
разу не возникла необходимость обращаться къ тригонометрии, и тангенсы изъ
моей головы выветрились, повидимому, окончательно: было не до тангенсовъ.
Юра же математику проходилъ въ германской школе и въ немецкихъ терминахъ.
Произошла некоторая путаница въ терминахъ. Путаницу эту мы кое-какъ
расшифровали. Пиголица поблагодарилъ меня:
-- А Юра-то взялъ надо мною, такъ сказать, шефство по {283} части
математики, -- конфузливо объяснилъ онъ, -- наши-то старички -- тоже
зубрятъ, да и сами-то не больно много понимаютъ...
Акульшинъ повернулся отъ печки къ намъ:
-- Вотъ это, ребята, -- дело, что хоть въ лагере -- а все же учитесь.
Образованность -- большое дело, охъ, большое. Съ образованиемъ -- не
пропадешь.
Я вспомнилъ объ Авдееве и высказалъ свое сомнение. Юра сказалъ:
-- Вы, знаете что -- вы намъ пока не мешайте, а то времени у Саши
мало...
Акульшинъ снова отвернулся къ своей печке, а я сталъ ковыряться на
книжной полке кабинки. Тутъ было несколько популярныхъ руководствъ по
электротехнике и математике, какой-то толстый томъ сопротивления
материаловъ, полъ десятка неразрезанныхъ брошюръ пятилетняго характера,
Гладковский "Цементъ", два тома "Войны и Мира", мелкие остатки второго тома
"Братьевъ Карамазовыхъ", экономическая география России и "Фрегатъ Паллада".
Я, конечно, взялъ "Фрегатъ Палладу". Уютно ехалъ и уютно писалъ старикъ. За
всеми бурями житейскихъ и прочихъ морей у него всегда оставалось: Россия, въ
России -- Петербургъ, и въ Петербурге -- домъ, все это налаженное, твердое и
все это -- свое... Свой очагъ -- и личный и национальный, -- въ который онъ
могъ вернуться въ любой моментъ своей жизни. А куда вернуться намъ,
русскимъ, ныне пребывающимъ и по эту, и по ту сторону "историческаго рубежа
двухъ мировъ"?.. Мы бездомны и здесь, и тамъ -- но только тамъ это ощущение
бездомности безмерно острее... Здесь -- у меня тоже нетъ родины, но здесь
есть, по крайней мере, ощущение своего дома, изъ котораго -- если я не
украду и не зарежу, меня никто ни въ одиночку, ни на тотъ светъ не пошлетъ.
Тамъ -- нетъ ни родины, ни дома. Тамъ совсемъ заячья бездомность. На ночь
прикурнулъ, день -- какъ-то извернулся -- и опять навостренныя уши: какъ бы
не мобилизнули, не посадили, не уморили голодомъ и меня самого, и близкихъ
моихъ. Какъ бы не отобрали жилплощади, логовища моего, не послали Юру на
хлебозаготовки подъ "кулацкий" обрезъ, не разстреляли Бориса за его
скаутские грехи, не поперли бы жену на культработу среди горняковъ советской
концессии на Шпицбергене, не "припаяли" бы мне самому "вредительства",
"контръ-революцию" и чего-нибудь въ этомъ роде... Вотъ -- жена: была
мобилизована переводчицей въ иностранной рабочей делегации. ездила,
переводила -- контроль, конечно, аховый. Делегация произносила речи, потомъ
уехала, а потомъ оказалось -- среди нея былъ человекъ, знавший русский
языкъ... И вернувшись на родину, ляпнулъ печатно о томъ, какъ это все
переводилось... Жену вызвали въ соответствующее место, выпытывали,
выспрашивали, сказали: "угу", "гмъ" и "посмотримъ еще"... Было несколько
совсемъ неуютныхъ недель... Совсемъ заячьихъ недель... Да, Гончарову и
ездить, и жить было не въ примеръ уютнее. Поэтому-то, вероятно, такъ
замусоленъ и истрепанъ его томъ... И въ страницахъ -- большая нехватка. Ну,
все равно... Я полезъ на чью-то пустую нару, усмехаясь уже привычнымъ своимъ
мыслямъ о бренности статистики.... {284}
___
...Въ эпоху служении своего въ ЦК ССТС (Центральный комитетъ
профессиональнаго союза служащихъ) я, какъ было уже сказано, руководилъ
спортомъ, который я знаю и люблю. Потомъ мне навязали шахматы, которыхъ я не
знаю и терпеть не могу, -- заведывалъ шахматами
9. Потомъ, въ качестве
наиболее грамотнаго человека въ ЦК, я получилъ въ свое заведывание
библиотечное дело: около семисотъ стационарныхъ и около двухъ тысячъ
передвижныхъ библиотекъ. Я этого дела не зналъ, но это дело было очень
интересно... Въ числе прочихъ мероприятий мы проводили и статистическия
обследования читаемости различныхъ авторовъ.
Всякая советская статистика -- это некое жизненное, выраженное въ
цифрахъ, явление, однако, исковерканное до полной неузнаваемости различными
"заданиями". Иногда изъ-подъ этихъ заданий -- явление можно вытащить, иногда
оно уже задавлено окончательно. По нашей статистике выходило: на первомъ
месте -- политическая литература, на второмъ -- англосаксы, на третьемъ --
Толстой и Горький, дальше шли советские авторы и после нихъ -- остальные
русские классики. Я, для собственнаго потребления, сталъ очищать статистику
отъ всякихъ "заданий", но все же оставался огромный пробелъ между темъ, что
я видалъ въ жизни, и темъ, что показывали мною же очищенныя цифры. Потомъ,
после беседъ съ библиотекаршами и собственныхъ размышлений, тайна была более
или менее разгадана: советский читатель, получивший изъ библиотеки томъ
Достоевскаго или Гончарова, не имеетъ никакихъ шансовъ этого тома не
спереть. Такъ бывало и со мной, но я считалъ, что это только индивидуальное
явление:
Придетъ некая Марья Ивановна и увидитъ на столе, скажемъ, "Братьевъ
Карамазовыхъ":
-- И. Л., голубчикъ, ну, только на два дня, ей, Богу, только на два
дня, вы все равно заняты... Ну, что вы въ самомъ деле -- я ведь культурный
человекъ! Послезавтра вечеромъ обязательно принесу...
Дней черезъ пять приходите къ Марье Ивановне...
-- Вы ужъ, И. Л., извините, ради Бога... тутъ заходилъ Ваня Ивановъ...
Очень просилъ... -- Ну, знаете, неудобно все-таки не дать: наша молодежь
такъ мало знакома съ классиками... Нетъ, нетъ, вы ужъ не безпокойтесь, онъ
обязательно вернетъ, я сама схожу и возьму...
Еще черезъ неделю вы идете къ Ване Иванову. Ваня встречаетъ васъ
несколько шумно:
-- Я уже знаю, вы за Достоевскимъ... Какъ же, прочелъ... {285} Очень
здорово... Эти старички -- умели, сукины дети, писать... Но, скажите, чего
этотъ старецъ...
9 Шахматъ не люблю по чисто "идеологическимъ причинамъ": они
чрезвычайно широко были использованы для заморачивания головъ и отвлечения
оныхъ отъ, такъ сказать, политики. Теперь -- въ этихъ же целяхъ и по
совершенно такой же системе используется, скажемъ, фокстротъ: чемъ бы дитя
не тешилось, лишь бы есть не просило...
Когда, после некоторой литературной дискуссии, вы ухитряетесь вернуться
къ судьбе книги, то выясняется, что книги уже нетъ: ее читаетъ какая-то
Маруся.
-- Ну, знаете, что я за буржуй такой, чтобы не дать девочке книги? Что
съестъ она ее? Книги -- для того, чтобы читать... Въ библиотеке? Чорта съ
два получишь что-нибудь путное въ библиотеке. Ничего, прочтетъ и вернетъ. Я
вамъ самъ принесу.
Словомъ, вы идете каяться въ библиотеку, платите рубля три штрафа,
книга исчезаетъ изъ каталога и начинается ея интенсивное хождение по рукамъ.
Черезъ годъ зачитанный у васъ томъ окажется где-нибудь на стройке Игарскаго
порта или на хлопковыхъ поляхъ Узбекистана. Но ни вы, ни темъ паче
библиотека, этого тома больше не увидите... И ни въ какую статистику эта
"читаемость" не попадетъ...
Такъ, более или менее мирно, въ советской стране существуютъ две
системы духовнаго питания массъ: съ одной стороны -- мощная сеть
профсоюзныхъ библиотекъ, где специально натасканныя и ответственныя за
наличие советскаго спроса библиотекарши втолковываютъ какимъ-нибудь
заводскимъ парнямъ:
-- А вы "Гидроцентрали" еще не читали? Ну, какъ же такъ! Обязательно
возьмите! Замечательная книга, изумительная книга!
Съ другой стороны:
а) классики, которыхъ "рвутъ изъ рукъ", къ которымъ власть относится
весьма снисходительно, новее же не переиздаетъ: бумаги нетъ. Въ последнее
время не взлюбили Салтыкова-Щедрина: очень ужъ для современнаго фельетона
годится.
б) рядъ советскихъ писателей, которые и существуютъ, и какъ бы не
существуютъ. Изъ библиотекъ изъять весь Есенинъ, почти весь Эренбургъ
(даромъ, что теперь такъ старается), почти весь Пильнякъ, "Улялаевщина" и
"Пушторгъ" Сельвинскаго, "12 стульевъ" и "Золотой теленокъ" Ильфа и Петрова
-- и многое еще въ томъ же роде. Оно, конечно, нужно же иметь и свою лирику,
и свою сатиру -- иначе где же золотой сталинский векъ литературы? Но массъ
сюда лучше не пускать.
в) подпольная литература, ходящая по рукамъ въ гектографированныхъ
спискахъ: еще почти никому неизвестные будущие русские классики, вроде
Крыжановскаго (не члена ЦК партии), исписывающие "для души" сотни печатныхъ
листовъ, или Сельвинскаго, пишущаго, какъ часто делывалъ и авторъ этихъ
строкъ, одной рукой (правой) для души и другой рукой (левой) для хлеба
халтурнаго, который, увы, нуженъ все-таки "днесь"... Нелегальные кружки
читателей, которые, рискуя местами весьма отдаленными, складываются по
трешке, покупаютъ, вынюхиваютъ, выискиваютъ все, лишенное оффициальнаго
штампа... И многое другое.
Ясное, определенное место занимаетъ политическая литература. Она
печатается миллионными тиражами и въ любой библиотеке губернскаго масштаба
она валяется вагонами (буквально {286} вагонами) неразрезанной бумажной
макулатуры и губитъ бюджеты библиотекъ.
А какъ же со статистикой?
А со статистикой вотъ какъ:
Всякая библиотекарша служебно заинтересована въ томъ, чтобы показать
наивысший процентъ читаемости политической и вообще советской литературы.
Всякий инструкторъ центральнаго комитета, вотъ вроде меня, заинтересованъ въ
томъ, чтобы по своей линии продемонстрировать наиболее советскую постановку
библиотечнаго дела. Всякий профессиональный союзъ заинтересованъ въ томъ,
чтобы показать ЦК партии, что у него культурно-просветительная работа
поставлена "по сталински".
Следовательно: а) библиотекарша вретъ, б) я вру, в) профсоюзъ вретъ.
Врутъ еще и многия другия "промежуточныя звенья". И я, и библиотекарша, и ЦК
союза, и промежуточныя звенья все это отлично понимаемъ: невысказанная, но
полная договоренность... И въ результате -- получается, извините за
выражение, статистика... По совершенно такой же схеме получается статистика
колхозныхъ посевовъ, добычи угля, ремонта тракторовъ... Нетъ, статистикой
меня теперь не проймешь.
ЗУБАМИ -- ГРАНИТЪ НАУКИ
Отъ Гончарова меня оторвалъ Юра: снова понадобилось мое математическое
вмешательство. Стали разбираться. Выяснилось, что, наседая на тригонометрию,
Пиголица имелъ весьма неясное представление объ основахъ алгебры и
геометрии, тангенсы цеплялись за логарифмы, логарифмы за степени, и вообще
было непонятно, почему доброе русское "х" именуется иксомъ. Кое-какия
формулы были вызубрены на зубокъ, но между ними оказались провалы, разрывъ
всякой логической связи между предыдущимъ и последующимъ: то, что на
советскомъ языке именуется "абсолютной неувязкой". Попытались "увязать". По
этому поводу я не безъ некотораго удовольствия убедился, что какъ ни прочно
забыта моя гимназическая математика -- я имею возможность возстановить
логическимъ путемъ очень многое, почти все. Въ назидание Пиголице -- а,
кстати, и Юре -- я сказалъ несколько вдумчивыхъ словъ о необходимости
систематической учебы: вотъ-де училъ это двадцать пять летъ тому назадъ и
никогда не вспоминалъ, а когда пришлось -- вспомнилъ... Къ моему назиданию
Пиголица отнесся раздражительно:
-- Ну, и чего вы мне объ этомъ разсказываете -- будто я самъ не знаю...
Вамъ хорошо было учиться, никуда васъ не гоняли, сидели и зубрили... А тутъ
мотаешься, какъ навозъ въ проруби... И работа на производстве, и
комсомольская нагрузка, и профсоюзная нагрузка, и всякие субботники... Чтобы
учиться -- зубами время вырывать надо. Месяцъ поучишься -- потомъ попрутъ
куда-нибудь на село -- начинай сначала... Да еще и жрать нечего... Нетъ, ужъ
вы мне насчетъ стараго режима -- оставьте...
Я ответилъ, что хлебъ свой я зарабатывалъ съ пятнадцати {287} летъ,
экзаменъ на аттестатъ зрелости сдалъ экстерномъ, въ университете учился на
собственныя деньги и что такихъ, какъ я, было сколько угодно. Пиголица
отнесся къ моему сообщению съ нескрываемымъ недовериемъ, но спорить не
сталъ:
-- Теперь стараго режима нету -- такъ можно про него что угодно
говорить... Правящимъ классамъ, конечно, очень неплохо жилось, я и не
говорю, зато трудящийся народъ...
Акульшинъ угрюмо кашлянулъ.
-- Трудящийся народъ, -- сказалъ онъ, не отрывая глазъ отъ печки, --
трудящийся народъ по лагерямъ не сиделъ и съ голодухи не дохъ... А ходъ былъ
-- куда хочешь: хочешь -- на заводъ, хочешь -- въ университетъ...
-- Такъ ты мне еще скажешь, что крестьянскому парню можно было въ
университетъ идти?
-- Скажу... И не то еще скажу... А куда теперь крестьянскому парню
податься, когда ему есть нечего? Въ колхозъ?
-- А почему же не въ колхозъ?
-- А такие, какъ ты, будутъ командовать, -- презрительно спросилъ
Акульшинъ и, не дожидаясь ответа, продолжалъ о давно наболевшемъ: -- на
дуракахъ власть держится; понабрали дураковъ, лодырей, пропойцъ -- вотъ и
командуютъ: пятнадцать летъ изъ голодухи вылезть не можемъ.
-- Изъ голодухи? Ты думаешь, городской рабочий не голодаетъ? А кто эту
голодуху устроилъ? Саботируютъ, сволочи, скотъ режутъ, кулачье...
-- Кулачье?... -- Усы Акульшина встали дыбомъ. -- Кулачье? Это
кулачье-то Россию разорило? А? Кулачье, а не товарищи-то ваши съ
револьверами и лагерями? Кулачье? Ахъ, ты, сукинъ ты сынъ, соплякъ. --
Акульшинъ запнулся, какъ бы не находя словъ для выражения своей ярости. --
Ахъ, ты, сукинъ сынъ, выдвиженецъ...
Выдвиженца Пиголица вынести не смогъ.
-- А вы, папаша, -- сказалъ онъ ледянымъ тономъ, -- если пришли
греться, такъ грейтесь, а то за выдвиженца можно и по морде получить.
Акульшинъ грузно поднялся съ табуретки.
-- Это -- ты-то... по морде... -- и сделалъ шагъ впередъ.
Вскочилъ и Пиголица. Въ лице Акульшина была неутолимая ненависть ко
всякаго рода активистамъ, а въ Пиголице онъ не безъ некотораго основания
чувствовалъ нечто активистское. Выдвиженецъ же окончательно вывелъ Пиголицу
изъ его и безъ того весьма неустойчиваго нервнаго раздражения. Терминъ
"выдвиженецъ" звучитъ въ неоффициальной России чемъ-то глубоко
издевательскимъ и по убойности своей превосходитъ самый оглушительный матъ.
Запахло дракой. Юра тоже вскочилъ.
-- Да бросьте вы, ребята, -- началъ было онъ... Однако, моментъ для
мирныхъ переговоровъ оказался неподходящимъ. Акульшинъ вежливо отстранилъ
Юру, какъ-то странно исподлобья уставился въ Пиголицу и вдругъ схватилъ его
за горло. Я, проклиная свои давешния уроки джиу-джитсу, ринулся на постъ
{288} миротворца. Но въ этотъ моментъ дверь кабинки раскрылась и оттуда,
какъ deus ex machina, появились Ленчикъ и Середа. На все происходившее
Ленчикъ реагировалъ довольно неожиданно.
-- Ура, -- заоралъ онъ. -- Потасовочка? Рабоче-крестьянская смычка?
Вотъ это я люблю... Вдарь его, папаша, по заду... Покажи ему, папаша...
Середа отнесся ко всему этому съ менее зрелищной точки зрения.
-- Эй, хозяинъ, пришелъ въ чужой домъ, такъ рукамъ воли не давай. Пусти
руку. Въ чемъ тутъ дело?
Къ этому моменту я уже вежливо обжималъ Акульшина за талию. Акульшинъ
отпустилъ руку и стоялъ, тяжело сопя и не сводя съ Пиголицы взгляда,
исполненнаго ненависти. Пиголица стоялъ, задыхаясь, съ перекошеннымъ
лицомъ...
-- Та-акъ, -- протянулъ онъ... -- Цельной, значитъ, бандой собрались...
Та-акъ.
Никакой "цельной банды", конечно, и въ помине не было -- наоборотъ, въ
сущности, все стали на его, Пиголицы, защиту. Но подъ бандой Пиголица
разумелъ, видимо, весь "старый миръ", который онъ когда-то былъ призванъ
"разрушить"; да и едва-ли Пиголица находился въ особенно вменяемомъ
состоянии.
-- Та-акъ, -- продолжалъ онъ, -- по старому режиму, значитъ,
действуете...
-- При старомъ режиме, дорогая моя пташечка Пиголица, -- снова
затараторилъ Ленчикъ, -- ни въ какомъ лагере ты бы не сиделъ, а уважаемый
покойничекъ, папаша твой то-есть, просто загнулъ бы тебе въ свое время
салазки, да всыпалъ бы тебе, сколько полагается.
"Салазки" добили Пиголицу окончательно. Онъ осекся и стремительно
ринулся къ полочке съ инструментами и дрожащими руками сталъ вытаскивать
оттуда какое-то зубило. "Ахъ, такъ салазки, я вамъ покажу салазки". Юра
протиснулся какъ-то между нимъ и полкой и дружественно обхватилъ парня за
плечи...
-- Да, брось ты, Сашка, брось, не видишь что-ли, что ребята просто
дурака валяютъ, разыгрываютъ тебя...
-- Ага, разыгрываютъ, вотъ я имъ покажу розыгрышъ...
Зубило было уже въ рукахъ Пиголицы. На помощь Юре бросились Середа и
я...
-- Разыгрываютъ... Осточертели мне эти розыгрыши. Всякая сволочь въ
носъ тыкаетъ: дуракъ, выдвиженецъ, грабитель... Что, грабилъ я тебя? --
вдругъ яростно обернулся онъ къ Акульшину.
-- А что, не грабилъ?
-- Послушай, Саша, -- несколько неудачно вмешался Юра, -- ведь и въ
самомъ деле грабилъ. На хлебозаготовки ведь ездилъ?
Теперь ярость Пиголицы обрушилась на Юру.
-- И ты -- тоже. Ахъ, ты, сволочь, а тебя пошлютъ, такъ ты не поедешь.
А ты на какомъ хлебе въ Берлине учился? Не на томъ, что я на заготовкахъ
грабилъ? {289}
Замечание Пиголицы могло быть верно въ прямомъ смысле и оно безусловно
было верно въ переносномъ. Юра сконфузился.
-- Я не про себя говорю. Но ведь Акульшину-то отъ этого не легче, что
ты -- не самъ, а тебя посылали.
-- Стойте ребята, -- сурово сказалъ Середа, -- стойте. А ты, папашка,
послушай: я тебя знаю. Ты въ третьей плотницкой бригаде работалъ?
-- Ну, работалъ, -- какъ-то подозрительно ответилъ Акульшинъ.
-- Новое здание ШИЗО строилъ?
-- Строилъ.
-- Заставляли?
-- А что, я по своей воле здесь?
-- Такъ какая разница: этого паренька заставляли грабить тебя, а тебя
заставляли строить тюрьму, въ которой этотъ паренекъ сидеть, можетъ, будетъ?
Что, своей волей мы тутъ все сидимъ? Тьфу, -- свирепо сплюнулъ Середа, --
вотъ, мать вашу... сволочи, сукины дети... Семнадцать летъ Пиголицу мужикомъ
по затылку бьютъ, а Пиголицей изъ мужика кишки вытягиваютъ... Такъ еще не
хватало, чтобы вы для полнаго комплекта удовольствия еще другъ другу въ
горло и по своей воле цеплялись.. Ну, и дубина народъ, прости Господи.
Заместо того, чтобы раскумекать, кто и кемъ васъ лупитъ -- не нашли другого
разговору, какъ другъ другу морды бить... А тебе, хозяинъ, -- стыдно, старый
ты мужикъ, тебе ужъ давно бы пора понять.
-- Давно понялъ, -- сумрачно сказалъ Акульшинъ.
-- Такъ чего же ты въ Пиголицу вцепился?
-- А ты видалъ, что по деревнямъ твои Пиголицы делаютъ?
-- Видалъ. Такъ что, онъ по своей воле?
-- Эхъ ребята, -- снова затараторилъ Ленчикъ, -- не по своей воле
воробей навозъ клюетъ... Конечно, ежели потасовочка по хорошему отъ добраго
сердца, отчего же и кулаки не почесать... а всамделишно за горло цепляться
никакого расчету нетъ.
Юра за это время что-то потихоньку втолковывалъ Пиголице.
-- Ну и хренъ съ ними, -- вдругъ ска
Политика