ими, яркими красками.  Такое  вот,  давись
оно конем, вербальное многоцветие.
   Мимо прополз немецкий грузовик, длинный и суставчатый,  словно  гусеница.
Только  что  не  мохнатый.  Райделл  ненавидел  эти  машины,   ходившие   на
растительном масле, - ну как это можно, чтобы выхлопные газы воняли  жареной
курицей?!



          5
   БЕССОННИЦА

   Сны курьера состоят из обжигающего металла, вопящих  и  мечущихся  теней,
тусклых, как бетонные надолбы, гор. Склон холма, похороны. [94]
   Сироты лежат  в  пластиковых  светло-синих  гробах.  Цилиндр  священника.
Первая мина была полной неожиданностью, никто не заметил, как она  прилетела
с бетонных гор. Мина пробила все - холм, небо, синий гроб, женское лицо.
   Звук слишком огромен, чтобы вообще считаться  звуком,  и  все  же  он  не
мешает им слышать запоздалые, только теперь долетевшие хлопки минометов; они
смотрят на серую гору, там вспухают белые, аккуратные шарики дыма.
   Словно подброшенный пружиной, курьер садится посреди широкой,  как  поле,
кровати, в его горле застрял немой,  оглушительный  крик,  слова  языка,  на
котором он давно запретил себе говорить.
   Голова раскалывается от боли. Он берет с тумбочки стальной графин и  пьет
тепловатую,  безвкусную  воду.   Комната   качается,   расплывается,   снова
становится резкой. Курьер заставляет  себя  встать,  идет,  не  одеваясь,  к
высокому старомодному окну.  Раздвигает  тяжелые  занавески.  Сан-Франциско.
Рассвет, похожий на старое, потемневшее серебро.  Сегодня  вторник.  Это  не
Мехико.
   В белой ванной он  жмурится  от  неожиданной  вспышки  света,  плещет  на
онемевшее лицо холодной водой, трет глаза. Сон отступает, но оставляет после
себя какой-то мерзкий осадок. Курьер зябко  подергивает  плечами,  кафельный
пол неприятно  холодит  босые  ноги.  Пьянка,  шлюха.  Ну  уж  этот  Харвуд!
Декадент. Курьер осуждает декаданс. По роду ра[95] боты он  соприкасается  с
настоящим богатством, настоящей властью.  Он  встречается  со  значительными
людьми. Харвуд - богатство, лишенное значительности.
   Он выключает  свет  и  бредет  к  кровати,  все  его  внимание  поглощено
пульсирующей в голове болью.
   Подтянув полосатое покрывало к подбородку, он вспоминает вчерашний вечер.
В цепи событий обнаруживаются неприятные провалы.  Вседозволенность.  Курьер
не любит вседозволенности. Вечеринка. Голос в телефонной трубке, инструкция,
нужно идти к Харвуду. Он успел уже выпить несколько  порций.  Лицо  девушки.
Ярость, презрение. Короткие темные  волосы  скручены  в  острые,  вздернутые
кверху шипы.
   Глаза стали огромными, не помещаются в глазницы. Курьер трет их  и  сразу
же тонет в море ярких, тошнотворно зеленых вспышек. В желудке перекатывается
холодный ком воды.
   Он вспоминает себя за широким, красного дерева  столом  со  стаканом  под
рукой. Это еще до вечеринки. До звонка  по  телефону.  На  столе  лежат  два
футляра. Открытые, почти одинаковые. В одном  хранится  она.  Другой  -  для
того, что ему  доверили.  Дорогой  способ,  но  ведь  хранящаяся  в  кассете
информация просто бесценна, это курьер знает с абсолютной достоверностью. Он
складывает графитовые  наушники  и  защелкивает  футляр.  Затем  он  трогает
пальцем футляр, хранящий все ее тайны, - и белый дом в горах,  и  блаженное,
пусть [96] и  недолгое  спокойствие.  Он  рассовывает  футляры  по  карманам
куртки...
   Курьер вздрогнул и напрягся, его желудок стянуло тугим узлом.
   Он ходил в этой куртке к Харвуду. На вечеринку, почти не  отложившуюся  в
памяти. Нет, отложившуюся, но с большими провалами.
   Почти забыв о болезненных ударах в голове, он  слезает  с  кровати,  ищет
куртку, находит ее на полу, скомканную.
   Бешено стучит сердце.
   Вот. Тот, который нужно доставить. Во внутреннем, застегнутом  на  молнию
кармане. Остальные карманы, остальные карманы... Пусто.
   Она исчезла. Курьер роется в одежде. Едва не теряя сознания  от  головной
боли, он становится на четвереньки, заглядывает под кресло. Исчезла.
   Ничего, утешает он себя, эта потеря  восполнима.  Он  стоит  на  коленях,
комкая в руках куртку. Нужно только  найти  дилера,  специализирующегося  на
подобном софте. К тому же последнее время она стала терять резкость.
   Думая о ней, он смотрит на свои руки, расстегивающие  внутренний  карман,
вынимающие футляр. В этом футляре хранится их  собственность.  Они  доверили
эту собственность ему. Он должен ее доставить.
   Он открывает футляр.
   Черная поцарапанная пластиковая оправа,  кассета  со  стертым  до  полной
неразборчи[97] вости ярлыком, желтые полупрозрачные наушники.
   Курьер слышит, как  в  глубине  его  гортани  образуется  высокий,  почти
свистящий звук. Такой же, как много-много  лет  назад,  когда  упала  первая
мина.



          6
   МОСТ

   Ямадзаки  аккуратно  отсчитал  тридцать  процентов  чаевых,  расплатился,
открыл заднюю дверцу машины и с облегчением покинул бугристое,  продавленное
сиденье. Таксер, прекрасно знавший, какие они богатые,  эти  японцы,  мрачно
пересчитал грязные, потрепанные купюры, а затем опустил  три  пятидолларовые
монетки в треснутый термос, примотанный скотчем к облезлой приборной  доске.
Ямадзаки, никогда не бывший богачом, вскинул сумку на  плечо,  повернулся  и
зашагал к мосту. Лучи утреннего солнца косо прорезали прихотливое  сплетение
вторичных  конструкций  -  картина,  неизменно   заставлявшая   его   сердце
сжиматься.
   Структура  пролетов  была  строгой   и   гармоничной,   как   современная
компьютерная программа, но на ней выросла иная реальность,  ставившая  перед
собой иные задачи. Реальность  эта  образовалась  по  кусочку,  без  единого
плана, с использованием всех, какие только можно себе представить, техник  и
материалов.  В   результате   получилось   нечто   аморфное,   расплывчатое,
поразительно  органичное.  Ночью  [98]  эти  строения,  освещенные  цветными
лампочками, факелами и старыми неоновыми трубками, обретшими в руках местных
умельцев вторую жизнь, клубились какой-то странной  средневековой  энергией.
Днем,  издалека,  они  напоминали  Англию,  развалины  Брайтонского   пирса,
перемешанные в некоем треснутом калейдоскопе местного стиля.
   Стальной костяк моста, его туго напряженные сухожилия полностью  терялись
в коралловом нагромождении горячечных снов.  Татуировочные  салоны,  игорные
ряды, тускло освещенные лотки,  торгующие  пожелтевшими,  рассыпающимися  на
листки журналами, лавки  с  рыболовной  наживкой  и  лавки  с  пиротехникой,
крошечные,  безо  всяких  лицензий  работающие  ломбарды,   лекари-травники,
парикмахерские, бары. Сны о коммерции  затопили  уровни  моста,  по  которым
двигались когда-то транспортные потоки. Выше,  поднимаясь  до  самых  вершин
вантовых устоев, повисло невообразимое в своем  разнообразии  хитросплетение
баррио(1), птичьи гнезда никем не исчисленных, да, пожалуй,  и  неисчислимых
людей.
   Первое знакомство Ямадзаки с мостом произошло ночью, три недели назад. Он
стоял в тумане, среди торговцев, среди  фруктов  и  овощей,  разложенных  на
одеялах, стоял и с гулко бьющимся сердцем  смотрел  в  широкий  зев  пещеры.
Рваная, скособоченная арка неоновых ламп окрашивала пар,  поднимающийся  над
-------------------(1) Баррио -  бедный  (как  правило,  латиноамериканский)
квартал. [99] котлами  торговцев  супом,  в  адские,  огненные  тона.  Туман
размывал все очертания, люди и предметы  плавно  переходили  друг  в  друга,
сплавлялись воедино. Телеприсутствие лишь в очень малой  степени  передавало
магию, необычность, невозможность этого места; полный благоговения, Ямадзаки
медленно углубился в неоновый лабиринт, в безудержный карнавал неведомо  где
найденных - или украденных - поверхностей,  слепленных  в  калейдоскопически
пестрое одеяло. Волшебная  страна.  Высеребренная  дождями  фанера,  обломки
мрамора со стен давно позабытых  банков,  покореженный  пластик,  сверкающая
бронза, раскрашенный холст, зеркала, хромированный  металл,  потускневший  и
облезший в соленом воздухе. Так много всего, роскошный  пир  для  ненасытных
глаз; путешествие сюда не было напрасным.
   Во всем мире нет и не может быть более великолепного томассона.
   Сегодня утром он снова вступил в этот мир, в знакомую уже толчею  тележек
с мороженым и жареной рыбой, оглашаемую столь же знакомым дребезгом  машины,
пекущей мексиканские лепешки, и пробрался  к  кофейной  лавке,  напоминающей
своим интерьером  древний  паром  -  темный  исцарапанный  лак  по  гладкому
массивному дереву, словно кто-то и вправду  отпилил  эту  лавку  целиком  от
заброшенного корабля. Что совсем не исключено, подумал Ямадзаки,  садясь  за
длинную стойку. Подальше, к Окленду, за этим опасным островом, в бесконечной
туше  "Боинга-747"  дружно  [100]  обосновались  кухни  девяти   таиландских
ресторанчиков.
   На запястьях официантки (хозяйки?) ярко синели татуированные  браслеты  в
виде стилизованных  ящериц.  Кофе  здесь  подавали  в  чашках  из  толстого,
тяжелого фаянса. Все чашки были разные. Ямадзаки  вынул  из  сумки  записную
книжку, включил ее и бегло  набросал  свою  чашку;  сетка  трещин  на  белой
глазури  напоминала  миниатюрную  кафельную  мозаику.  Отхлебывая  кофе,  он
просмотрел  вчерашние  заметки.  Сознание  человека   по   фамилии   Скиннер
удивительно напоминало  мост.  К  некоему  изначальному  каркасу  постепенно
прилипали посторонние разношерстные и неожиданные элементы; в  конце  концов
критическая точка была пройдена, и  появилась  совершенно  новая  программа.
Новая - но какая?
   Ямадзаки  попросил  Скиннера   объяснить,   каким   образом   происходило
обрастание моста, создавшее вторичную структуру.  Чем  мотивировался  каждый
конкретный,  индивидуальный  строитель?   Записная   книжка   зафиксировала,
транскрибировала и перевела на японский язык путаные, невнятные объяснения.


   Вот тут этот мужик, он раз рыбу ловил, ну и крючок вроде  как  зацепился.
Тянул-тянул, вытащил мотоцикл. Весь ракушками обросший. Люди смеялись. А  он
взял этот мотоцикл  и  построил  закусочную.  Бульон  из  ракушек,  холодные
вареные мидии. Мексиканское пиво. По[101] весил мотоцикл над стойкой.  Всего
три табуретки и стойка, и он выставил свою халупу футов на восемь  за  край,
закрепил суперклеем и скобами. Стенки внутри заклеил открытками,  вроде  как
дранкой. Тут же и спал, за стойкой. Раз утром смотрим, а его нет.  Только  и
осталось что лопнувшая  скоба  да  на  стене  цирюльни  -  несколько  щепок,
приклеены. У него там хорошо было, можно было смотреть вниз и  видеть  воду.
Вот только слишком уж далеко он высунулся.


   Ямадзаки смотрел на поднимающийся от кофе пар и пытался представить  себе
обросший ракушками мотоцикл - тоже, кстати  сказать,  весьма  примечательный
томассон. "А что это такое - томассон?" - заинтересовался Скиннер;  пришлось
объяснить американцу происхождение, современный смысл и  область  применения
этого термина, что и было зафиксировано записной книжкой.


   Исходный Томассон был игроком в  бейсбол.  Американец,  очень  сильный  и
красивый. В 1982 году он перешел в "Иомиури Джайантс", за  огромные  деньги.
Вскоре выяснилось, что он  не  может  попасть  битой  по  мячу.  Писатель  и
художник Гемпей Акасегава стал  использовать  его  фамилию  для  обозначения
определенного класса  бесполезных  и  непонятных  сооружений,  бессмысленных
элементов  городского  пейзажа,  странным  обра[102]  зом  превращающихся  в
произведения искусства. Позднее термин приобрел и другие  значения,  заметно
отличающиеся от первоначального. Если хотите,  я  могу  войти  в  справочник
"Гендаи  Иого   Кисогисики",   то   есть   "Основы   понимания   современной
терминологии", и перевести на английский полный набор определений.


   Однако Скиннер - седой, небритый, с красными пятнышками лопнувших сосудов
на пожелтевших белках ярко-синих глаз - равнодушно пожал  плечами.  Ямадзаки
успел уже проинтервьюировать троих  местных,  все  они  единодушно  называли
Скиннера старожилом, одним из первопоселенцев моста. Само  расположение  его
комнаты свидетельствовало об определенном  статусе  -  факт,  мягко  говоря,
странный: неужели найдется много охотников жить у самой верхушки  одного  из
устоев? До  установки  электрического  лифта  подъем  на  такую  высоту  мог
вымотать кого угодно. Теперь, с поврежденным бедром,  старик  превратился  в
беспомощного инвалида, полностью зависел от  соседей  и  этой  девушки.  Они
приносили ему еду, воду, следили, чтобы работал химический  туалет.  Девушка
получала за свои хлопоты крышу над головой,  но  было  в  ее  отношениях  со
Скиннером и нечто более сложное, глубокое.
   Трудно понять Скиннера, очень трудно, это связано с его возрастом либо со
складом личности, либо и с  тем,  и  с  другим  одновременно,  [103]  а  вот
девушка, живущая в его комнате, просто хмурая  и  неразговорчивая.  Ямадзаки
уже привык, что почти  все  молодые  американцы  хмурые  и  неразговорчивые,
возможно, они просто  не  хотят  раскрываться  перед  иностранцем,  японцем,
который к тому же задает слишком много вопросов.
   Он посмотрел вдоль стойки, на профили других посетителей. Американцы. То,
что он действительно сидит здесь, пьет кофе рядом с этими  людьми,  казалось
чудом. Необыкновенное ощущение. Ямадзаки начал  писать  в  записной  книжке,
кончик карандаша негромко постукивал по экрану.


   Квартира в высоком викторианском доме, построенном из дерева и  тщательно
покрашенном; все улицы этого района названы в честь  американских  политиков
девятнадцатого века. Клей, Скотт, Пирс, Джексон. Сегодня утром, во  вторник,
покидая квартиру, я заметил  на  верхнем  столбике  лестничных  перил  следы
снятых петель. Я думаю, что к этим петлям была когда-то  подвешена  калитка,
преграждавшая путь детям. Затем я шел по улице Скотта, ловил такси и  увидел
на тротуаре мокрую от дождя почтовую  открытку.  Узкое  лицо  великомученика
Шейпли, ВИЧсвятого, покрылось неприятными пузырями. Очень печальное зрелище.


   - Зря они так говорят, не нужно бы так. Это я, в смысле, насчет Годзиллы.
[104]
   Ямадзаки озадаченно уставится в негодующее лицо официантки (хозяйки?).
   - Извините?
   - Не нужно было им так говорить. Про Годзиллу. Не над чем тут смеяться. У
нас тут тоже были землетрясения, но вы же над нами не смеялись.



          7
   ЧТОБЫ ВСЕ БЫЛО О'КЕЙ

   - Пошли на кухню, а то я еще не завтракал, - сказал Райделл.
   Увидев Эрнандеса в цивильной одежде, он испытал нечто  вроде  потрясения,
хотя чего тут, собственно, так уж потрясаться. На службе -  форма,  а  после
звонка носи что хочешь. Например, тускло-голубой  безрукавный  комбинезон  и
немецкие пляжные сандалии с пупочками на стельках, которые,  считается,  все
время массируют тебе ступни и ты от этого  очень  здоровый.  На  предплечьях
Эрнандеса синели крупные  римские  цифры  -  грехи  молодости,  такого  типа
татуировки делают себе члены молодежных банд. Ступни у него были  коричневые
от загара и какие-то такие, ну, вроде как медвежистые.
   Сейчас, во вторник утром, они были в доме одни. Кевин уехал  в  "Раздвинь
пошире ноги", остальные тоже разошлись по своим делам, чем бы уж там они  ни
занимались. Про Монику неизвестно, может, сидит в своем гараже, а  может,  и
нет, она с соседями не общается. [105]
   Райделл достал из буфета свой личный пакет кукурузных  хлопьев,  заглянул
внутрь. На одну миску вроде бы хватит. Затем он открыл холодильник и взял  с
решетчатой  полки  литровую  тастиковую  флягу  с  жирной  надписью  красным
маркером: "МОЛОЧНЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ".
   - Что это такое? - поинтересовался Эрнандес.
   - Молоко.
   - А зачем там написано "эксперимент"?
   - Чтобы никто не выпил. Я придумал  это  еще  в  Академии,  когда  жил  в
общаге.
   Он высыпал хлопья в миску, залил их молоком, нашел ложку  и  перенес  все
завтракательное хозяйство  на  кухонный  стол.  Миску  стол  выдерживал,  но
ставить на него токти было нельзя -  одна  из  ножек  все  время  норови  та
подломиться.
   - Как рука?
   - Прекрасно.
   Райделл снова забыл про своенравность стола и оперся о него локтями -  по
ободранному белому пластику потекла река молочно-кукурузной жижи.
   - На,  вытри.  -  Эрнандес  отмотат  от  рулона  длинный  кусок  бежевого
бумажного полотенца.
   - Это этого хрена, - заметил Райдечл. - Он дико не любит,  когда  мы  ими
пользуемся.
   - Пототенечный  эксперимент,  -  ухмыльнулся  Эрнандес,  бросая  Райдетлу
бумажный ком.
   Райделл промокнул молоко и собрат большую часть хлопьев. Он не  мог  себе
предста[106] вить, чего это Эрнандесу здесь потребовалось; с другой стороны,
он ровно так же не мог себе прежде представить  Эрнандеса  раскатывающим  на
белом "дайхацу спикере" с динамической голограммой водопада на капоте.
   - Хорошая у тебя машина, - сказал Райделл,  выскребая  из  миски  остатки
хлопьев.
   - Дочкина. Роза откомандировала меня в ремонтную мастерскую.
   Райделл прожевал хлопья, сглотнул.
   - Что, тормоза, или что?
   - В рот долбаный водопад. Там должны быть еще всякие мелкие зверюшки, они
раньше вроде как высовывались из кустов и смотрели на него,  на  водопад  то
есть. - Эрнандес прислонился к стене, взглянул на пальцы, высовывавшиеся  из
пупырчатых сандалий. - Такие вроде как коста-риканские  животины.  Экология.
Роза, она у  меня  насквозь  зеленая.  Заставила  нас  перепахать  все,  что
осталось от газона, и посадила эти сберегающие  грунт  штуки  -  ну  знаешь,
которые вроде серых пауков. А  в  мастерской  они  не  могут  вытащить  этих
чертовых зверюг из кустов, не могут - и все тут, ну хоть тресни. У нас  ведь
и гарантия не кончилась, и все эти дела, а толку - хрен.
   Он сокрушенно помотал головой.
   Райделл покончил с хлопьями.
   - А вот ты, Райделл, ты был когда-нибудь в Коста-Рике?
   - Не-а.
   - Потрясуха у них. Ну прямо тебе Швейцария. [107]
   - Я и там не был.
   - Да нет, я в смысле, что они делают с информацией. Точно как швейцарцы.
   - Надежное хранение?
   - Верно сечешь. Хитрые они ребята. У  них  же  ни  армии,  ни  флота,  ни
авиации, ни хрена, сплошная нейтральность.  И  они  хранят  для  всех  ихнюю
информацию.
   - Вне зависимости, что это за информация?
   - Возьми с полки пирожок. Хитрые,  говорю,  ребята.  И  все  заработанные
деньги они тратят на экологию.
   Райделл отнес миску, ложку и влажный  полотенечный  ком  к  раковине.  Он
вымыл миску и ложку,  вытер  их,  запихнул  ком  поглубже  в  подвешенный  к
раковине мусорный мешок, выпрямился и взглянул на Эрнандеса.
   - Нужна от меня какая-нибудь помощь?
   - Наоборот, - улыбнулся Эрнандес, - это я хочу тебе помочь.
   Странная у него была улыбочка, не вселяющая особых надежд.
   - Я же тут все о тебе думал. В какое ты  попал  положение.  Хреново  это,
точно говорю - хреново. Настоящим копом ты уже не будешь. Теперь,  когда  ты
от нас уволился, я не смогу взять тебя обратно ни на какую работу,  ни  даже
ворота где-нибудь сторожить. Ну, может, ты сумеешь устроиться  в  какую  еще
контору, назначат тебя в винный магазин, будешь сидеть в конуре, как  бобик.
Устраивает это тебя?
   - Нет. [108]
   - Вот и правильно, что не устраивает, ведь на такой работе угробить могут
на хрен. Придет какой-нибудь придурок и разнесет эту твою конуру-  В  данный
момент я веду переговоры насчет места в торговле.
   - Не брешешь? Торговля? Чем торговать?
   - Кровати, склепанные из  чугунных  садовых  негритят.  А  еще  -  узоры,
сплетенные из столетней давности человеческих волос.
   Эрнандес сощурил глаза и направился к  двери.  Райделл  решил  было,  что
бывший начальничек обиделся и уходит, однако тот просто начал разгуливать из
угла  в  угол;  дурацкая  привычка,  он  и  в  "Интенсекьюре"  всегда   так.
Развернувшись перед самой дверью, Эрнандес пошел прямо на Райделла.
   - Вот такие мы, значит, крутые и все нам по хрену? Ты иногда  таким  себя
мудаком ведешь, что я просто и не знаю. Кончил бы выкобен