теперь
стариковская галогенная лампа  отключена.  Он  допускает,  что  там,  за
стеной, старик спит, но он никогда не видел его  спящим,  не  слышал  ни
звука, который бы мог означать переход ко сну.  Возможно,  старик  спит,
сидя прямо на татами, трансформер в одной руке, кисть в другой.
   Иногда ему слышится музыка в соседних коробках, но смутно, как  будто
жильцы надевают наушники.
   У него нет ни малейшего представления о том, сколько  людей  живет  в
этом коридоре. Судя по всему, здесь хватит  места  на  шестерых,  но  он
видел и больше, а может, они ночуют  посменно.  Он  не  сильно  понимает
по-японски, даже спустя восемь месяцев, а  если  бы  и  понимал,  решает
Лэйни, все равно эти люди чокнутые, и говорят они только о  том,  о  чем
говорят чокнутые.
   И конечно, любой, кто бы увидел его здесь и сейчас, с его лихорадкой,
на куче спальников, с его шлемом и сотовым портом для скачивания данных,
его бутылкой с охлаждающейся мочой, решил бы, что он тоже  чокнутый.  Но
он вовсе не чокнутый. Он знает, что он не чокнутый, несмотря ни на что.
   Да, теперь у него синдром, болезнь, настигающая каждую жертву тестов,
что проводились в том гейнсвилльском сиротском приюте, но  он  вовсе  не
чокнутый. Он лишь одержимый. И эта одержимость имеет свою особую форму в
его голове, свою особую текстуру, свой особый вес. Он знает об  Этом  от
самого себя, может Это распознавать и потому  возвращается  к  Этому  по
мере надобности, чтобы проверить. Отслеживает. Убеждается,  что  еще  не
стал Этим. Это напоминает ему разболевшийся зуб или эмоции,  которые  он
испытывал, когда однажды влюбился, не  желая  любить:  его  язык  всегда
находил больной зуб, он всегда чувствовал  эту  боль,  этот  собственный
недостаток - свою возлюбленную.
   Но синдром был совсем другим. Он жил отдельно  от  Лэйни  и  не  имел
никакого  отношения  ни  к  кому  и  ни  к  чему,  чем  Лэйни  хотя   бы
интересовался. Почувствовав впервые, что Это начинается, он  принял  как
должное то, что Это связано с ней, с Рэи Тоэи, потому что был там, рядом
с ней, или близко, как только возможно находиться к существу,  физически
не бывшему. Они общались почти каждый день, он - и идору.
   И вначале, размышляет он теперь, Это, наверное, и было связано с ней,
но потом он как будто рванулся вслед за чем-то сквозь потоки данных,  не
думая, что творит, точь-в-точь как механически нащупываешь нить основы и
начинаешь тянуть, распуская всю ткань.
   И то, что распустилось, - стало, в его понимании, схемой бытия. И  за
всем этим он обнаружил Харвуда, который  был  знаменит,  но  знаменит  в
смысле "быть  знаменитым  своей  знаменитостью".  Харвуд,  который,  как
говорят,  избрал  президента.  Харвуд  -  гений  пиара,   унаследовавший
компанию  "Харвуд  Левин",  самую  мощную  в  мире  пиаровскую  фирму  и
изменивший ее самым серьезным образом, направив  на  совсем  иные  сферы
влияния, но  каким-то  образом  сумевший  не  стать  жертвой  механизма,
производящего знаменитостей. Который  мелет,  как  отлично  знал  Лэйни,
очень мелко. Харвуд, который, предположительно, только предположительно,
вращал все  эти  жернова,  каким-то  образом  сумел  не  дать  механизму
защемить себе палец. Он, непонятно как, умудрялся быть знаменитым и  при
этом не казаться значительным, центром чего бы то ни было. В самом деле,
на него почти никогда не обращали внимания, разве что когда он  развелся
с Марией Пас, и даже в тот раз героиней  была  сама  звезда  из  Падании
<Падания - самопровозглашенная республика в  Северной  Италии  (здесь  и
далее примеч, ред.).>, блиставшая в конце каждого эпизода,  и  был  Коди
Харвуд, улыбавшийся из вереницы боковых экранов, окружающих  изображение
гипертекстовых  ромбов:  красавица  и  этот  мягкий  с  виду,  скрытный,
демонстративно лишенный всякой харизмы миллиардер.
   -  Привет,  -  говорит  Лэйни,   его   пальцы   нашаривают   рукоятку
механического фонарика  из  Непала,  примитивной  вещицы,  ее  крохотный
генератор приводит в движение механизм, похожий на скрепленные  пружиной
плоскогубцы. Накачав фонарь жизнью, он поднимает  его,  слабо  мерцающий
луч упирается в картонный потолок. Потолок  плотно  залеплен  множеством
наклеек,    маленьких,    прямоугольных,    произведенных    на    заказ
продавцом-автоматом, стоящим рядом с западным  входом  на  станцию:  все
наклейки - разнообразные фото отшельника Харвуда.
   Он не помнит, что вообще ходил к  автомату,  произвел  простой  поиск
фотографий Харвуда и заплатил за их распечатку, но вполне допускает, что
проделал все это. Потому что знает, откуда они взялись. И точно  так  же
не помнит, как отдирал защитную пленку с каждого фото и прилеплял его  к
потолку. Но кто-то проделал и это.
   - Я вижу тебя, - говорит Лэйни, рука его слабеет, от чего тусклый луч
фонарика еще более мутнеет и окончательно гаснет.
 
4 
ФОРМАЛЬНОЕ ОТСУТСТВИЕ ДРАГОЦЕННЫХ ВЕЩЕЙ 
 
   На Маркет-стрит: безымянный мужчина, наваждение узловых  конфигураций
Лэйни, только что видел девушку.
   Утонувшая  тридцать  лет  назад,  она  ступает,  свежа,  как   первое
творение, из бронзовых дверей какой-то маклерской конторы. И  в  тот  же
миг он вспоминает, что она  мертва,  а  он  -  жив,  и  что  это  другое
столетие, и что, вполне очевидно, это другая девушка, просто  новенькая,
с иголочки, незнакомка, с которой он никогда не заговорит.
   Проходя мимо нее сквозь легкий расцвеченный туман подступающей  ночи,
он  чуть  заметно  склоняет  голову  в  честь   той,   другой,   ушедшей
давным-давно.
   И вздыхает, - на нем длиннополое пальто, доспехи,  которые  он  носит
под ним, - один безропотный вдох и безропотный выдох, -  он  движется  в
толпе коммерсантов, спешащих из своих многочисленных контор. Они  плывут
по осенней улице в сторону выпивки, или обеда, или просто  дома  и  сна,
которые их ждут.
   Но вот и та, с которой он  никогда  не  заговорит,  исчезает,  и  его
омывает невыразимое чувство не то чтобы  утраты,  но  какого-то  острого
осознания собственной протяженности во всем мире и во всех городах, а  в
этом городе - особенно.
   Под его правой рукой, надежно укрытой, подвешен  клинок,  покоящийся,
словно  летучая  мышь,  вниз  острием,  лезвие  отточено   до   тонкости
хирургического скальпеля.
   Клинок прихвачен  магнитами,  вставленными  в  нехитрую  рукоятку  из
сплава никеля с серебром. Угольчатый кончик лезвия, вызывающий в  памяти
острый резец гравера, отклоняется  в  сторону  пульсирующей  под  мышкой
артерии, будто напоминая, что он тоже всего лишь в нескольких  шагах  от
того места, куда ушла в безвременье уже так давно утонувшая  девушка.  В
нескольких дюймах от той, другой, ждущей страны.
   Его профессия - стражник у дверей в эту страну.
   Если вынуть черное лезвие, оно превращается в ключ. Когда  он  держит
его, он держит ветер в своей руке.
   Дверь с нежным скрипом приотворяется.
   Но он не спешит распахнуть ее настежь, и служащие  фирм  видят  всего
лишь седовласого мужчину, строгого профессора, в серовато-зеленом пальто
- такой цвет есть у  некоторых  сортов  лишайников,  -  профессор  часто
моргает под изящной золотой оправой  своих  маленьких  круглых  очков  и
поднимает руку, чтобы остановить проезжающее такси. По какой-то  причине
коммерсанты вовсе не рвутся, как вполне бы могли, заявить свои права  на
экипаж, и мужчина  проходит  мимо  них,  его  щеки  исчерканы  глубокими
вертикальными морщинами, будто от старой привычки часто улыбаться. Никто
не видит, как он улыбается.
   Дао, напоминает он себе, застряв в пробке на Постстрит, старше Бога.
   Он видит нищего попрошайку, сидящего под витриной ювелирной лавки.  В
витрине  стоят  небольшие  пустые   подставки,   формальные   отсутствия
драгоценных вещей, запертых где-то на  ночь.  Нищий  обмотал  свои  ноги
коричневой бумажной пленкой, и эффект получился поразительный, словно он
надел рыцарские латы,  изготовленные  из  офисных  материалов.  Стройные
икры, изящные  ступни,  элегантность,  подобающая  обладателю  орденских
лент. Поверх  мотков  пленки  -  сам  человек,  будто  смазанное  пятно,
загогулина, его личность растерта бетоном и неудачами. Он слился  цветом
с мостовой, его расовая принадлежность неопределенна.
   Такси медленно продвигается вперед. Мужчина сует руку за пазуху, чтоб
развернуть лезвие ножа от  ребер.  Он  левша,  и  ему  приходится  часто
задумываться о таких тонкостях.
   Девушка, утонувшая так давно, ныне уже покоится на дне, утянута  вниз
вихрем рыжеватых волос  и  притупившихся  воспоминаний,  туда,  где  его
юность мягко скрывается своими  привычными  волнами,  и  ему  становится
легче.
   Прошлое - это прошлое, будущее еще бесформенно.
   Есть только мгновение, и именно в нем он предпочитает пребывать.
   И вот он склоняется, чтоб постучать водителю один раз  в  затемненную
защитную перегородку.
   Просит остановиться у моста.
   Такси тормозит около изъеденной дождем свалки  бетонных  ловушек  для
танков, огромных ромбоидов  в  ржавых  потеках,  покрытых  замысловатыми
инициалами каких-то любовных парочек.
   Эта дыра наверняка занимает почетное место  в  здешней  романтической
мифологии и является темой многих популярных баллад.
   - Простите,  сэр,  -  говорит  ему  таксист  сквозь  несколько  слоев
защитного пластика через цифровой переводчик, -  не  будете  ли  вы  так
любезны  высадиться  здесь?  Этот  район  опасен.  И  я  не  смогу   вас
дожидаться.
   Вопрос формальный, требование закона, во избежание неприятностей.
   - Спасибо. Мне ничего не грозит. - Его английский  так  же  формален,
как у программы-переводчика.
   Ему слышится мелодичный стрекот, его слова звучат на некоем азиатском
наречии, которое он не может узнать.  Карие  глаза  таксиста  оглядывают
его, мягкие и бесстрастные, сквозь защитные очки и  щит  безопасности  -
многократные слои отражений.
   Водитель открывает магнитный замок.
   Мужчина выходит из такси, расправляя пальто. За  танковыми  ловушками
высятся    ощетиненные,    устремленные    вниз    террасы,    лоскутная
суперструктура, в которую завернут мост. Косвенно его мозг осознает: это
знаменитое место, открытка для туристов, символ этого города.
   Он закрывает дверь, и машина отъезжает, оставив после себя в  воздухе
карамельную сладость отработанного газойля.
 
*** 
 
   Он стоит,  глядя  на  мост,  на  посеребренную  облицовку  бессчетных
крохотных жилищ, это напоминает ему фавелы в Рио, хотя масштаб составных
частей несколько иной.  В  этой  надстройке  есть  что-то  сказочное  по
контрасту с опорными конструкциями основы моста. Индивидуальные  укрытия
- если это  действительно  укрытия  -  очень  малы,  пространство  здесь
доминирует. Он помнит, что видел вход в нижний дорожный ярус,  по  бокам
освещенный оплывшими факелами, хотя теперь, как он знает, местные жители
по большей части сотрудничают с городскими властями в борьбе со всеобщим
загрязнением.
   - "Плясуна" не желаете?
   В тени между бетонными сооружениями она держит в ладонях  миниатюрную
склянку. Отвратительная гримаса как способ облегчить  процесс  торговли.
Этот наркотик  вызывает  тотальное  разрушение  десен,  порождая  у  тех
немногих, кто переживает его, прочие  побочные  эффекты,  характерный  и
жуткий оскал.
   Он отвечает глазами, сила его твердого взгляда вызывает в  ее  глазах
сполох паники, и она исчезает.
   Рыжеватые волосы извиваются в бездне.
   Он опускает взгляд на носки своих туфель. Черные и  четко  очерченные
на фоне случайной мозаики утрамбованного мусора.
   Он перешагивает пустую жестянку пива "Королевская кобра" и идет между
двух ромбоидов прямо  к  мосту.  Недобры  их  тени,  сквозь  которые  он
движется, тени от его ног словно лезвия еще  более  глубокой  тьмы.  Это
зловещее место, куда приходят волки в ожидании слабых овец. Он не боится
ни волков, ни прочих хищников, которых только мог породить город,  -  ни
сегодня, никогда. Он просто представляет все себе в одно мгновение.
   Он позволяет себе предвосхитить вид, который ожидает его за последним
ромбоидом: некое чрево, врата в его мечту, в его  память,  где  торговцы
рыбой раскладывают свой товар на  прилавках,  устланных  грязным  льдом.
Вечная толкотня, прилив и отлив, пульс города.
   И выходит в ослепляющий свет, красный росчерк ложного неона тлеет над
ровным изгибом сингапурского пластика.
   Память предана.
   Кто-то  пробирается  мимо,   слишком   близко,   еле   живой,   плохо
ориентируясь в темноте,  магниты  слетают  с  неясным  щелчком,  который
скорее  чувствуешь,  нежели  слышишь.  Он  дотрагивается  до  лезвия,  и
пьяница, спотыкаясь, бредет дальше, слегка в забытьи.
   Он возвращает рукоятку на место и холодно смотрит  на  непредвиденное
новшество: "Счастливый дракон" - извивается аккуратная вывеска не то  по
плавнику, не то по пилону, чье основание, кажется, сложено  из  дюжин  и
дюжин видеомониторов.
 
5 
СТАТИКА ПОД МАРЬЯЧИ 
 
   - Значит,  она  тебя  бросила  ради  этого  телепродюсера,  -  сказал
исполнитель кантри, запихивая остатки тринадцати унций водки обратно  за
пояс джинсов цвета индиго, таких новых и тугих,  что  они  поскрипывали.
Вогнутая плоская бутылка примостилась под старинной пряжкой, похожей  на
гравированную  мемориальную  доску  "кто-то   когда-то   где-то   что-то
завоевал",  как  решил  Райделл,  в  честь  победы  на  родео  ил  и   в
каком-нибудь другом соревновании.  Райделл  приспустил  боковое  стекло,
оставив щель, чтобы выпускать клубы дыма.
   - Продюсера-координатора, - сказал Райделл, желая, чтобы водка  опять
помогла его пассажиру, которого звали  Бьюэлл  Кридмор,  задремать.  Тот
проспал изрядную часть  пути,  слегка  похрапывая,  на  что  Райделл  не
обращал внимания. Кридмор  был  другом  или,  скорее,  знакомым  Дариуса
Уокера. Дариус некогда работал наркодилером в Южном Централе и подсел на
свое же дерьмо. Ныне, излечившись, он проводил много времени с людьми, у
которых были проблемы с наркотиками, пытаясь им как-то  помочь.  Райделл
решил считать Кридмора одним из них,  хотя  по  всем  внешним  признакам
парень был просто конченым алкашом.
   - Спорим, та штучка надрала тебе задницу, -  сказал  Кридмор,  глаза,
залитые  спиртным,  напоминали  щелочки.  Он  был  невысокий,   хрупкого
сложения, будто ни разу не видал спортзала.  Мышцы  землекопа.  То,  что
Райделл принял за налет искусственного загара, начало облезать,  обнажая
природную бледность. Выбеленные волосы, темные у корней,  были  зализаны
назад и закреплены каким-то составом, будто парень только что  вышел  из
душа. Однако вряд ли он был в душе, он  потел,  несмотря  на  включенный
кондиционер.
   - Ну, - сказал Райделл, - я решил, что на этот раз у нее  есть  право
требовать своего.
   - Что за либеральную лапшу из драной задницы ты мне вешаешь на уши? -
спросил  Кридмор.  Он  вытащил  бутылку  из-за  пояса  и,  прищурившись,
рассмотрел  остатки  жидкости,   как   плотник,   проверяющий   уровень.
Оказалось, уровень не соответствовал его  теперешнему  стандарту,  и  он
вернул бутылку на место, за мемориальную доску. - Что же ты  за  человек
такой, а?
   Райделл  на  секунду  насладился  мыслью  притормозить   у   обочины,
поколотить Кридмора, бросить его прямо там же, на краю Пятой автострады,
чтобы добраться спокойно до Сан-Франциско. Но делать он этого не стал  и
ничего не стал отвечать.
   - Кобели не должны подставляться, как сучки, - вот что сегодня  не  в
порядке с Америкой.
   Райделл подумал о запрещенных приемах, о коротком и точном  пережатии
сонной артерии. Может, Кридмор даже не вспомнил бы, что  Райделл  с  ним
нечто этакое проделал. Но это не вырубит его полностью, по крайней мере,
надолго, а Райделла еще в Ноксвилле научили, что нельзя рассчитывать  на
реакцию пьяницы, так как пьяница на все реагирует непредсказуемо.
   - Эй, Бьюэлл, так чья же это все-таки машина? - спросил Райделл.
   Райделл с самого начала подозревал, что машина могла  быть  краденой.
На самом деле думать об этом он совсем не хотел, так как ему требовалось
в кратчайшие сроки добраться до Северной Калифорнии.  Билет  на  самолет
ему пришлось бы выкраивать из выходного пособия "Счастливого дракона", а
с  тратой  денег  придется  быть  предельно  осторожным,  пока   он   не
определится, светит ли чем-то полезным  та  странная  байка  Ямадзаки  -
якобы в Сан-Франциско есть деньги, которые он вполне бы мог получить.
   Ямадзаки  темнит,  сказал  себе  Райделл.  Он  так   и   не   выяснил
по-настоящему, чем, в сущности, тот занимается. Что-то  вроде  японского
антрополога на вольных хлебах, изучающего американцев, вот  и  все,  что
мог понять Райделл. Возможно, японский эквивалент  американцев,  которых
"Счастливый  дракон"  нанимал  для   того,   чтобы   рассказать   им   о
необходимости "проверки поребрика". Хороший человек, этот Ямадзаки,  вот
только непонятно, откуда он появился. Последний раз, когда он говорил  с
Ямадзаки, тот хотел, чтобы  Райделл  нашел  ему  сетевого  менеджера,  и
Райделл отправил к нему этого парня, Лэйни, поисковика  данных,  который
только что ушел из  "Слитскана"  и  шатался  не  у  дел  по  Шато,  имея
здоровенный счет. Лэйни ухватился за предложение, отправился в Токио,  и
впоследствии Райделла уволили за то, что было названо "фамильярностью  с
гостями". Так вот, в общих чертах, и вышло, что Райделл оказался  ночным
охранником в захолустной лавчонке - потому что пытался помочь Ямадзаки.
   И вот он гонит родстер "хокер-аиши"  вверх  по  Пятой  автостраде,  и
совершенно понятно, что его ждет впереди,  и  вялое  удивление,  что  он
сейчас перевозит угнанный автомобиль через границу штата. И все  потому,
что Ямадзаки сказал, дескать, все тот же тип  Лэйни  в  Токио  хотел  бы
нанять его на какую-то "полевую" работу. Так именно и сказал Ямадзаки  -
"полевая работа".
   И этого, особенно после того как он побеседовал с Дариусом,  Райделлу
хватило.
 
*** 
 
   "Счастливый дракон" начал утомлять Райделла. К  тому  же  он  никогда
толком не ладил с мистером Парком, и когда уходил на перерыв, на  заднем
дворе сразу после "проверки поребрика"  настроение  его  совсем  падало.
Клочок земли, на котором был выстроен "Счастливый  дракон",  был  словно
выкопан экскаватором у подножия ближайшего холма, и в одном месте  ничем
не прикрытый, почти вертикальный срез был  защищен  от  землетрясений  с
помощью странного каучукоподобного полимера серого цвета, не  жидкого  и
не твердого, который напрочь схватывал почву и не без изыска был  утыкан
покрышками, так как раньше это место  было  автостоянкой.  Покрышками  и
бутылками и прочей мусорной дрянью. В безотчетном страхе,  который  стал
испытывать во время этих перерывов на заднем  дворе,  он  стал  собирать
пригоршнями камешки и изо всех сил швырять  в  полимер.  При  ударе  они
издавали неясный  звук;  в  сущности,  они  полностью  исчезали.  Просто
врезались в эту странную массу, и она затягивалась над ними как ни в чем
не  бывало.  Райделл  стал  видеть   в   этом   символ   чего-то   более
значительного,  будто  он  сам,  подобно  этим  камешкам,  летит   через
пространство и будто этот полимер - сама жизнь: затягивается над ним, не
оставляя даже намека на то, что он когда-то жил.
   Когда Дариус приходил на свой перерыв и говорил Райделлу, что  пришло
время вернуться в магазин, то иногда заставал Райделла за этим  занятием
- киданием камешков.
   - Попади в покрышку, - советовал ему Дариус. - Кокни бутылку.
   Но Райделлу не хотелось.
   Когда Райделл поведал  Дариусу  о  Ямадзаки  и  Лэйни  и  о  деньгах,
возможно  ожидающих  его  в   Сан-Франциско,   Дариус   выслушал   очень
внимательно, задал пару вопросов, а  потом  посоветовал  Райделлу  брать
дело в свои руки.
   - А как насчет договора? - спросил Райделл.
   - Договора? Это же дерьмо, не работа! Спятил ты, что ли?
   - Льготы, - парировал Райделл.
   - А ты хоть раз пользовался здешней медицинской  страховкой?  За