венно, что Гвен знала об этом  документе.  Почти  все  стюардессы
были в курсе того,  что  авиакомпании  могут  сделать  для  них  в  случае
беременности  -  если,  конечно,  стюардесса  согласится  на  определенные
условия. В компании "Транс-Америка" этот документ обычно называли "3  ПБ".
В другой компании он назывался иначе  и  условия  были  немного  иные,  но
принцип был везде одинаков.
   - Я знала девушек, которые прибегали к его помощи, - сказала Гвен. - Но
никогда не думала, что и мне придется этим воспользоваться.
   - Большинство из них, наверно, тоже этого не предполагали.  -  Димирест
помолчал и добавил: - Но ты не должна волноваться. Авиакомпании не склонны
это рекламировать, и все делается шито-крыто. Как у нас со временем?
   Гвен приблизила руку с часами к освещенному щитку с приборами.
   - Будем вовремя.
   Он осторожно вывел свой  "мерседес"  на  среднюю  полосу,  угадывая  ее
границы  под  мокрым  снегом,  и  обогнал  неуклюжий  грузовик.  Несколько
человек, по всей  вероятности  аварийная  команда,  стояли  на  ступеньке,
уцепившись за борт грузовика. Одежда на них  была  мокрая,  они  выглядели
усталыми и  несчастными.  И  Димирест  подумал:  "Интересно,  как  бы  они
реагировали, если б узнали, что мы с Гвен через несколько часов будем  под
теплым неаполитанским солнцем".
   - Не знаю, право, - промолвила вдруг Гвен, - не знаю, найду ли я в себе
силы воспользоваться этим документом.
   Как и Димирест, Гвен  понимала,  чем  руководствовалось  аэропортовское
начальство,  составляя  специальный  документ   на   случай   беременности
стюардесс.  Ни  одной  компании  не  хотелось   расставаться   со   своими
стюардессами. Их обучение стоило дорого,  и  квалифицированная  стюардесса
являлась крупным капиталовложением. Да и  кроме  того,  не  так-то  просто
найти подходящих девушек с хорошей внешностью, манерами и обаянием.
   Программа помощи была составлена с таким расчетом, чтобы ее было  легко
и просто осуществлять. Если беременная стюардесса не  собиралась  выходить
замуж, она, естественно, стремилась по окончании беременности вернуться на
прежнее место, причем авиакомпания обычно была только рада ее возвращению.
Поэтому,  согласно  программе,  ей  предоставлялся  официальный  отпуск  с
сохранением занимаемой  должности.  В  отделе  же  персонала  существовали
специальные секции, которые заботились об этих молодых  женщинах,  помогая
им, в частности, выбрать больницу, а потом поместить ребенка на воспитание
либо по месту жительства матери, либо в более отдаленном  месте  -  по  ее
желанию. Был тут и  психологический  момент:  девушка  знала,  что  кто-то
подумает о ней и позаботится о ее интересах. Случалось даже, что ей давали
ссуду. Если после родов стюардессе не  хотелось  возвращаться  на  прежнюю
базу, ее переводили в другое место по ее выбору.
   За это авиакомпания брала со стюардесс три  обязательства  -  отсюда  и
название документа: "Один-три".
   Во-первых, девушка обязана  была  оповещать  отдел  персонала  о  своем
местонахождении в течение всего периода беременности.
   Во-вторых, она обязана была сразу после рождения ребенка отдать  его  в
приют для последующего усыновления. Ей не сообщали, кто  его  усыновил,  и
таким образом ребенок навсегда уходил из ее жизни.  Авиакомпания,  правда,
гарантировала соблюдение всех необходимых  процедур  при  усыновлении  или
удочерении и заботилась о том, чтобы ребенок попал в хорошую семью.
   В-третьих, стюардесса могла воспользоваться программой "Один-три"  лишь
в том случае, если она сообщала авиакомпании фамилию отца  ребенка.  После
этого представитель отдела персонала - человек, искушенный в  такого  рода
делах, - немедленно вызывал отца, чтобы добиться от него денежной  помощи.
Представитель отдела персонала  должен  был  получить  у  него  письменное
согласие оплатить расходы по пребыванию стюардессы в больнице и  по  уходу
за ребенком, а если удастся, то  и  возместить  с  его  помощью,  хотя  бы
частично, ее потери в заработке. Авиакомпании  предпочитали,  чтобы  такие
соглашения заключались  по  доброй  воле  и  без  шума.  Однако  в  случае
необходимости они могли осуществить нажим на неподатливых отцов, используя
свой немалый вес в обществе.
   Компании, конечно, почти не  приходилось  прибегать  к  таким  методам,
когда отцом ребенка был кто-нибудь из членов экипажа - сам  командир,  или
первый, или же второй пилот. В таких случаях, особенно  при  желании  отца
сохранить все в тайне, достаточно было  легкого  увещевания.  И  тогда  уж
компания действительно сохраняла все  в  тайне.  Устанавливалась  разумная
сумма, которая выплачивалась в течение определенного срока по частям,  или
же  компания  вычитала  соответствующий  процент   из   жалованья   своего
служащего. А для того, чтобы избежать излишних расспросов дома, эти вычеты
проверились по графе: "Персональные издержки".
   Все  деньги,   полученные   таким   путем,   выплачивались   беременной
стюардессе. Компания ничего себе не брала.
   - Видишь ли, программа тем хороша, - сказал Димирест, - что женщина  не
чувствует себя одинокой и брошенной.
   До сих пор он старательно избегал одного  -  всякого  упоминания  слова
"аборт". Ни одна авиакомпания не могла, да и не желала открыто связываться
с абортом. Советы такого рода  обычно  давались  в  неофициальном  порядке
инспекторами из отдела персонала, которые уже  по  опыту  знали,  как  это
можно устроить. Если девушка решалась на аборт, их задача была  помочь  ей
сделать его в хороших клинических условиях, чтобы она  не  попала  в  лапы
шарлатанов или плохих врачей, к которым иной раз обращаются доведенные  до
отчаяния женщины.
   Гвен с любопытством посмотрела на своего спутника.
   - Скажи мне вот что. Откуда ты так хорошо об этом осведомлен?
   - Я же говорил тебе: как один из руководителей нашей ассоциации...
   - Все это так, но это ассоциация летчиков. И стюардессы не имеют к тебе
никакого отношения - во всяком случае, в таком плане.
   - Непосредственно мне, конечно, не приходилось этим заниматься.
   - Значит, Вернон, ты уже сам попадал в такого рода истории...  какая-то
стюардесса уже была беременна от тебя... Ведь так. Вернон?
   Он нехотя кивнул.
   - Да.
   - Тебе, конечно, не сложно укладывать к себе в постель стюардесс, этих,
по твоим словам, доверчивых сельских девчонок. Или,  может,  они  были  из
"скромных городских семей"? - В голосе Гвен звучала горечь. - Ну и сколько
же их было? Десяток, два? Я не прошу точной цифры - приблизительно.
   Он вздохнул:
   - Одна, всего одна.
   Ему, конечно, невероятно везло. Их могло бы быть гораздо больше, но  он
сказал правду... почти правду: ведь был же еще  тот  случай  с  выкидышем.
Впрочем, это можно не считать.
   Движение на шоссе становилось все интенсивнее по  мере  того,  как  они
приближались к аэропорту, до которого теперь оставалось всего каких-нибудь
четверть мили. Яркие  огни  огромного  аэровокзала  даже  сквозь  снегопад
освещали небо.
   Гвен сказала:
   - Та девушка, которая забеременела от тебя... мне  не  важно  знать  ее
имя...
   - Да я и не сказал бы.
   - Она воспользовалась этой штукой - документом "Один-три"?
   - Да.
   - И ты помогал ей?
   - Я уже спрашивал тебя: за  кого  ты  меня  принимаешь?  -  нетерпеливо
отрезал он. - Конечно, я ей помогал. Если  уж  тебе  непременно  надо  все
знать, изволь: компания вычитала из моего жалованья определенный  процент.
Потому я и знаю, как это делается.
   Гвен улыбнулась.
   - "Персональные издержки"?
   - Да.
   - И твоя жена знала об этом?
   Он помедлил, прежде чем ответить.
   - Нет.
   - А что произошло с ребенком?
   - Он был отдан на воспитание.
   - Кто это был?
   - Ребенок.
   - Ты прекрасно понимаешь, о  чем  я  спрашиваю.  Это  был  мальчик  или
девочка?
   - По-моему, девочка.
   - По-твоему?
   - Я знаю, девочка.
   Вопросы  Гвен  вызвали  у  него   чувство   неловкости.   Они   оживили
воспоминания, которые он предпочитал похоронить.
   Оба молчали,  когда  "мерседес"  свернул  к  широкому  и  внушительному
главному подъезду аэропорта.  Высоко  над  входом,  залитым  ярким  светом
прожекторов, устремлялись  в  небо  футуристические  параболы  -  творение
общепризнанного   победителя    международного    конкурса    скульпторов,
символизирующее, как тогда  было  сказано,  благородное  будущее  авиации.
Взору Димиреста открылся сложный серпантин шоссейных  дорог,  "восьмерок",
мостов и туннелей, спроектированных с таким расчетом, чтобы  машины  могли
идти, не снижая скорости, хотя сегодня из-за  трехдневного  снегопада  они
ехали медленнее, чем всегда. Высокие сугробы громоздились даже на проезжей
части.  Общую  сумятицу  еще  усиливали   снегоочистители   и   грузовики,
старавшиеся  удержать  снег  хотя  бы  за   пределами   уже   расчищенного
пространства.
   После  нескольких  коротких  остановок  Димирест  наконец  свернул   на
служебную дорогу, которая вела к главному ангару "Транс-Америки", где  они
оставят машину и сядут на автобус для летного состава.
   Гвен вдруг сбросила с себя оцепенение.
   - Вернон!
   - Да?
   - Спасибо за то, что ты был честен со мной.  -  Она  протянула  руку  и
дотронулась до его руки, лежавшей на руле. - У меня все будет  в  порядке.
Просто слишком много сразу на меня свалилось. И я хочу  ехать  с  тобой  в
Неаполь.
   Он улыбнулся, кивнул, потом на  минуту  выпустил  руль  и  крепко  сжал
пальцы Гвен.
   - Мы отлично проведем там время. Обещаю тебе, что мы оба  запомним  эту
поездку.
   И он постарается, сказал себе Димирест, выполнить обещание. Собственно,
это будет не так уж и трудно. Его тянуло к Гвен;  ни  к  кому  он  еще  не
испытывал такой нежности, никто не был ему душевно так близок. Если бы  не
то, что у него есть жена... И снова, уже не в первый раз, у него мелькнула
мысль порвать с Сарой и жениться на Гвен. Но он тут же прогнал эту  мысль.
Он знал немало своих коллег, переживших подобное, - пилотов, которые после
многих лет совместной жизни бросали жен ради более  молодых  женщин.  И  в
итоге  чаще  всего  оказывались  у  разбитого  корыта  с  солидным  грузом
алиментов на плечах.
   Так или иначе, во время этого полета,  а  может  быть,  в  Риме  или  в
Неаполе, ему придется провести еще один серьезный разговор с Гвен. До  сих
пор они говорили не совсем в том ключе, как ему бы хотелось, и  вопрос  об
аборте не был затронут.
   А пока - мысль о Риме напомнила об  этом  Димиресту  -  ему  предстояло
более неотложное дело: возглавить рейс "Транс-Америки" номер два.



        3

   Ключ был от комнаты 224 в гостинице "О'Хейген".
   В полутемной гардеробной,  примыкавшей  к  радарной,  Кейз  Бейкерсфелд
вдруг осознал, что он уже несколько минут сидит, уставившись на этот  ключ
с пластмассовым ярлычком. А может быть, лишь несколько  секунд?  Возможно.
Просто он перестал ощущать течение времени, как и многое  другое;  утратил
способность ориентироваться. Иной раз дома Натали вдруг замечала,  что  он
стоит, застыв, и смотрит в  пространство.  И  лишь  когда  она  озабоченно
спрашивала:  "Что  ты  тут  делаешь?"  -  к  нему  возвращалось  сознание,
способность действовать и думать.
   И тогда - да и  сейчас  -  усталое,  измотанное  напряжением  сознание,
должно быть, отключалось. Где-то у  него  в  мозгу  был  этакий  крошечный
предохранитель, защитный механизм, вроде того, который отключает мотор при
перегреве. Правда, между мотором и человеческим мозгом  есть  существенная
разница: мотор можно выключить и, если нет надобности, больше не включать.
Мозг же - нельзя.
   Сквозь единственное окно в гардеробную проникало  достаточно  света  от
прожекторов, установленных на башне. Но Кейзу свет не был нужен. Он  сидел
на одной из деревянных скамей, так и не притронувшись к сандвичам, которые
приготовила ему Натали, и, глядя на ключ от номера в гостинице "О'Хейген",
раздумывал над тем, какой загадкой является человеческий мозг.
   Человеческий мозг может  рождать  смелые  образы,  создавать  поэзию  и
радары, вынашивать идею  Сикстинской  капеллы  и  сверхзвукового  самолета
"конкорд". И в  то  же  время  мозг  -  из-за  своей  способности  хранить
воспоминания и осознавать происшедшее -  может  терзать  человека,  мучить
его, не давая ни минуты покоя; только смерть кладет этому конец.
   Смерть... стирающая воспоминания, несущая забвение и покой.
   Это  и  побудило  Кейза  Бейкерсфелда  принять  решение  сегодня  ночью
покончить с собой.
   Пора уже было возвращаться в радарную. До конца  смены  оставалось  еще
несколько часов, а  Кейз  заключил  с  собой  договор:  довести  до  конца
сегодняшнюю вахту в радарной. Он не мог бы сказать, почему он так решил, -
просто считал  это  правильным  и  привык  быть  добросовестным  во  всем.
Добросовестность была у них в крови  -  это,  пожалуй,  единственное,  что
роднило его с Мелом.
   Так или иначе, когда смена окончится - и  его  последнее  обязательство
будет выполнено, - ничто уже не помешает ему пойти в гостиницу "О'Хейген",
где он зарегистрировался сегодня днем, и, не теряя времени, принять  сорок
таблеток нембутала которые лежали у него  в  кармане.  Он  собирал  их  по
две-три штуки на протяжении нескольких  месяцев.  Врач  прописал  ему  это
снотворное, и каждый  раз,  когда  Натали  покупала  его  в  аптеке,  Кейз
незаметно откладывал и прятал половину. А на днях пошел в библиотеку и  по
учебнику  клинической  токсикологии  выяснил,  что  количество  нембутала,
которым он располагал, значительно превышало роковую дозу.
   Смена его закончится в полночь. Вскоре после этого он примет таблетки и
быстро заснет последним сном.
   Он посмотрел на свои ручные часы, повернув циферблат к свету, падавшему
из окна. Было почти девять. Пора возвращаться в радарную?  Нет,  надо  еще
немного подождать. Ему хотелось прийти туда  совершенно  спокойным,  чтобы
нервы были готовы к любым случайностям, которые могут произойти в  течение
этих последних оставшихся ему часов.
   Кейз Бейкерсфелд снова повертел в руках ключ  от  номера  в  гостинице.
Комната 224.
   Странное совпадение: номер комнаты, которую  он  снял,  оканчивался  на
"двадцать четыре".  Некоторые  люди  верят  в  нумерологию,  в  оккультное
значение цифр. Кейз не верил, и  тем  не  менее  цифра  "двадцать  четыре"
вторично врывалась в его жизнь.
   Первый раз это была дата - 24-е число, и было это полтора  года  назад.
Глаза  Кейза  увлажнились.  День  этот  врезался  в  его  память,  вызывая
угрызения совести и душевную тоску всякий раз, когда он вспоминал  о  нем.
Отсюда и возник мрак, окутавший постепенно его сознание,  отсюда  возникло
его отчаяние. Это же привело его к решению покончить сегодня с жизнью.


   Летнее утро. Четверг. Двадцать четвертое июня.
   Это был день, точно  специально  созданный  для  поэтов,  влюбленных  и
фотографов, снимающих на цветную пленку,  -  один  из  тех  дней,  которые
человек сохраняет в памяти и потом извлекает из нее,  как  листок  старого
календаря, когда много лет  спустя  хочет  вспомнить  что-то  радостное  и
прекрасное. В Лисберге, штат Виргиния, при восходе солнца небо было  таким
ясным, что в сводке погоды стояло: "ПИВБ" - на языке авиаторов это значит:
"Потолок и видимость безграничны", лишь после полудня то тут, то там стали
появляться облачка, похожие на рваные клочки ваты.  Солнце  грело,  но  не
пекло, легкий ветерок с гор Блу-Ридж приносил аромат клевера.
   По пути на работу  в  то  утро  -  а  он  ехал  в  Вашингтонский  центр
наблюдения за воздухом в Лисберге - Кейз видел дикие  розы  в  цвету.  Ему
даже вспомнилась строка из Китса, которого он  учил  в  школе:  "И  пышное
цветенье лета..." Она как-то очень перекликалась с этим днем.
   Он пересек границу Виргинии: ехал он из Адамстауна, штат Мэриленд,  где
они с Натали снимали для себя  и  двух  своих  сыновей  славный  небольшой
домик. Крыша его "фольксвагена" была опущена;  он  вел  машину  не  спеша,
наслаждаясь мягким воздухом и нежарким  солнцем;  вот  впереди  показались
знакомые  низкие  современные   строения   воздушной   диспетчерской,   он
по-прежнему  чувствовал  себя  в  необычно  размягченном  состоянии  духа.
Впоследствии он не раз спрашивал себя, не явилось ли  это  причиной  того,
что произошло потом.
   Даже в главном здании - доме с глухими толстыми стенами, куда  не  было
доступа дневному свету, - Кейзу казалось тогда, что вокруг все  еще  сияет
летний день. Среди семидесяти  с  лишним  диспетчеров,  сидевших  в  одних
рубашках  без  пиджаков,  царила  какая-то   атмосфера   легкости   и   не
чувствовалось  напряжения,  обычного  при  их  работе.  Одной  из  причин,
очевидно, было то, что  при  такой  удивительно  ясной  погоде  им  меньше
приходилось следить за полетами. Многие некоммерческие самолеты - частные,
военные и даже некоторые лайнеры - летели  сегодня,  пользуясь  визуальным
наблюдением, иными словами, по методу; "Ты меня видишь  -  я  тебя  вижу",
когда пилот сам следит за своим местонахождением в воздухе и ему нет нужды
связываться по радио с КДП и сообщать, где он находится.
   Лисбергский центр играл в авиации важную роль. Отсюда велось наблюдение
за движением по всем авиалиниям над шестью восточными прибрежными  штатами
и  давались  указания  самолетам.  Зона  наблюдения  превышала  сто  тысяч
квадратных миль. Как только самолет, летящий по приборам, покидал аэропорт
в этой зоне, он тут же попадал  под  наблюдение  и  контроль  Лисберга.  И
находился под контролем до тех пор,  пока  не  заканчивал  полета  или  не
покидал зоны. Если же какой-то самолет подлетал к  зоне,  сведения  о  нем
тотчас поступали от одного из двадцати аналогичных  центров,  разбросанных
по всем Соединенным Штатам. Лисбергский  центр  считался  одним  из  самых
загруженных в стране. В нем  осуществлялось  наблюдение  за  южным  концом
"Северо-Восточного коридора", занимающего первое место  в  мире  по  числу
самолетов, пролетающих в течение дня.
   Как ни странно, близ Лисбергского центра не было ни  одного  аэропорта;
ближайший, по которому он и назывался, находился в Вашингтоне, то есть  на
расстоянии сорока миль. Центр  -  группа  низких  современных  строении  с
площадкой для машин - был расположен среди виргинских полей; с трех сторон
его окружала возделанная земля. А с четвертой протекала маленькая  речушка
под названием Бычий ручей, навеки прославившаяся благодаря двум  сражениям
Гражданской войны. Кейз Бейкерсфелд как-то раз после работы ходил к  этому
ручью, размышляя о превратностях судьбы  -  о  прошлом  Лисберга  и  таком
непохожем на прошлое настоящем.
   В это утро, несмотря на ясный, солнечный день за окном, в просторной  и
высокой, точно неф собора, главной диспетчерской люди работали как всегда.
Диспетчерская - огромное помещение, больше футбольного  поля  -  была,  по
обыкновению, слабо освещена,  чтобы  яснее  видны  были  экраны  двух-трех
десятков радаров, установленных в несколько рядов и ярусов под нависающими
сверху козырьками. Вошедшего прежде всего оглушал шум. Из  помещения,  где
сосредотачиваются   данные   о   полете   и   где   установлены   огромные
счетно-вычислительные машины,  соответствующая  электронная  аппаратура  и
автоматические телетайпы, доносился непрерывный гул и стрекот машин. А над
десятками диспетчеров, дающих указания самолетам,  стоял  непрекращающийся
гул переговоров по радио на разных частотах. Шум механизмов и человеческие
голоса сливались в монотонный гул, который не затихал ни на секунду,  хотя
его и приглушали звукопоглощающие стены и потолок.
   Над аппаратурой во всю длину  диспетчерской  был  проложен  мостик  для
наблюдения, куда иногда приводили посетителей посмотреть, как  внизу  идет
работа. Отсюда, с этой высоты, диспетчерская была очень похожа  на  биржу.
Диспетчеры редко смотрели вверх, на мостик: они  привыкли  ни  на  что  не
обращать внимания, чтобы  не  отвле