ест  молча  кивнул.   Доктор   Компаньо   постоял   с   минуту   в
нерешительности и ушел.
   На некоторое время в кабине воцарилось  молчание.  Первым  его  нарушил
Энсон Хэррис:
   - Вернон, я бы хотел немного отдохнуть перед посадкой.  Можете  сменить
меня пока?
   Димирест кивнул. Его рука автоматически  потянулась  к  штурвалу,  ноги
легли на педали. Он был благодарен Хэррису за то, что тот не стал задавать
вопросов и вообще обошел Гвен молчанием. Что бы там Энсон Хэррис ни думал,
у него хватило такта оставить это при себе.
   Хэррис взял бортовой журнал с записью сообщения доктора Компаньо.
   - Я  займусь  этим,  -  сказал  он  и  вызвал  по  радио  диспетчерскую
"Транс-Америки".
   После только что пережитых волнений Вернон Димирест сел  за  штурвал  с
чувством физического облегчения. Как знать, быть может,  Хэррис  предвидел
это, обращаясь со своей просьбой. Но  так  или  иначе,  решение  отдохнуть
перед посадкой, чтобы сберечь силы, было, несомненно, разумным.
   Посадку же, хотя она и обещала быть тяжелой,  Энсон  Хэррис,  очевидно,
намеревался произвести сам, и Димирест не видел оснований возражать против
этого, поскольку в течение всего полета самолет пилотировал Хэррис.
   Хэррис передал радиограмму и откинул кресло назад, давая отдых телу.
   А в соседнем кресле Димирест упорно старался сосредоточиться на полете,
но это ему никак не  удавалось.  Искусному  и  опытному  пилоту  во  время
управления самолетом нет необходимости полностью отключаться  от  всего  -
даже в таких трудных условиях. И сколько бы Димирест ни гнал от себя мысли
о Гвен, они продолжали кружить у него в мозгу.
   Гвен... Еще сегодня вечером  такая  красивая,  оживленная,  и  вдруг...
"Если мисс Мейген выживет..." И  уже  никакого  Неаполя,  рухнули  все  их
планы... Гвен... Всего два-три часа назад она сказала ему - ее безупречный
английский говор, ее нежный голос все еще звучал в его ушах: "Дело в  том,
что я  люблю  тебя..."  Гвен...  Ведь  он  тоже  любит  ее,  к  чему  себя
обманывать...
   С мучительной тревогой он думал о ней, и воображение рисовало ему,  как
она лежит там, на полу самолета,  окровавленная,  без  сознания...  с  его
ребенком во чреве... Он так настойчиво понуждал  ее  отделаться  от  этого
ребенка... Она сказала ему с горечью: "_Я все ждала,  как  и  когда  ты  к
этому подберешься_..." А потом она  была  так  взволнована:  "..._Это  как
подарок...  Кажется,  что  произошло  что-то  непостижимое  -  огромное  и
замечательное.  И  вдруг  мы  с  тобой  должны  разом  покончить  с  этим,
отказаться от такого чудесного подарка_".
   Но он был настойчив, и кончилось тем, что она уступила: "_Ну, что ж,  в
конце концов я  поступлю  так,  как  подсказывает  здравый  смысл.  Сделаю
аборт_".
   Ни о каком аборте теперь не могло быть и речи. В клинике, куда отправят
Гвен, аборт невозможен - разве что встанет вопрос о спасении жизни матери.
Но судя по тому, что сказал доктор Компаньо,  вопрос  так  не  встанет.  А
потом, после клиники, будет уже поздно.
   Значит, если Гвен выйдет живой из этой переделки, ребенок  появится  на
свет. Вернон Димирест не в силах был разобраться сейчас в своих  чувствах:
не понимал - огорчает его это или радует.
   Ему вспомнились и другие слова Гвен:
   "_Разница между нами в том, что у тебя уже есть ребенок... где-то  есть
живое существо, и в нем продолжаешься ты_".
   Она говорила о ребенке, которого он никогда не видел, не знал даже  его
имени, - о девочке, сразу же после появления на свет навсегда  исчезнувшей
из  его  жизни  в  соответствии  с  "Тремя  пунктами".  Когда  Гвен  стала
расспрашивать его, он не мог  не  признаться,  что  порой  мысль  об  этой
девочке, о том, что с ней сталось, мучает его. Однако он  не  признался  в
другом - в том, что эта мысль посещает его чаще, чем ему бы хотелось.
   Ей, его дочери, теперь уже должно быть одиннадцать лет. Димирест помнил
день ее рождения, хотя и старался выкинуть эту дату из головы. Каждый  год
в этот день у него возникало желание что-то сделать для нее - может  быть,
просто послать поздравление... Вероятно, это потому, думал он, что у них с
Сарой нет детей (хотя они оба хотели бы их иметь) и ему неведома  радость,
какую доставляет родителям день рождения ребенка... А потом  внезапно  его
начинали терзать вопросы, на которые не было ответа: где его  дочь?  Какая
она? Счастливо ли сложилась ее жизнь? Иной раз он невольно  вглядывался  в
лица девочек на  улицах,  и,  если  их  возраст  казался  ему  подходящим,
мелькала мысль: а вдруг... Потом он издевался над собственным  идиотизмом.
Иногда его охватывала тревога: может быть, его дочери плохо,  может  быть,
ее обижают и она нуждается в помощи, а он ничего не знает  и  ничем  не  в
силах ей помочь... Рука Вернона Димиреста судорожно сжала штурвал.
   И тут он впервые отчетливо понял: повторения еще раз всей этой муки  он
не вынесет. По самой своей натуре он не  мог  мириться  с  неизвестностью.
Другое дело аборт - это было что-то определенное,  окончательное.  И  даже
то, что говорил Энсон Хэррис не могло бы поколебать его решения.  Конечно,
впоследствии могли бы возникнуть сомнения  -  правильно  ли  он  поступил.
Впоследствии он, возможно, мог бы и пожалеть. Но он бы знал: что  сделано,
то сделано.
   Течение его мыслей резко нарушил голос в динамике над головой.
   - "Транс-Америка", рейс два, говорит  Кливленд.  Левым  заходом  берите
курс  два-ноль-пять.  При  готовности  начинайте  спуск  на  шесть  тысяч.
Сообщите, когда уйдете с десяти.
   Димирест  взял  на  себя  все  четыре  сектора  и  начал  спуск.  Затем
переставил указатель курса и плавно вошел в вираж.
   - Говорит "Транс-Америка", рейс два,  ложимся  на  курс  два-ноль-пять.
Уходим с десяти тысяч, - передал Энсон Хэррис Кливленду.
   Когда самолет начал снижаться, болтанка усилилась, но с каждой  минутой
они были ближе к цели и надежда на спасение росла. Теперь они приближались
к  невидимой  воздушной  границе,  где  Кливлендский  центр  передаст   их
Чикагскому. После этого еще тридцать минут  лета,  и  они  войдут  в  зону
наблюдения аэропорта Линкольна.
   Энсон Хэррис проговорил негромко:
   - Вернон, вы, конечно, понимаете, как я расстроен из-за  Гвен...  -  Он
умолк, потом нерешительно добавил:  -  Что  у  вас  там  с  ней,  меня  не
касается, но если я по-товарищески могу быть чем-то полезен...
   - Ничего не требуется,  -  сказал  Димирест.  Он  отнюдь  не  собирался
раскрывать душу Энсону Хэррису, который в его глазах был хотя  и  отличным
пилотом, но типичной старой девой в штанах.
   Димирест уже пожалел о том, что так разоткровенничался несколько  минут
назад, когда чувства взяли верх  над  сдержанностью,  а  это  случалось  с
капитаном Димирестом не часто. Лицо его стало замкнутым -  обычная  маска,
под которой он привык скрывать свои переживания.
   - Восемь тысяч футов, продолжаем  снижаться,  -  передал  Энсон  Хэррис
центру наблюдения за воздухом.
   Димирест, следуя заданным курсом, неуклонно вел  самолет  на  снижение.
Глаза его в строгой последовательности перебегали с прибора на прибор.
   А мысли снова невольно возвратились к  этому  ребенку  -  его  ребенку,
появившемуся на свет одиннадцать лет назад. Он долго колебался тогда -  не
мог решить, не признаться ли во всем Саре.  Они  могли  бы  удочерить  эту
девочку, вырастить ее как родную дочь. Но  у  него  не  хватило  духа.  Он
побоялся, что его признание будет слишком большим  потрясением  для  Сары,
что она не согласится взять ребенка - ведь в каком-то смысле он служил  бы
ей вечным укором.
   Но потом - к сожалению, слишком поздно -  он  понял,  что  был  к  Саре
несправедлив. Конечно, его признание  должно  было  потрясти  и  оскорбить
ее... Так же, как и теперь она будет потрясена и оскорблена,  если  узнает
про Гвен. Но со временем ее умение применяться к обстоятельствам взяло  бы
верх. Несмотря на всю ограниченность Сары и ее пустопорожний образ  жизни,
несмотря на ее мелкобуржуазные замашки, любительские потуги в  живописи  и
клубное  честолюбие,  Димирест  знал,  что  он  может  положиться  на   ее
преданность и здравый смысл. Вероятно, это и делало их брак прочным, думал
он, - ведь даже сейчас он не помышлял о разводе.
   В конечном счете  с  помощью  Сары  все  как-нибудь  обошлось  бы.  Она
заставила бы его некоторое время помучиться,  вымаливая  у  нее  прощение,
может быть, довольно долго. Но потом  она  все  же  согласилась  бы  взять
ребенка, и, уж конечно, ребенку страдать бы  не  пришлось.  Об  этом  Сара
позаботилась бы - это в ее характере. Если только...
   - Слишком уж много этих "если только", будь они прокляты! - произнес он
вслух.
   Он снизил самолет до шести тысяч  футов  и  увеличил  подачу  горючего,
чтобы не сбавлять скорость. Гул двигателей усилился.
   Энсон Хэррис переключил радио на другую волну - они пересекли воздушную
границу - и начал вызывать Чикагский центр.
   - Вы что-то сказали? - спросил он Димиреста.
   Димирест промолчал.
   Снежный буран продолжал бушевать, самолет швыряло из стороны в сторону.
   - "Транс-Америка", рейс два, видим вас на экране, - сказал новый голос:
говорил чикагский диспетчер.
   Энсон Хэррис продолжал прием.
   А Вернон Димирест думал:  как  бы  ни  обернулось  дело  с  Гвен,  надо
принимать решение сейчас, не откладывая. Ну что ж, придется выдержать  все
- слезы Сары, ее гнев, упреки, - но он должен сказать ей про Гвен.
   И признаться в том, что он - отец ребенка.
   Начнутся истерики и, вероятно, будут продолжаться не день и не  два,  а
потом еще долго - неделями, месяцами - ему придется сносить многое.  Но  в
конце концов самое тяжелое останется позади, все  мало-помалу  образуется.
Как ни странно, он ни на секунду не усомнился в этом  -  вероятно  потому,
что верил в Сару.
   Как они все это уладят,  он  пока  еще  себе  не  представлял;  многое,
конечно, будет зависеть от Гвен. Что бы там  ни  говорил  доктор,  а  Гвен
выкарабкается - Димирест был в этом уверен. У нее такая сила духа, столько
мужества. Пусть даже бессознательно,  она  все  равно  будет  бороться  за
жизнь, и, как бы ее ни искалечило, это ее не сломит, она сумеет справиться
и с этим. И в отношении ребенка она,  скорее  всего,  рассудит  по-своему.
Вполне возможно, что ее будет не так-то легко уговорить отдать его; скорее
всего, она и вообще не согласится. Гвен не из тех,  кого  можно  вести  на
поводу, ею не покомандуешь. У нее своя голова на плечах.
   Видимо, он окажется с двумя женщинами на руках. И в довершение всего  -
с ребенком. Тут будет над чем задуматься!
   И снова возникал  вопрос:  до  какого  предела  можно  рассчитывать  на
благоразумие Сары?
   _О черт! Вот история_.
   И тем не менее после того, как для  себя  он  принял  решение,  его  не
покидала уверенность в том, что рано или поздно все уладится. И он подумал
угрюмо: да, уж надо надеяться, особенно если  посчитать,  чего  это  будет
стоить - каких денег и каких мук.
   Стрелка альтиметра показывала, что они снизились до пяти тысяч футов.
   Значит, он станет отцом. Теперь это представлялось ему уже в  несколько
ином свете. Разумеется, распускать по этому поводу слюни,  как  некоторые,
как тот же Энсон Хэррис, ни к чему,  но  что  ни  говори,  это  будет  его
ребенок. А подлинных отцовских чувств ему еще  не  доводилось  испытывать.
Как это сказала Гвен, когда они ехали на  машине  в  аэропорт?  _Если  это
будет мальчик, мы можем назвать его  Вернон  Димирест-младший,  совсем  на
американский лад_. Что ж, может быть, это  и  не  такая  уж  плохая  идея.
Димирест хмыкнул.
   Энсон Хэррис покосился на командира:
   - Почему вы смеетесь?
   - Я и не думал смеяться, - вспыхнул Димирест. - Какого черта стал бы  я
смеяться. Кажется, нам тут не до смеха.
   Энсон Хэррис пожал плечами.
   - Значит, мне послышалось.
   - Вот уже второй раз  вам  что-то  слышится.  Когда  мы  закончим  этот
проверочный полет, советую вам прежде всего хорошенько проверить ваши уши.
   - Можно бы обойтись и без грубостей.
   - Можно? Вы в этом уверены? - раздраженно спросил Димирест.  -  А  если
при такой ситуации это просто необходимо?
   - Ну, если так, - сказал Хэррис, - лучше вас этому никто не обучен.
   -  В  таком  случае,  когда  вы  кончите  задавать  идиотские  вопросы,
займитесь-ка снова своим делом, а мне дайте поговорить с этими тупицами на
земле.
   Энсон Хэррис поднял спинку своего кресла.
   - Как угодно. Я готов.
   Оставив штурвал, Димирест включил микрофон. Теперь, придя к решению, он
чувствовал  себя  спокойнее,  увереннее.  Пора  было   заняться   наиболее
неотложными делами. Он заговорил намеренно резко:
   - Чикагский центр! Говорит капитан Димирест,  самолет  "Транс-Америки",
рейс два. Вы нас слушаете или уже приняли снотворное и отключились?
   - Говорит  Чикагский  центр.  Мы  вас  слушаем,  капитан,  и  никто  не
отключался. - В голосе диспетчера прозвучала обида, но  Димирест  не  счел
нужным обратить на это внимание.
   - Тогда почему, черт подери, вы бездействуете?  У  нас  ЧП.  Нам  нужна
помощь.
   - Не отключайтесь, пожалуйста.
   Пауза. Затем заговорил другой голос:
   - Говорит главный  диспетчер  Чикагского  центра.  Командир  рейса  два
"Транс-Америки", я слышал вашу  последнюю  фразу.  Прошу  понять,  что  мы
делаем все от нас зависящее. Вас еще не успели передать нам, а у  нас  уже
десять человек расчищали вам путь. И продолжают это делать.  Мы  даем  вам
зеленую улицу, первоочередность радиосвязи и прямой курс на  международный
Линкольна.
   - Этого недостаточно, - все так же резко сказал Димирест. Он  помолчал,
не  отключаясь,  и  продолжал:  -   Главный   диспетчер,   слушайте   меня
внимательно. Прямой курс до Линкольна ничего нам не даст, если нас посадят
на ВПП два-пять или любую другую, кроме три-ноль.  Не  говорите  мне,  что
три-ноль не функционирует. Я это уже слышал и  слышал  даже  -  почему.  А
сейчас запишите то, что я вам скажу, и постарайтесь, чтобы в международном
Линкольна это  уразумели:  самолет  тяжело  нагружен,  садиться  будем  на
большой  скорости.  А  у  нас  поврежден  стабилизатор  и  ненадежен  руль
направления. Если нас посадят на ВПП два-пять, меньше  чем  через  час  вы
будете  иметь  разбитую  машину  и  груду  трупов.   Так   что   радируйте
международному Линкольна, приятель, и прочистите им мозги. Скажите им: нам
нужна три-ноль. Меня не  касается,  как  они  это  сделают  -  пусть  хоть
взрывают к черту то, что у них там застряло, если не могут иначе. Вы  меня
поняли?
   - Да, "Транс-Америка", рейс два, мы хорошо вас поняли. - Голос главного
диспетчера  звучал   все   так   же   невозмутимо,   но   уже   не   столь
холодно-официально. - Вашу радиограмму сейчас же  передаем  международному
Линкольна.
   - Отлично. - Димирест сделал паузу и снова нажал кнопку микрофона. -  У
меня еще одно сообщение. Мелу Бейкерсфелду, управляющему аэропортом  имени
Линкольна, лично. Передайте ему предыдущую радиограмму, а  затем  добавьте
следующее: "Моему шурину персонально. Это по твоей милости, сукин ты  сын,
заварилась вся эта каша. Ты не хотел слушать, когда я говорил:  к  дьяволу
страховки в аэропорту! Теперь я от лица всех находящихся в  этом  самолете
требую, чтобы ты пошевелил своей поросячьей задницей  и  очистил  для  нас
три-ноль".
   - "Транс-Америка", рейс два, мы  записали  вашу  радиограмму.  -  Голос
главного диспетчера звучал неуверенно. - Вы настаиваете на том,  чтобы  мы
употребили именно эти выражения, капитан?
   - Чикагский центр! - рявкнул Димирест. - Извольте употребить именно эти
выражения, черт подери!  Я  требую,  чтобы  вы  передали  эту  радиограмму
немедленно, громко и абсолютно точно.



        13

   Ведя машину на большой скорости, Мел Бейкерсфелд слышал по радио, как в
аэропорту вызывают со стоянок санитарные  автомобили  и  направляют  их  к
месту возможного приземления рейса два.
   - Говорит наземный диспетчер, вызываю город двадцать пять.
   Это был кодовый номер аэропортовской пожарной команды.
   - Город двадцать пять на выезде слушает. Продолжайте.
   - Передачу продолжаю. ЧП  второй  категории  ожидается  примерно  через
тридцать пять минут.  Упомянутая  машина  повреждена,  будет  садиться  на
полосу три-ноль, если ее освободят. В противном случае самолет посадят  на
полосу два-пять.
   Диспетчеры  аэропорта  в  своих  переговорах  по  радио  старались   по
возможности  умалчивать  о  том,  какой  именно  самолет  терпит   аварию.
Выражение "упомянутая машина" служило именно этой цели. Авиакомпании  были
чрезвычайно щепетильны в этих вопросах, считая,  что  чем  реже  их  будут
упоминать в связи с несчастными случаями, тем лучше. Тем не менее  Мел  не
сомневался, что  все  случившееся  сегодня  ночью  получит  самую  широкую
огласку - вероятнее всего, и за рубежом.
   - Говорит город двадцать пять. Вызываю наземного диспетчера. Просит  ли
пилот дать пену на посадочную полосу?
   - Пены не требуется. Повторяю: пены не требуется.
   Если пилот не требовал пены, значит, шасси не было повреждено и  сажать
самолет на брюхо не понадобится.
   Мел знал, что сейчас уже все  машины  аварийной  колонны  -  автопомпы,
спасательные и пожарные машины,  машины  "скорой  помощи"  -  приведены  в
действие и следуют за машиной брандмайора, у которого есть  индивидуальная
радиосвязь с каждой из них. При ЧП задержек не бывает. Все руководствуются
одним правилом: лучше раньше, чем  позже.  Аварийная  колонна  остановится
сейчас между двумя взлетно-посадочными полосами  и  затем  двинется  туда,
куда будет надо. Делалось это не по  наитию.  Передвижение  каждой  машины
было заранее предусмотрено и зафиксировано в  подробном  плане  на  случай
аварийных ситуаций. Голоса  в  радиотелефоне  умолкли.  Мел  включил  свой
микрофон.
   - Наземный диспетчер, говорит машина номер один.
   - Машина номер один, наземный диспетчер слушает.
   - Поставлен ли в известность о создавшейся аварийной ситуации  Патрони,
который занимается самолетом, блокировавшим полосу три-ноль?
   - Так точно. Держим с ним связь.
   - Что говорит Патрони? Как у него дела?
   - Он рассчитывает убрать застрявший самолет через двадцать минут.
   - Есть у него стопроцентная уверенность?
   - Нет.
   Мел отключился. Одна рука на баранке, другая - на кнопке микрофона,  он
вел машину на максимальной скорости, какую можно было развить  при  плохой
видимости в такую метель. Уже второй раз за  этот  вечер  приходилось  ему
объезжать на машине аэропорт. Огни рулежных дорожек  и  взлетно-посадочных
полос,  словно  путеводные  звезды,  мелькали  мимо.  Таня  Ливингстон   и
Томлинсон, репортер из "Трибюн", сидели на переднем сиденье рядом с ним.
   Несколько минут назад Таня передала Мелу свою  записку  с  известием  о
том, что на рейсе два произошел взрыв и самолет возвращается  на  базу,  и
Мел, вырвавшись из окружавшей его толпы  медоувудцев,  тотчас  бросился  к
эскалаторам, ведущим в подземный гараж, где стояла его  служебная  машина.
Таня бежала за ним. Сейчас его место  -  на  полосе  три-ноль,  где,  если
потребуется, он  должен  взять  все  в  свои  руки.  В  центральном  зале,
прокладывая себе путь к эскалаторам, он увидел репортера "Трибюн" и бросил
ему на ходу:
   - Идемте со мной. - Репортер  помог  Мелу,  сообщив  то,  что  знал  об
Эллиоте Фримантле, - и о подписанных им контрактах,  и  о  его  позднейших
лживых утверждениях, - и Мел решил отплатить ему услугой за услугу.  Видя,
что Томлинсон стоит в нерешительности, Мел крикнул: - Я не могу терять  ни
минуты! Вы очень пожалеете, если не воспользуетесь возможностью, которую я
вам даю!
   Томлинсон не стал задавать вопросов и последовал за  Мелом.  И  сейчас,
пока Мел гнал машину, опережая, где  только  можно,  выруливавшие  впереди
самолеты, Таня передавала репортеру  содержание  полученных  с  рейса  два
радиограмм.
   - Постойте, дайте-ка мне разобраться,  -