ланное вами письмо находится в сумке курьера и  нигде  кроме;
если обратиться к услугам электроники,  в  момент  передачи  текст  окажется
нигде, а может - везде.
   Ямадзаки  находил  Скиннерову  девушку  с  белыми   крепкими   ногами   и
воинственно   вздернутым   хвостиком   черных,   чуть    рыжеватых,    волос
привлекательной, хотя и странноватой. Иностранка...
   - Засыпаешь, Скутер?
   Скиннер отставил тазик и привалился плечами к  горе  серых,  чуть  ли  не
плесневелых подушек. Фанерная,  выкрашенная  в  белый  цвет  стена  негромко
скрипнула.
   - Нет, Скиннер-сан. Но вы обещали рассказать мне про первую  ночь,  когда
люди решили захватить мост...
   Ямадзаки включил  свою  книжку  на  запись.  Негромко  и  почтительно  он
произносил  слова,  специально  подобранные,  чтобы  вызвать  в  собеседнике
раздражение, развязать ему язык.
   - Я ничего не обегцал. Я уже говорил тебе, что... - Руки Скиннера  слегка
подрагивали.
   - Но ведь как-то это случилось.
   - Случиться может все что угодно.  Случилась  та  ночь.  Никаких  планов,
никаких сигналов и вождей. А вы думаете, что это была политика. Этот  танец,
мальчик, он давно закончился.
   - Но вы говорили, что люди были "готовы? [139]
   - Готовы, но не па  все  что  угодно.  Вот  этого-то  ты,  похоже,  и  не
понимаешь - верно? Мост - мост, он был здесь, но нам совсем не казалось, что
он нас ждет. Ты понимаешь разницу?
   - Я думаю...
   - Ты думаешь жопой - и мысли у тебя соответственные.
   Идиоматика Скиннера нередко приводила записную книжку в замешательство. К
тому же он говорил не очень разборчиво, проглатывал куски  слов.  Экспертная
система  Осакского  университета  высказала  предположение,  что  у  данного
субъекта повреждены ткани головного мозга, причиной  чего  может  быть  либо
употребление  низкокачественных  наркотиков,  либо  микроинсульт.   Сам   же
Ямадзаки думал, что Скиннер попросту слишком  уж  долго  находился  в  сфере
действия странного аттрактора, который и позволил мосту стать  тем,  чем  он
стал.
   - Никто... - Скиннер говорил медленно, с расстановкой, словно подчеркивая
значение своих слов. - Никто не использовал уже мост, ни для какой  цели.  И
не собирался использовать, ты понимаешь?
   Ямадзаки кивнул, глядя, как на экран ложится перевод Скиннеровых слов.
   - Землетрясение раздолбало его на хрен. Туннель к острову завалило. Здесь
же зона тектонической неустойчивости. Сперва они  говорили,  что  подождите,
все отстроим, от нуля, лучше, чем раньше, а потом оказалось, что нет  денег.
Тогда они огородили его с обоих [140] концов бетонными надолбами, кольчужной
сеткой, колючей проволокой. А потом появились немцы, года,  наверное,  через
два, и продали им нанотехнологию, как построить новый туннель. Дешевый,  для
машин и поезда на магнитной подушке одновременно. Ты не поверишь, как быстро
они все сварганили - как только сумели уломать  в  законодательном  собрании
"зеленых", протащить проект. Ясное дело, это зеленое  биотехническое  лобби,
оно заставило их выращивать секции в Неваде, в  пустыне.  Вроде  как  тыквы.
Затем они притащили секции сюда вертолетами и покидали в залив. И соединили.
Крошечные механизмы  ползали  там,  как  тараканы,  скрепили  все  намертво,
алле-гоп! - и вот вам туннель. А мост - мост так и остался.
   Ямадзаки затаил дыхание, опасаясь, что Скиннер потеряет нить рассказа. Он
делал это часто и, похоже, намеренно.
   - Была эта женщина, она все повторяла, что нужно засадить  его  ползучими
растениями,  виргинским  плющом...  Другие,  они  говорили:  снесите  его  к
чертовой бабушке, а чего его сносить, еще одно землетрясение, и сам  упадет.
Одним словом - стоял он, мост.  В  городах  -  уйма  народу  и  негде  жить.
Картонные поселки в парках - так это еще кому повезет. Из Портленда привезли
спринклеры, установили вокруг зданий. Обрызгивают  все  вокруг  и  не  очень
вроде сильно, но уже на землю не ляжешь, не захочется.  Хреновый  он  город,
Портленд этот, такую пакость изобрели... - Скиннер закашлялся.  -  А  затем,
од[141] нажды ночью, люди взяли и пошли. Теперь чего только не рассказывают,
как это вышло. И дождь тогда хлестал - страшное дело. Не лучшая  погода  для
бунта.
   Перед глазами Ямадзаки стояли два  пролета  заброшенного  моста,  ливень,
разбухающие,  как  на  дрожжах,  толпы.  Он  видел,  как   люди   штурмовали
заграждения, облепили кольчужную сетку. Как сетка не  выдержала  веса  сотен
тел и упала. Затем они полезли на устои, многие  падали  и  разбивались,  но
остальные упорно карабкались вверх. Утром насчитали больше тридцати  трупов,
вертолеты  информационных  агентств  кружили  вокруг  стальных,  облепленных
людьми башен, как большие встревоженные стрекозы.
   Ямадзаки  много  раз  видел  эти  сцены  у  себя  в  Осаке,   на   экране
видеомагнитофона, а Скиннер - он был там.
   - Тысяча людей, а может, и больше. Это с нашего конца. И еще тысяча  там,
в Окленде. Мы пошли, потом побежали. Копы и не пытались нас остановить, да и
чего бы ради? Чего там было сторожить? Просто у них был приказ предотвращать
беспорядки,  не  позволять  людям  собираться  большими  толпами.  У  них  и
вертолеты были, светили на нас прожекторами, сверху, через  дождь.  Это  нам
только помогало. У меня сапоги были, такие, с  острыми  носами.  Подбежал  к
сетке, она была высотой футов в пятнадцать. Вбил с размаху в  нее  сапоги  и
полез. Лезть на такую сетку очень просто, всегда есть опора для ног.  Лезешь
себе и лезешь. Я буквально взлетел [142] наверх. Там колючка  спиралями,  но
люди, которые сзади, подавали доски,  куртки,  спальники,  все  что  угодно,
чтобы накрыть колючку. У меня было такое чувство,  словно  я...  ну,  совсем
ничего не вешу.
   А у Ямадзаки было чувство, что он подобрался к самому сердцу проблемы.
   - Я прыгнул. Не знаю уж, кто прыгнул первым, я просто прыгнул. Ударился о
бетон. Кричали, все кричали.  На  той  стороне,  в  Окленде,  тоже  прорвали
заграждения. Там сетка была пониже. Мы  видели,  как  они  бегут  по  мосту.
Полицейские вертушки освещали  их  прожекторами,  а  еще  у  некоторых  были
сигнальные красные фонари. Они бежали к Острову Сокровищ.  С  того  времени,
как ушли военные моряки, там никого не было.  Мы  тоже  бежали.  Встретились
посередине и заорали: "Ура!" -  все  вместе...  -  Глаза  Скиннера  смотрели
куда-то внутрь, в далекое прошлое. - А потом все пели -  гимны,  псалмы,  да
любую хрень. Толклись просто на месте и пели.  Как  сдуревшие.  Я  и  многие
другие, мы были под кайфом. И мы видели копов, как они прут с обеих  сторон.
Суки подлые.
   Ямадзаки судорожно сглотнул.
   - И что тогда?
   - Мы полезли. На башни эти, на устои. На  них  же,  понимаешь,  ступеньки
были приварены, чтобы малярам забираться. Ну мы и полезли.  К  тому  времени
уже прилетели телевизионные вертолеты. Мы  были  сенсацией,  нас  показывали
всему миру, а мы ничего не знали. Я так точно не знал. А и знали бы, так нам
[143] бы все равно это по хрену. Мы  просто  лезли.  А  эти,  с  вертолетов,
снимали и передавали все прямым эфиром. На другой день, потом, у копов  была
веселенькая жизнь, они же  тоже  засветились.  Ребята  падали,  срывались  и
падали. Парень прямо передо мной, у него ботинки были обмотаны изоляционкой,
чтобы подошва не отваливалась. Лента размокла, сползла, ноги  соскальзывают.
Прямо у меня перед мордой соскальзывают и соскальзывают, не увернешься - так
каблуком  в  глаз...  Сорвались  у  самого  верха,  обе  сразу,   ну   будто
договорились.
   Скиннер замолк, словно прислушиваясь к отдаленному звуку. К удару тела  о
мостовую? Ямадзаки затаил дыхание.
   - Когда лезешь наверх, сюда, - снова заговорил  Скиннер,  -  первое,  что
надо запомнить, это не смотри вниз. Второе - чтобы всегда три  точки  опоры,
отрывай от моста только одну руку или ногу, а  остальными  держись.  А  этот
чудик, он этого не знал. Да еще в таких  ботинках.  Вот  и  полетел,  спиной
вниз. Не крикнул, не пискнул. Вроде как... ну... мужественно.
   Ямадзаки зябко поежился.
   - А я как лез, так и лез. Дождь кончился, рассвело. Вот тут и остался.
   - И что вы при этом чувствовали?
   - Чувствовал? - недоуменно сморгнул Скиннер.
   - Ну тогда - что вы сделали, когда взобрались наверх?
   - Я увидел город. [144]
   Желтая  люлька  напоминала  одноразовую  пластиковую   чашку,   выкинутую
великаном.  Ямадзаки  опустился  Скиннеровым  лифтом  туда,  где  начиналась
лестница, сделал  шаг  и  замер.  Из  темной  приоткрытой  двери  доносились
шлепанье карт, женский смех, возбужденные голоса, говорящие  по-испански,  а
над всеми этими  звуками,  не  заглушая  их,  но  лишь  оттеняя,  -  ровный,
неумолчный шум вечерней жизни. За огромными, изогнутыми, как надутые паруса,
листами  пластика  -  винно-красный  закат,  вечерний  бриз  доносит  запахи
пригорелого масла и древесного дыма, сладковатый аромат гашиша. Мальчишки  в
драных  кожаных  куртках  сидят  на  корточках,  передвигают  гладкие,  ярко
выкрашенные камешки - фишки в какой-то непонятной игре.
   Ямадзаки стоял не двигаясь, его правая рука лежала на деревянном поручне,
испещренном дефисами аэрозольного серебра. Рассказ Скиннера гулом  отдавался
во всем окружающем, в тысяче мелких деталей, в неумытых улыбках  и  кухонном
дыме, словно звон колокола, слишком низкий, чтобы его  восприняло  неопытное
ухо чужака.
   Закончилось не столетие, думал он, и  даже  не  тысячелетие,  закончилось
нечто другое. Эра? Парадигма? Везде приметы конца.
   Кончалась современность.
   Здесь, на мосту, она давно уже кончилась.
   А что родилось взамен? Теперь он пойдет к Окленду,  прощупывать  странное
сердце этого нового, народившегося. [145]



          11
   КРУТИ ПЕДАЛИ

   Сегодня, во вторник, она была как в отрубе. Драйва не было, наката. Банни
Малатеста, диспетчер, он-то сразу просек и загундосил:
   - Шев, не пойми меня не так, но у тебя что, месячные или что?
   - Иди ты на хрен.
   - Слышь, я же только и хотел  сказать,  что  сегодня  ты  не  такой,  как
всегда, живчик, только и хотел сказать.
   - Давай адрес.
   - Миссури, шестьсот пятьдесят пять, пятнадцатый, приемная.
   Взяла пакет, двинула на Калифорнийскую, пятьсот пятьдесят пять, пятьдесят
первый этаж. Сдала, получила подпись на  корешке  -  и  назад.  День,  такой
многообещающий вначале, превращался в серую тягомотину.
   - Монтгомери,  четыреста  пятьдесят  шесть,  тридцать  третий,  приемная,
поднимайся грузовым лифтом.
   Вложив уже руку в опознавательную петлю велосипеда - замерла.
   - А это еще почему?
   - Они говорят, курьеры исцарапали надписями все пассажирские  лифты.  Так
что - грузовой, иначе они вышвырнут тебя и отнимут допуск, а  "Объединенная"
разорвет контракт. Ты же не хочешь без работы остаться, нет?
   Она  вспомнила  эмблему  Рингера,  вырезанную   на   стенке   одного   из
пассажирских лифтов  [146]  этого  самого  Монтгомери,  четыреста  пятьдесят
шесть. Долбаный Рингер  испоганил  больше  лифтов,  чем  кто-либо  другой  в
истории  человечества.  Инструменты  с  собой  специально  таскает,   совсем
спсихел.
   В четыреста пятьдесят шестом ее нагрузили коробкой шире, чем по правилам,
можно бы отказаться, но ничего, на  багажник  поместится,  зачем  передавать
работу этим, с коляской? Отвезла,  сдала,  не  успела  выйти,  как  позвонил
Банни, послал на Бил-стрит, пятьдесят, в кафе на втором этаже. Шеветта сразу
догадалась, что там будет такое - дамская сумочка, завернутая в  пластиковый
мешок. И верно - коричневая кожаная сумка, кожа непонятная, то  ли  змеиная,
то ли с ящерицы, а из угла какие-то зеленые стебельки  торчат.  Бабы  всегда
так - забудут свою  сумку,  потом  вдруг  вспомнят,  звонят  управляющему  и
просят: пришлите  с  рассыльным.  Дают  хорошие  чаевые.  Обычно.  Рингер  и
некоторые другие, они обязательно пороются в сумке, нет ли  там  наркотиков,
если есть - прикарманят. А вот я такого не сделаю, подумала Шеветта. И сразу
же вспомнила этого засранца с его сраными очками...
   Сегодня ей много не наработать. В "Объединенной"  не  было  системы,  что
отвез пакет - тут же получаешь новый адрес и крути педали; за каждым заказом
приходилось  возвращаться  в  диспетчерскую.  Иногда,  конечно,  повезет   -
что-нибудь, как сейчас, срочное, и звонят: возьми там, отвези туда, а  потом
еще раз и еще, тогда  за  день  набирается  много  до[147]  ставок,  но  это
редкость. Курьеры "Объединенной" выкладываются до предела.  Однажды  Шеветта
сумела сделать за день шестнадцать ездок, так это было все равно что сорок в
другой фирме.
   Она отвезла сумку на Фултон-стрит и получила две пятерки - после того как
клиентка проверила, все ли на месте.
   - По правилам, ресторан должен был сдать ее копам, - сказала  Шеветта.  -
Мы не любим брать на себя ответственность.
   Пустой, непонимающий взгляд сумковладелицы, какой-то секретарши  или  еще
что. Шеветта спрятала пятерки.
   -  Алабама,  двести  девяносто  восемь,  -  провозгласил  Банни,   словно
преподнося ей бесценную жемчужину. - Хорошая разминка.
   Ну да, пока туда доберешься - жопу до костей сотрешь. А потом - доставка,
И сюда еще возвращаться, вот день и кончится. С такими маршрутами  хрен  что
заработаешь.
   И очки еще эти...
   - Из тактических соображений, -  сказала  блондинка,  -  мы  не  одобряем
использование насилия и черной магии в отношении частных лиц. Пока.
   Шеветта только, что вернулась в контору,  на  сегодня  -  все.  Блондинка
говорила  с  плоского  Си-эн-эновского  экранчика,  повешенного  над  дверью
диспетчерской. Лицо ее было затянуто чем-то  вроде  черного  чулка  с  тремя
треугольными дырками для глаз  и  рта.  По  нижнему  краю  экрана  светились
голубоватые [148] буквы: "ФИОНА ИКС,  ПОЛНОМОЧНАЯ  ПРЕДСТАВИТЕЛЬНИЦА  ФРОНТА
ОСВОБОЖДЕНИЯ САУТ-АЙЛЕНДА(1)".
   Залитый слепящим  светом  флюоресцентных  ламп  коридор  насквозь  пропах
горячим стиролом, копировальным порошком  и  пропотевшей  обувью.  А  еще  -
лежалыми объедками прихваченных из дома завтраков. Этот запах  на  мгновение
воскресил в памяти Шеветты муниципальный детский садик в Орегоне, промозглую
сырость неотапливаемого помещения, унылые лучи бесцветного  зимнего  солнца,
косо падающие  сквозь  высокие,  густо  покрытые  пылью  окна.  Безрадостные
воспоминания длились недолго -  хлопнула  входная  дверь,  по  металлическим
ступенькам загрохотали шаги, через мгновение Шеветту догнал Сэмьюэл  Саладин
Дюпре. Огромные умопомрачительно красные кроссовки  густо  заляпаны  грязью,
подсохшие брызги той  же  самой  грязи  облепили  широкое,  от  уха  до  уха
улыбающееся лицо.
   - Чего лыбишься?
   Сэмми Сэл Дюпре, самая мощная и  красивая  двухколесная  машина  в  штате
"Объединенной", вне всякой конкуренции.  Под  шестью  футами  двумя  дюймами
черного электричества угадывается невероятного совершенства каркас, прочный,
как легированная сталь, подвижный, как ртуть. Шеветте иногда  казалось,  что
кости у Сэмми и вправду металлические - -------------------(1)  Саут-Айленд,
или Южный Остров, - самый большой из островов Новой  Зеландии.  [149]  вроде
как у этого парня из старого кино, которого перекалечили, а он  сделал  себе
протезы и пошел в политику. Тело Сэмми вызывало у большинства  девиц  острое
желание шлепнуться на спину и раздвинуть ноги  -  у  большинства,  но  не  у
Шеветты, прекрасно знавшей, что Сэмми голубой.  Не  говоря  уж  о  том,  что
последнее время она как-то утратила интерес к этому занятию.
   - Правду говоря, - сказал Сэмми Сэл, стирая тыльной стороной ладони грязь
со щеки, - я  решил  убить  Рингера.  А  правда,  как  тебе  известно,  дает
свободу(1)...
   - Ясненько, - кивнула  Шеветта.  -  Тебя  посылали  сегодня  в  четыреста
пятьдесят шестой.
   - Да, лапа, да, именно так и было. На самую верхотуру, грязным  служебным
лифтом Грязным, еле ползущим служебным лифтом.  А  почему  бы  это,  как  ты
думаешь?
   - Потому что они обнаружили на своей драгоценной латуни и  нежно  любимом
розовом дереве  высокохудожественную  резьбу  некоего  неизвестного  им,  но
прекрасно известного нам мастера.
   - Точнехонько, зайка. - Сэмми Сэл снял с шеи  белую  с  синим  бандану  и
вытер лицо начисто. - А потому этот  придурок  умрет  в  страшных  мучениях.
-------------------(1)  Сэмми  ссылается  на   любимую   песню   борцов   за
гражданские и прочие права "Мы победим" (We Shall Overcome).  В  этой  песне
есть строчка. "Правда сделает тебя свободным". Фраза взята из  Евангелия  от
Иоанна (8:32) и в русском переводе звучит:  "И  познаете  истину,  и  истина
сделает вас свободными". [150]
   - ...И обязан незамедлительно перейти к саботажу, - сказала Фиона Икс.  -
Каждый уклонившийся будет объявлен врагом человечества.
   Дверь диспетчерской,  увешенная  сменными  графиками,  картами  городских
районов, мунистскими воззваниями и  жалобами,  полученными  от  клиентов  по
факсу, настолько плотно,  что  Шеветта  даже  не  знала,  какая  поверхность
скрывается под  этой  многослойной  бумажной  массой,  распахнулась.  Банни,
словно встревоженная черепаха, высунул в коридор покрытую  шрамами,  неровно
выбритую голову, прищурился от яркого света и взглянул  вверх,  привлеченный
агрессивным голосом Фионы Икс. При виде  чулочной  маски  лицо  Банни  стало
абсолютно   безразличным,   внутренний   переключатель   каналов   в    этой
битой-лупленой башке сработал чуть ли не быстрее, чем глаза  сфокусировались
на экране.
   - Ты. - Теперь он уставился на Шеветту. - Зайди-ка сюда.
   - Не уходи, Сэмми, - сказала Шеветта. - Я сейчас.
   Банни Малатеста мотался  по  Сан-Франциско  на  велосипеде  тридцать  лет
кряду, мотался бы и дальше, не  забарахли  у  него  суставы  и  позвоночник.
Работать с ним было очень хорошо -  и,  одновременно,  очень  плохо.  Хорошо
потому, что велосипедная карта города,  хранившаяся  в  его  щербатой  репе,
далеко превосходила все, что может вывести на экран  компьютер.  Банни  знал
каждое здание,  каждую  дверь,  повадки  всех  охранных  служб,  знал  [151]
курьерское дело насквозь. Более того, он знал весь курьерский фольклор,  всю
неписаную историю; слушая  его  рассказы,  ты  ощущал  себя  частью  чего-то
большого, хотя иногда и бредового, чего-то такого, что стоит делать. Да он и
сам был живой легендой. Банни, ослепивший за свою карьеру  семь  полицейских
машин - рекорд, до сих пор никем  не  побитый.  Плохо  -  по  тем  же  самым
причинам, такому профи лапшу на уши не повесишь. Любого  другого  диспетчера
можно было задурить, только не  Банни.  Он  все  знал  и  не  давал  никаких
послаблений.
   Банни подождал, пока Шеветта войдет в диспетчерскую, и закрыл  дверь.  На
его  жилистой  шее  болтались   старые,   скрепленные   прозрачным   скотчем
наглазники. Окон в тесной конуре не было, лампы не горели  -  Банни  считал,
что ему вполне достаточно света, исходящего от полудюжины цветных мониторов,
расставленных полукругом перед его черным вращающимся креслом. Патентованная
медицинская  подушка,  привязанная  к  спинке  кресла,  напоминала  розовую,
чудовищно раздувшуюся гусеницу.
   Банни потер спину, чуть повыше крестца, и болезненно сморщился.
   - Позвонок проклятый, - сказал он не то чтобы Шеветте, а так, никому.
   - Попросил бы Сэмми Сэла вправить,  -  посоветовала  Шеветта.  -  У  него
здорово получается - хрустнет и на месте.
   - Спасибо, у меня уже один раз  хрустнуло.  А  теперь  расскажи,  чем  ты
занималась вчера [152] в "Морриси".  Пустяковый  вопрос,  тебе  ведь  нечего
скрывать.
   - Доставляла пакет, сказата Шеветта, переходя в автоматический режим, как
всегда, когда появлялась  необходимость  убедительно  соврать.  Она  ожидата
чего-то подобного, но не так же скоро.
   Банни неторопливо снял наглазники с шеи, отключил их, положил на один  из
мониторов.
   - А чего же это  ты  не  отметилась  на  выходе?  Охранники  звонят  мне,
говорят, что ты вошла - точно вошла, они просканировали значки - и  пропала.
Испарилась