знаешь  о  судьбе  голосов,
поданных за Стила".
   - Есть уже планы на будущее? - спросил я.
   - Много. Будем бороться за признание  ассоциации  партией.  Численность
позволит нам это.  А  к  первому  же  заседанию  готовим  билль  о  едином
профессиональном союзе.
   - Я бы предложил разработать и билль о рабочих школах. Нужно собрать по
крохам все - изданное когда-то или переписанное, - что познакомит рабочего
с основами социализма.
   - Это запрещено лет сорок назад.
   - А вы добейтесь отмены запрета.
   - Ты говоришь со мной так, как будто мы видимся в последний раз.
   - Возможно. Я ведь землепроходец в отпуску, романтик  новых  земель.  И
отпуск уже кончается.
   - Не разыгрывай. Кстати, что случилось  с  Мердоком?  Об  этом  столько
разговоров в Городе. Ход в какой-то новой игре или просто неуверенность  в
своих силах?
   - Может быть, и то и другое, Биль.
   Выходя из подъезда клуба, я заставил себя внимательно  оглядеться,  нет
ли поблизости терпеливо ждущих "стреляющих" фиакров или  праздношатающихся
парней, похожих на "пистолетников". Ничего подозрительного не было.
   Все это закончилось еще вчера, до вудвилльского  поезда.  А  сейчас  мы
подходим к пристани Сильвервилля и, протискиваясь сквозь толпу пассажиров,
бежим к газетному киоску, чтобы узнать результаты выборов.
   Все бюллетени, поданные за реставраторов,  признаны  недействительными.
Неизвестно, сколько  голосов  собрал  бы  Мердок,  если  бы  не  распустил
ассоциацию и не снял с выборов ее кандидатов.  Поданные  же  бюллетени  не
обеспечивали ему и одного места в сенате.
   Стил объявил о своей отставке и отдал  из  полумиллиона  полученных  им
голосов две трети Уэнделлу и треть Доновану. Таким  образом,  популисты  и
трудовики добились еще по нескольку мест.
   В  результате  шестьдесят  два  места  в  сенате  распределились   так:
абсолютное большинство - тридцать два голоса - оказалось у популистов.  Из
оставшихся  тридцати  мест  шестнадцать  досталось  трудовикам,  десять  -
"джентльменам" и только четыре - церковникам.
   - С кем же будет блокироваться Донован? - интересуется Мартин.
   - Его охотно поддержат все  популисты,  прошедшие  в  сенат  с  помощью
голосов беднейших слоев населения. Раскол среди популистов  -  необратимый
процесс, он продолжится и на скамьях сената. Будет еще  немало  вариантов,
типичных для многопартийной парламентской демократии,  но  левые  в  конце
концов образуют свое правительство. Мердок тоже будет ждать  своего  часа.
Диктатором ему не бывать, зато у него  есть  газета  и  деньги.  Вероятнее
всего,  такой  и  понадобится  потерявшим  голоса  "джентльменам".   Пусть
нувориш, но кому-то надо играть и нечистыми картами. Здешние  аристократы,
мой милый, далеко не безгрешны.
   На  этом  и  заканчивается  наше  обсуждение  послевыборных   городских
перспектив.
   Я вынимаю и пересчитываю оставшиеся у нас деньги.  Не  брать  же  их  с
собой: все равно ни один музей не возьмет, а Зернов и так поверит.
   - Может, закатим банкет в "Веселом петухе" на  прощание?  -  предлагает
Мартин.
   Вспоминаю лысого старика Вильсона, его котлеты на вонючем сале.
   - Мне еще за рулем сидеть, если машина цела, -  говорю  я,  шагая  мимо
знакомого медного петуха над деревянным крыльцом.
   Я выбрасываю пачку здешних банкнотов по ветру, они летят и катятся,  их
никто не подбирает, потому что мы уже за Городом и никого, даже пирожника,
поблизости нет.
   У нас осталось всего  по  "полтиннику",  по  одной  стертой  монетке  в
двадцать пять франков.  Пусть  они  будут  памятью  о  шестидесятых  годах
первого  века  чужой,  но  так  похожей   на   земную,   цивилизации.   Не
искусственной, а живой и по-настоящему человеческой.
   Вот и дюны впереди, у океанского берега,  и  знакомые  колючие  заросли
"альгарробо". Где-то должно быть  место  нашего  "приземления",  куда  нас
перебросили с крымской автомобильной дороги.
   - Кажется, тут, - говорит Мартин, - и песок примят,  как  будто  кто-то
сидел.
   - Думаешь, сохранятся следы при  таком  ветре,  да  еще  на  прибрежном
песке?
   - Все-таки присядем.
   Присели.  Огляделись.  Серо-зеленый  океан  блеснул  вдруг  васильковой
голубизной и провалился куда-то вниз.
   ...Мы сидим на краю обрыва  у  крымской  дороги,  вьющейся  серпантином
среди виноградников от серых скал Яйлы к синему-синему Черному  морю.  Мой
"жигуленок" стоит с полуоткрытой дверцей чуть в стороне от нас, и  пиджаки
наши с деньгами и документами лежат на сиденьях. Только  вокруг  машины  с
озабоченным видом ходит инспектор ГАИ - старший  лейтенант  лет  тридцати.
Рядом - милицейская "Волга" с равнодушным старшиной у руля.
   Я кашлянул, старший лейтенант обернулся и застыл, будто  увидел  что-то
явно противозаконное.
   - Вы откуда? - спрашивает он.
   Мы молчим. Мы улыбаемся. Мы - дома.
   - Как вы здесь очутились? Минуту назад тут никого не было, -  наступает
на нас инспектор ГАИ.
   - А мы поднялись вон оттуда. - Я указываю на обрыв.
   - Чья это машина?
   - Моя. Разрешите? - Я подхожу к машине, вынимаю из лежащего там пиджака
права и паспорт.
   Инспектор внимательно изучает документы.
   - Так почему же вы ее бросили?
   - А мы не бросили, мы отлучились.
   - Куда? - выдохнул инспектор.
   - Мы погулять пошли, - мямлю я,  не  в  силах  придумать  ничего  более
умного.
   - Где же здесь гулять? - удивляется инспектор. - По этим кручам?
   - Вот-вот! - подхватываю я. - Замучил меня приятель. Любит горы.
   - А кто этот ваш приятель? -  строго  спрашивает  инспектор,  оглядывая
Мартина.
   Я отвечаю почти шепотом:
   - Американский турист, товарищ инспектор. Корреспондент  из  Нью-Йорка.
Очень  интересуется  советским  автотуризмом.  Мартин,  покажи  ему   твое
удостоверение, - прибавляю я по-английски.
   Мартин вынимает из своего пиджака  документ,  свидетельствующий  о  его
законном пребывании в СССР, и корреспондентскую карточку.
   - Спасибо. Карашо, - говорит он с дурацкой улыбкой.  Сразу  понял,  как
надо сыграть.
   Инспектор, мельком взглянув на документы, возвращает их Мартину.
   - Как же так, граждане?  -  произносит  он  уже  менее  грозно.  -  Нам
сообщили, что машина ваша с утра здесь стоит.  Дверцы  не  заперты,  и  ни
водителя, ни пассажиров. А мы из  Севастополя  сюда  ехали,  чтобы  машину
вывезти и владельца искать. Ведь ее и угнать могли.
   - Что вы, товарищ инспектор, какие здесь жулики?
   Инспектор почему-то усмехается и смотрит на мои высокие башмаки.
   - Где сапоги покупали? - спрашивает он.
   - В Калифорнии, товарищ инспектор, - радуюсь я перемене темы. - Дональд
Мартин покупал. Себе и мне.
   - Можете следовать дальше, - сухо козыряет инспектор, садится в  машину
рядом с водителем и уезжает вверх по шоссе к Байдарским воротам.
   А мы хохочем и не можем остановиться. И не над инспектором,  и  не  над
собой, а просто потому, что мы стоим на Земле, на Земле с большой буквы, с
какой пишется имя нашей родной планеты.
   Я подбросил на ладони  серебряную  монету  в  двадцать  пять  "райских"
франков, действительно  похожую  на  наш  полтинник,  -  тусклую  монетку,
стертую, -  единственное  доказательство  нашего  пребывания  в  "раю  без
памяти".
   Сотрет время и "серебряный вариант",  который  мы  пережили  на  горной
крымской дороге.

   Александр Абрамов, Сергей Абрамов.
   Серебряный вариант

   -----------------------------------------------------------------------
   Трилогия "Всадники ниоткуда", книга третья
   ("Время против времени" - журнальный вариант).
   "Серебряный вариант". М., Центрполиграф, 1997.
   OCR  spellcheck by HarryFan, 11 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


1. СИЛЬВЕРВИЛЛЬ

   За несколько дней  до  нашего  автомобильного  путешествия  я  встретил
приехавшего в гости Дональда  Мартина  и  почти  одновременно  получил  из
Ленинграда письмо от Зернова, в котором он сожалел, что не может  оставить
работу в научно-исследовательском институте и принять участие в поездке  к
Черному морю.
   Вдвоем с Доном  мы  выехали  из  Москвы,  и  уже  через  сутки  спираль
Симферопольского  шоссе,  пробежав  среди  бледно-зеленых   виноградников,
вынесла нас к морю. До  самого  горизонта  оно  было  темно-синим,  как  в
цветном телевизоре,  -  будто  размытая  чуть  влажной  кистью  берлинская
лазурь. Церковь, только что "висевшая" над  нами,  прилепившись  к  скале,
вдруг оказалась сбоку, отороченная кустарником, растущим прямо на камнях.
   - Остановимся? - предлагаю я сидящему рядом Мартину, заметив  крохотную
лужайку между парой приютивших ее разлапистых крымских сосен.
   Мартин, все еще критически относящийся  ко  мне  как  водителю,  охотно
соглашается, и, оставив "Жигули", мы располагаемся тут же,  на  запыленной
траве, у откоса дороги. Достаю боржоми, лимонный сок и  термос  со  льдом,
упакованные в целлофан бутерброды.
   - Красота! - говорит Мартин, оглядываясь.
   Я бросаю взгляд вниз - и застываю с открытым ртом. У  Мартина  выпучены
глаза, словно он увидел чудо. Чудо и есть. Мы  видим  не  зеленые  террасы
виноградников, не асфальтовый серпантин дороги, а плоский песчаный  берег,
вздутые дюны, поросшие невысоким корявым кустарником.
   - Альгарробо, - произносит наконец Мартин. - Как в Перу.
   - Мы не в Перу.
   - А это Крым, по-твоему?
   Нет,  это  не  Крым.  Крымские  пляжи  -   галька.   А   здесь   песок.
Крупнозернистый и красный.  Евпатория?  Не  похоже.  Справа  горы,  только
низкие и волнистые, вроде севастопольских. Однако и Севастополем здесь  не
пахнет.  Город  виден  слева   у   берега,   издали   напоминающий   мазню
абстракционистов: черно-белые мазки, рыжие плеши. Ни высокого  здания,  ни
башенки.
   - Я одного боюсь, Юри, - тихо говорит Мартин. - Очень, очень боюсь.
   Я как будто догадываюсь, но все же спрашиваю:
   - Чего?
   - Мы опять там, Юри.
   - Где?
   - Зря притворяешься. Сам знаешь.
   - Не тот город, - сопротивляюсь я. - И море неизвестно откуда.
   - Город, может быть, и другой. Но ведь  Река  куда-то  впадала?  В  это
море, наверно. Вот у моря и построили. -  Мартин  повертел  головой.  -  И
машины твоей, кстати, нет.
   Машины действительно нет. Ни близко, ни далеко. Мы сидим, поджав  ноги,
на голой песчаной пустоши.
   - То, что машины нет, - к лучшему, - говорит Мартин. - Какие бы авто ни
ходили по здешним дорогам, твои "Жигули" всех удивят.
   - Пешком придется тащиться до города, - вздыхаю я.
   - Миль десять, - уточняет Мартин.
   Унылый пейзаж. Ни души вокруг.
   - Тогда лучше было. Вчетвером веселее.
   - На кой черт понадобилась опять эта метаморфоза?
   Даже спокойный Мартин раздражается. В самом деле, зачем хозяевам  этого
мира понадобился новый эксперимент? Только потому, что мы с Мартином снова
оказались вместе?..
   Нехотя встали, стряхивая песок с джинсов.
   - В таком виде и пойдем?
   - Одежда у нас  вневременная  и  вненациональная  -  штаны  да  рубаха.
Сойдет.
   Идти тяжело. Жара немилосердная. Сквозь серые  облака  палит  невидимое
солнце. Духота сильнее, чем в Крыму, и духота влажная, как в парной бане.
   Первый же человек, которого мы встречаем на протоптанной  по  песчаному
побережью дорожке, одет не лучше нас: в  рыжей  рубахе  и  неопределенного
цвета пыльных штанах, заправленных в грубые, зашнурованные до икр ботинки.
Наши джинсы не привлекают его внимания. Он, лениво покуривая вполне земную
сигарку, скрученную из табачного листа, сидит под желтым большим зонтом  у
столика с нехитрой снедью, прикрытой грязной прозрачной  сеткой.  Под  ней
пирожки с неведомой начинкой, что-то  похожее  на  овечий  сыр  и  колбаса
подозрительного оттенка, над которой кружатся  тоже  вполне  земные  мухи.
Сбоку на столе - открытая коробка, где видны мелкие медные монеты.
   - Почем пирожки? - спрашивает Мартин.
   - С ума сошел, - говорю я, - неужели будешь есть эту дрянь?
   - Почему дрянь? - обижается  продавец.  -  Пирожки  свежие,  со  свиной
тушенкой.
   Разговор, как и ранее в "раю без памяти", ведется на английском  языке,
который я знаю лучше, чем Мартин русский.
   - Я спрашиваю, почем? - повторяет Мартин.
   - Пять сантимов, как и везде, - отвечает продавец.
   Я с ужасом соображаю, что никаких сантимов у нас нет  и  взять  их  нам
неоткуда, но Мартин небрежным жестом как ни в чем  не  бывало  бросает  на
стол советский полтинник.
   - Двадцать пять  франков!  -  восклицает  продавец  и,  не  разглядывая
монету, прячет ее в ящик стола. - Берите пирожки, джентльмены, а я  сейчас
дам вам сдачу.
   Он достает из стола кулек с серебром  и  медяками,  отсчитывает  горсть
монет, похожих на пятиалтынные, гривенники и пятаки, и кланяется  чуть  ли
не в пояс.
   Я с опаской поглядываю на него.
   - Пошли скорее, пока он не разглядел твоих "франков".
   - Мне почему-то кажется, что он удовлетворился размером и весом монеты.
   - Откуда у тебя оказался полтинник?
   - У меня их еще два. Получил в московских кассах. Почти семьдесят  пять
франков - считай, что мы богачи.
   - А вдруг влипнем?
   - Кое-какая мелочь у нас уже есть. Судя по сдаче, у них должно быть сто
сантимов во франке.
   - Что-то не похоже на прежнее время. И счет другой, и монеты другие.
   Нас обогнали два велосипедиста в коротких штанах и чулках  до  колен  и
несколько верховых в широкополых фетровых шляпах, какие я видел у  ковбоев
в американских вестернах. На грубые башмаки были  надеты  шпоры  с  острым
колесиком.
   Облака уже рассеялись, и солнце палит все сильнее. Мы входим  в  город.
Он чем-то  похож  на  придорожные  американские  города.  Одноэтажные,  то
каменные, то обшитые досками здания. На некоторых - деревянные  или  грубо
намалеванные изображения булок и  бубликов,  шляп  и  ботинок,  бутылок  с
винными этикетками. Никаких тротуаров и мостовых на  окраинах,  выложенные
камнем тихие переулочки там, где дома  побогаче,  церкви  с  распятием  на
паперти и салуны с крытым широким  крыльцом.  По  улице  навстречу  мчатся
желтые пылевые вихри, из них вырастают  верховые,  запряженные  парой  или
четверкой  лошадей  экипажи,  напоминающие  старинные  ландо   и   фиакры,
велосипедисты, рикши.
   Пешеходов почти не видно. На крылечках  под  вывесками  сидят  старики,
провожающие нас любопытными взглядами. Иногда  оборачиваются  и  пассажиры
открытых фиакров.
   - Почему они так смотрят? - удивляется Мартин.
   - Как смотрят?
   - Как тот продавец, когда мы подошли.
   - Не догадываюсь...
   - Может, здесь не ходят без шляп?
   - Что за вздор.
   - Вздор не вздор, а купить будет нелишне. Да и с  торговцем  поговорим.
Вон шляпа из бересты над дверью лавки.
   Мы входим. Старик продавец с клочками седины в бороде встречает  нас  у
прилавка. Над прилавком на крючках висят шляпы разных фасонов.  Есть  даже
цилиндры - серые, черные и лиловые.
   - Пару шляп, - говорит Мартин.
   Продавец критически оглядывает наши пропыленные штаны и рубахи.
   - Ношеных или новых? - спрашивает он и зевает.
   Пожалуй, при наших капиталах лучше приобрести ношеные.
   - Полтора франка за пару, - лениво говорит продавец.  -  А  вы,  должно
быть, не здешние, новички в Сильвервилле?
   Итак, город называется Сильвервиллем. Что-то новенькое. Да и там ли мы,
куда забросило нас прошлым летом? Я решаюсь "прощупать" аборигена.
   - Путешествуем, - поясняю я. - Пешком, на пари. -  И  тут  же  пугаюсь:
вдруг он не знает,  что  такое  пари.  Но  продавец  не  удивляется,  и  я
продолжаю: - А у вас в городе мы действительно новички. Шумно здесь...
   - Порт, - подтверждает продавец, - с тремя причалами. Один  для  речных
пароходов из Вудвилля - откуда до Города по железной дороге рукой  подать,
два других для рыбацких баркасов и шхун - рыбу привозят.  Ее  здесь  уйма.
Тут же и засолка, и копчение, и погрузка. Конечно, это - не  Город.  Город
один - столица. А Сильвервилль  лучше  назвать  городком.  Ну  а  Ойлер  и
Вудвилль - городишками.
   - Ойлер - это на востоке? - интересуется Мартин.
   - На побережье к  северу.  Жилье  нефтяников  и  газовщиков.  Оттуда  -
газопровод и железная дорога к Городу. А в самый Ойлер лучше и не заходить
- нефтеперегонная фабрика, жирные черные лужи. Вонь как на помойке.
   Мы платим полтора франка за грязные соломенные шляпы  типа  сомбреро  и
покидаем этот пока единственный источник  информации  о  мире,  в  котором
неизвестно как и долго ли будем жить.
   Улица круто сбегает к морю.  Видны  рыбацкие  парусники  у  причалов  и
высокая дамба, отделяющая  от  залива  устье  Реки.  Пыли  здесь  немного,
морской ветер гонит ее вверх по улице, где за спиной у нас все еще дымятся
песчаные вихри. Почва влажнее, к  тому  же  укатана  экипажами  и  прибита
сотнями лошадиных подков. Лошадей больше, чем жмущихся к стенкам прохожих.
Одеты встречные по-разному:  парни  в  замасленных  штанах  и  куртках,  в
стоптанных туфлях или босые,  а  кто  в  знакомых  уже  высоких,  до  икр,
башмаках; девчонки с  голыми  коленками,  с  отрезанными  или  оборванными
подолами; католические священники в длинных черных  сутанах,  кое  у  кого
подвязанных грубой пеньковой веревкой. Попадаются  и  другие  -  почище  и
побогаче, главным образом в экипажах, с достоинством выезжающие  из  тихих
замощенных переулков:  мужчины  в  цветных  сюртуках  и  узких  брюках  со
штрипками, дамы в длинных, до туфель,  платьях,  кружевных  или  шелковых,
отделанных бледно окрашенными кремовыми, розовыми и голубыми лентами.
   На улицах торгуют пирогами и подозрительно мутной  -  должно  быть,  от
сушеных яблок - водой.
   Ничего не понимаю. Где мы? В какой стране, в каком веке?
   - А может быть, здесь время идет не вперед, а назад? - говорит Мартин.
   - Остришь?
   - Пытаюсь.  Но  объяснение  все-таки  есть.  Мы  вот  с  тобой  коротко
подстрижены, а ведь у нас уже многие стригутся как средневековые пажи.  Ты
уверен, что года через два не будут носить цветных  париков?  Женщины  уже
носят. Клеш возродился через полсотни лет, возродятся и штрипки. Кстати, и
на Земле цилиндр еще из моды не вышел, и не только  черный.  Англичане  на
скачки до сих пор приходят в серых цилиндрах. Здешних, может быть, тоже на
старину потянуло. А что касается ребят  в  грязных  штанах  и  широкополых
шляпах, то вспомни - у американских ковбоев и фермеров мода уже сто лет не
меняется. Почему же у этих должно быть иначе, если  они  здесь  с  лошади,
наверное, только пообедать слезают?
   Мы медленно идем по  набережной  мимо  рыбацких  баркасов.  Грузчики  в
мешковине, с деревянными крючьями на спине, перетаскивают на берег ящики с
рыбой. На другом причале у парусного грузового суденышка такие же грузчики
один за другим волокут мешки не то с зерном, не то с  солью.  За  каменной
оградой у речного причала прошлый век предстает перед  нами  в  еще  более
характерном обличье. К причалу, видимо, только что пришвартовался  большой
марктвеновский пароход с двумя огромными колесами  по  бокам.  Надпись  на
круглой корме гласит: "ГЕКЛЬБЕРРИ ФИНН".
   Я уже совсем ничего не понимаю.
   - Тут и понимать нечего, - приходит на помощь Мартин.  -  Смоделировали
они Сэнд-Сити? Смоделировали. Была в Сэнд-Сити книжная лавка? Была. Была в
ней марк-твеновская книжка? Тоже была.  Наверняка.  Вот  тебе  и  название
парохода. Скажешь: такие только в девятнадцатом веке по Миссисипи  ходили?
А какие здесь  построишь?  Для  "Квин  Мэри"  индустриальная  база  нужна.
Современные верфи.
   Пытаюсь возражать:
   - У них же Би-центр был. Тоже, наверное, помнишь. Там не только  речной
- космический корабль построить можно.
   - Ты уверен, что Би-центр уцелел?
   Я ни в чем не уверен. Может быть, здесь уже нет ни Би-центра, ни других
чудес. Может быть, оставленный без опеки,  этот  мирок  жил  и  развивался
по-своему и еще не родил ни своих Эдисонов, ни своих Туполевых.
   Но гадать не приходится. К нам подходит  мужчина  в  синей  замурзанной
куртке  и