да он возник?
   Зернов  с  той  же  убедительной  краткостью  рассказал  о   Ленине   и
Октябрьской революции в России.
   - А что такое Сопротивление? - снова спросил Стил.
   Зернов рассказал и о Сопротивлении во Франции. Что  понял  Стил,  я  не
знаю, но что-то, во всяком случае, понял,  потому  что,  переглянувшись  с
Джемсом, словно спрашивая его, говорить  или  не  говорить,  медленно,  но
решительно произнес:
   - У нас тоже есть такая партия. Называет себя Сопротивлением.  Я  понял
теперь почему. Люди, сохранившие память, об этом, не согнули спины. Они не
ушли в лес, как "дикие", они  живут  и  работают  в  Городе.  В  подполье,
конечно, - прибавил он.
   И я про себя отметил, что Стилу знакомо это слово,  во  всяком  случае,
объяснений  он  не  потребовал.  Только  спросил,  как  будто   мимоходом,
случайно:
   - При встрече вы сказали, что не только ищете помощи, но готовы  помочь
и нам, если возникнет такая необходимость. Что вы имели в виду?
   - А вы считаете, что такая  необходимость  возникла?  -  вместо  ответа
спросил Зернов.
   - Считаю, - сказал Стил.
   Зернов не переглядывался с нами, спрашивая о нашем согласии; он ответил
так же твердо и лаконично:
   - Мы в вашем распоряжении.
   - Хотите переехать в Город и присмотреться сначала?
   - Безусловно.
   - Документы и все остальное вам подготовят.
   - Когда?
   - Пока отдыхайте и набирайтесь сил. Люк останется дома, а мы с  Джемсом
вернемся через два-три дня. Пароль и явку получите.
   Я понял, что возвращение наше на Землю откладывается на  неопределенное
время. Видимо, "облака" предусмотрели и это. Я приуныл, Дьячук тоже,  даже
Зернов - или мне это только казалось - стал чуточку  более  подтянутым,  и
только в серых глазах Мартина ничего не отражалось, кроме  любопытства,  -
крепкий на душу был этот Мартин. Но  заметил  ли  или  не  заметил  нашего
настроения Стил, не могу судить - мы почти тотчас же расстались и сидели у
себя в мезонине на волчьих шкурах. Сидели и молчали. Даже не ностальгия, а
просто боль, физическая боль сверлила  сердце.  Неужели  мы  не  вернемся,
совсем не вернемся? Для Земли, для родных,  для  любимых  мы  уже  умерли.
Растаяли в багровом тумане, как двойники. А  кто  знает  об  этом?  Никто.
Может быть, догадываются, может быть, надеются. Ирина, конечно, -  она  же
помнит "Омон". И  знает,  чем  это  может  окончиться:  шрам  до  сих  пор
пересекает мне горло. А вдруг мы совсем в другом времени, не параллельном,
а перекрестном? Там, предположим, время движется по  прямой,  а  здесь  по
спирали, ее пересекающей, и витки спирали завиваются  так  близко  друг  к
другу, что точки пересечения  лежат  почти  рядом.  Мы  пройдем  несколько
колец, а вернемся почти в ту же  точку,  проживем  здесь  недели,  месяцы,
годы, а вернемся в ту же минуту. Фантастика? А Сен-Дизье не фантастика?  У
такой чертовщины, как "облака", все возможно.
   Я высказал все это  вслух.  Мартин  засмеялся,  а  Толька  зло  буркнул
по-русски:
   - Опять чушь мелешь! И как это у человека по-идиотски голова устроена!
   И тут вмешался Зернов, насмешливый  Зернов,  сбивающий  человека  одной
иронической репликой:
   - А если не чушь?
   Толька взбесился:
   - Перекрестное время! Спирали! Витки! Из какого это учебника физики?
   - А красный туман из какого учебника. Толя? - ласково спросил Зернов. -
А голубые протуберанцы в Гренландии? А все, что мы с вами видели?
   Толька сник.
   - Я всегда говорил, что у Анохина поразительная  смелость  воображения.
Особый талант. Жаль, что он не физик, - сказал Зернов. -  Миллионы  людей.
Толя, способны предполагать всякое, но  лишь  немногие  -  невозможное,  и
только единицы угадывают в нем истинное. Не принадлежит ли Анохин к  таким
единицам? Не красней, Юра, я говорю чисто риторически. А время -  вещь  до
сих  пор  непонятная.  Кант  утверждал  его  иллюзорность,  Лобачевский  -
несимметричность, Ченслер выдвинул гипотезу о ветвящемся времени, а Ленокс
предположил  его  спиралевидность.  Юра,  наверное,  не  знает   последних
новаций, но разве его  догадка  менее  допустима?  По  крайней  мере,  она
вселяет надежду, а надежда - это уже половина  успеха.  Так  что,  друзья,
отставить ностальгию, расслабиться, как говорят  спортсмены,  хотя  бы  до
возвращения Стила.
   И мы расслабились. Два дня  совершали  лодочные  экскурсии  в  плавнях,
учились метать нож и стрелять из  лука,  играли  в  мартиновский  покер  с
картами-идеями и картами-силлогизмами и обедали чаще всего в одиночестве -
Люк пропадал где-то в  лесу,  -  обслуживаемые  неулыбчивой,  аскетической
Лиззи, которую грозился расшевелить Мартин и кое-чего достиг:  по  крайней
мере, она начала улыбаться только ему. Это курортное бездумье продолжалось
до тех  пор,  пока  к  вечеру  третьего  дня  не  появился  Стил,  чуточку
изменившийся - открывший или нашедший что-то очень для себя важное.
   - Явка есть, - сказал он без предисловий. - Улица  Дормуа,  фото  Фляш.
Пароль: "Нужны четыре отдельных фото  и  одно  общее".  На  вопрос-реплику
"Подумайте, это недешево" следует ответить: "Деньги еще не самое главное".
Запомните? Пропуска для вас приготовлены, а до первой полицейской  заставы
проводит вас Джемс.
   Но Джемс проводил нас гораздо дальше.



12. ВТОРОЙ КОСТЕР

   Мы снова сидели у огня, подбрасывая сушняк в костер - наш второй костер
за время пребывания на этой земле. На сей раз вблизи не протекала река,  а
пролегала  дорога,  широкая,  пыльная,  изрезанная  рытвинами  и   колеями
проселочная дорога. По бокам шли вырубленные просеки,  уже  отвоеванные  у
человека  подлеском.  Розовые  кусты  торчали  повсюду,  как  под  Москвой
репейник. Проплешины лужаек между ними подступали к самой дороге.
   На одной из таких лужаек мы и зажгли свой  костер,  стараясь  шуметь  и
дымить, чтобы обратить внимание кучера возвращавшегося в  Город  омнибуса.
Такие омнибусы ходили здесь два раза в день, забирая по дороге вышедших на
прогулку или уже спешащих домой пешеходов. Наши порванные в  лесу  рубашки
были тщательно зачинены Лиззи, а куртками и пиджаками, у кого их не  было,
снабдил Стил. Он же разработал и план нашего снаряжения. В рюкзаках у нас,
кстати мало чем отличавшихся от московских рыбалочных, лежали  консервы  с
американскими  этикетками,  бутылки  с  сидром  и  кока-колой:   "облака",
конечно, не могли не подметить ее земной популярности, да и сидр  этот  вы
могли найти в любом парижском бистро. Выпитые бутылки мы не выбрасывали, а
бережно возвращали в мешки. Туда же  были  засунуты  и  шкурки,  снятые  с
убитых накануне нашего отъезда лисиц, - по штуке  на  каждого.  Все  точно
соответствовало  плану:  консервы  свидетельствовали  о  том,  что  мы  не
занимались охотой и не варили запрещенной  ухи.  Пустые  бутылки,  которые
можно было продать на городской толкучке, подтверждали то, что мы - жители
Города, возвращаемся в Город и не знаемся с врагами Города -  "дикими".  А
на убитых лисиц имелась специальная лицензия полиции американского сектора
с соответствующей визой французского: каждому из  пяти  перечисленных  лиц
разрешалось провезти по одной шкурке. Каждый  из  этих  перечисленных  лиц
имел, кроме того, пропуск  на  выезд  и  возвращение  в  Город.  "Пропуска
настоящие, - заметил, прощаясь, Стил, - но  вряд  ли  они  понадобятся.  У
возвращенцев их  обычно  не  проверяют.  Содержимое  рюкзаков  в  порядке,
внешность не примечательная - вряд ли будут придирки".
   Но нам, что называется, "повезло".
   Сумерки еще не погасли, на часах у Джемса - наши уже не годились - было
что-то около шести, как из-за  облака  дыма  над  костром  показались  три
конские морды, а над ними - три  серые  тени  в  желтых  сапогах,  вернее,
высоких шнурованных ботинках, какие носят в Канаде или в Штатах на севере.
   - Пропуска, - сказал полицейский.
   Я взглянул в лицо говорившего -  сытое,  лоснящееся  лицо  здоровенного
тридцатилетнего парня, не лицо, а "будка", как у  нас  говорят  в  народе.
Взмокшая от пота прядь волос  по-гитлеровски  пробивалась  на  лоб  из-под
фуражки, серой, расшитой золотым галуном типа французского кепи, с длинным
прямоугольным козырьком.  Золотые  нашивки  на  рукаве,  золотые  пуговицы
куртки и золотой лампас на  бриджах  дополняли  угрожающую  золотоносность
всадника: в ней был вызов простым, безгалунным смертным.
   - Быстрее! - крикнул он, пока мы извлекали из  карманов  куски  желтого
картона с нашими переиначенными именами.
   Только Мартин сохранил свое  полностью.  Я  превратился  в  Жоржа  Ано,
Дьячук - в Толя Толли, а у Зернова просто отрезали непривычное для здешних
ушей окончание. Борис Зерн, по разумению Стила, звучало удачнее.
   - Все из французского сектора? - спросил полицейский, бегло  просмотрев
пропуска.
   - Все, - сказал Джемс.
   - Открыть мешки!
   Мы широко открыли рюкзаки. Полицейские, не слезая  с  коней,  заглянули
внутрь.
   - Сколько шкурок?
   - Пять.
   - Есть лицензия?
   Джемс протянул и лицензию.
   Полицейский подозрительно оглядел всех нас и чуть-чуть наехал на  меня,
стоявшего ближе. Я отступил на шаг.
   - Вы что, немые? Почему ты молчишь?
   - Вас трое, а говорит один, - сказал я.
   Полицейский усмехнулся, но не зло, а просто  с  сознанием  собственного
превосходства.
   - Прыткий, - процедил он сквозь зубы. - Имя?
   - Жорж Ано.
   - Чем занимаешься?
   - Фотограф, - отвечал я, не задумываясь.
   - Пасс!
   Я уже знал, что "пасс" означает "паспорт", и ответил, пожав плечами:
   - Я полагал, что для загородных прогулок достаточно пропуска.
   - Знаток законов, - усмехнулся опять полицейский, - так полагай впредь,
что смирение, а не дерзость украшают путника. - Он подождал  моего  ответа
и, видя, что я готов усвоить его  совет,  добродушно  прибавил:  -  Ладно,
отдыхайте. Омнибус пройдет здесь через час. Не пропустите, а  то  придется
добираться пешком. А это вам не до угла на работу.
   Он хохотнул, довольный репликой, и повернул коня. За  ним  затрусили  и
его спутники. Вскоре все исчезли за зигзагом дороги.
   - С ума сошел! - взъярился Толька. - Зачем было спорить? Всех  подвести
мог.
   - Надо уметь сдерживаться, Анохин, - присоединился  к  нему  Зернов.  -
Сейчас это умение для нас важнейшее.
   - А я не согласен, - тихо, но решительно вмешался Джемс. -  Конечно,  с
"быками" зря связываться не  стоит,  но  Сопротивление  -  это  не  только
сдержанность. Нет, не только, - с вызовом повторил он.
   Как Зернов умел успокаивать эти  юношеские  страсти-мордасти,  по  себе
знаю.
   - Мы младенцы в вашем  Сопротивлении,  мой  мальчик,  -  сказал  он.  -
Ползунки. Нам надо еще научиться ходить.
   И Джемс промолчал, хотя именно он был сейчас нашим начальником.  Он  не
провожал нас до первой полицейской заставы. Он шел с нами "в маки".
   Вот как это случилось.
   Накануне нашего отъезда мне не спалось. Может быть, ностальгия,  жаркий
вечер, не смягченный даже лесной прохладой, пьянящий запах  чужих  цветов,
мерцание чужих звезд в  безлунном,  как  всегда,  небе.  Рядом  тихо  спал
Толька, всхрапывал Мартин, ворочался Борис - должно быть,  тоже  не  спал.
Наконец он чиркнул  спичкой  из  коробки  со  шведской  этикеткой:  "Вега.
Стокгольм". Огонек осветил спящих, но никто не проснулся.  "Не  спится?  -
шепнул он. - Пошли на балкон". - "Лучше в сад. Собак нет.  Спустимся".  Не
одеваясь, мы начали спускаться по лестнице. Полоска света внизу остановила
нас: дверь в комнату Стила была открыта. Ступенька под нами скрипнула,  мы
замерли. Голос Стила спросил:  "Ты  закрыл  дверь  в  сад?"  Голос  Джемса
ответил: "А зачем? Кто войдет? Смешно". Мы не могли двинуться  ни  вперед,
ни назад - скрипучая лестница выдала бы наше  присутствие.  Получилось  бы
неловко и стыдно...
   А разговор между тем продолжался.
   - Значит, решил окончательно? Не передумаешь?
   - Нет. Я бы ушел и без них. Не могу оставаться нейтральным.
   - Разве мы нейтральны?
   - Мне этого мало, пап.
   Молчание. И затаенная грусть в голосе Стила:
   - Мне будет трудно без тебя, мальчик.
   - Останется Люк. И посели у нас Блума с Евой. Они так одиноки  в  лесу.
Да и Люка привяжешь крепче. По-моему, она ему нравится.
   - По-моему, она тебе нравилась.
   - Давно, пап. Все это ушло вместе с детством.
   - Рискуешь, Джемс.
   - Без риска нет драки.
   - А если без них?
   - Это моя пятерка. Все уже согласовано.
   - Им дадут другого.
   - Я им нужнее. Они пропадут без меня. Ничего не знают, на  каждом  шагу
могут споткнуться. Они как младенцы, пап. Ползунки.
   Я услышал рядом тихий  смешок.  Должно  быть,  Зернов  тогда  же  решил
вернуть комплимент Джемсу.
   А разговор не утихал.
   - Не боишься провала?
   - Будем осторожны. Мы не спешим.
   - А если?
   - Пострадает всего одна явка. А место работы и место жительства  -  это
лодка, в которой поплывут они сами.
   - Значит, отель "Омон"?
   - Конечно. У Этьена в запасе всегда несколько комнат.
   - Значит, уже двое: Фляш и Этьен.
   - Фляш - это твоя инициатива.
   - Я не думал тогда о твоем участии, мальчик.
   - Какая разница? С Фляшем они могут даже не встретиться,  а  Этьен  для
них только владелец отеля. Я буду связан с ними - не он.
   - А если провал не по их вине?
   - Моей или Этьена? Ты заговариваешься, пап. Все равно  что  заподозрить
Модюи или Грима.
   - Тес... без имен, сынок.
   - Но мы одни.
   - Все равно. Никогда и нигде не называй имен без крайней необходимости.
   - Хорошо, отец.
   - Может быть, пройдем в сад? Побродим вместе в последний раз.
   В полоске света перед нами мелькнули две тени. Скрипнула входная дверь.
   - Слыхал? - шепнул Зернов.
   - Этьен и "Омон"?
   - Он уже не портье.
   - Растут люди.
   - Какой ценой?
   - А нам не все ли равно? Память же у него блокирована.
   - Смотря какая память.
   Не сказав больше ни слова, мы вернулись к себе.  Легли  -  не  хотелось
будить  ребят.  А  думали,  вероятно,  о  том  же:  слишком   уж   знакомо
приоткрывалась  завеса  будущего.  Парижский  отель  "Омон",  где  розовые
"облака"  показали  нам  самую  страшную  из  своих   моделей   -   модель
воспоминаний гестаповца Ланге и  его  агента  Этьена.  Мы,  живые,  прошли
сквозь эту гофманиаду, искромсав и  сломав  ее.  В  реальной  жизни  Этьен
повесился, здесь он преуспевает. Конечно, он  не  сохранил  памяти  своего
земного предшественника, и встреча с ним нам ничем не грозит. А  если?  Не
преднамеренна ли эта встреча, не подготовила ли ее чужая воля, как  и  все
наше путешествие в никуда?
   Мысль об этом не покидала меня до отъезда - мы  расстались  с  "сердцем
пустыни", когда еще не забрезжил рассвет. Я так и не сомкнул глаз, а потом
двухчасовое лодочное путешествие вверх по реке, затем  в  плавнях,  долгий
пешеходный маршрут по лесу, где Джемс шел, как герой Фенимора  Купера,  не
хрустнув  веточкой,  не  сломав  сучка  и  ни  разу   не   запутавшись   в
подозрительно схожих тропках, пока мы наконец не  вышли  на  просеку,  где
пролегала дорога, по которой циркулировали полицейские и омнибусы. Омнибус
наш еще не подошел, а "быки" уже скрылись  из  виду,  оставив  на  душе  у
каждого тревогу и отвращение.
   - В Канаде тоже конная полиция на дорогах, - сказал Мартин.
   - Не такая.
   - Полиция везде полиция.
   - Это фашистская, - убежденно произнес Толька. - Серые эсэсовцы.
   Ни один из нас не видал живого эсэсовца, но каждый выражал свою тревогу
по-своему.
   - Может быть, действительно моделирован  фашистский  режим,  -  подумал
вслух я.
   Зернов не согласился.
   - Не следует механически переносить привычные социальные  категории,  -
сказал он. - Фашизм - это порождение определенных экономических условий  и
политической ситуации. А  здесь,  скорее  всего,  что-то  вроде  диктатуры
гаитянского божка с его тонтон-макутами.
   Тут только я вспомнил о присутствии Джемса - все о нем забыли, говорили
по-английски по привычке для Мартина,  не  для  него.  А  он,  конечно,  и
половины не понял. Но стоило поглядеть на него в эти минуты: такое  жадное
внимание светилось в глазах его, такое пылкое желание  понять,  вобрать  в
себя все услышанное, стать как бы вровень с  нами,  что  сразу  исчезла  и
напускная его серьезность, и мальчишеская игра в "отца-командира". Он  был
удивительно красив, этот юноша, - не лицом, нет,  а  своей  всем  открытой
душевной чистотой. Интересно, гордились ли "облака" таким цельным и чистым
созданием и неужели не видели разницы между ним и  полицейским,  поучавшим
меня послушливому  смирению?  Нужно  ли  было  повторять  мир,  в  котором
существовали рядом и  эта  горилла  в  золотогалунном  мундире,  и  Феб  в
ковбойке,  может  быть  встретившиеся  на  Земле  где-нибудь  на   уличной
демонстрации?
   Мысль оборвал  донесшийся  издалека  металлический  лязг;  сквозь  него
пробивался  частый  стук  копыт,  подкованных  толстым  железом,  -  такие
подковы, должно быть, и увечили и без того уже изувеченную  дорогу.  Джемс
вскочил: "Собирайте рюкзаки, тушите  костер.  Омнибус!"  -  и  выбежал  на
проселок с криком, издревле останавливавшим дилижансы, воспетые Андерсеном
и Диккенсом.
   Но такого они, вероятно, не видели. Обыкновенный автобус, облупленный и
запыленный, с двойными колесами на стертых резиновых шинах, но запряженный
шестеркой  рослых  лошадей  цугом.  На  передке,  не  совсем  обычном  для
автобуса, восседал кучер с длинным, похожим на удочку бичом - единственной
диккенсовской деталью в этой смеси времен и транспортной техники. Истошный
вопль Джемса заставил кучера придержать лошадей  -  громадина  дрогнула  и
остановилась. Интересно, что в Москве или  Париже  мы  не  назвали  бы  ее
громадиной:  любой  городской  автобус  воспринимаешь  повсюду  как  норму
уличного движения. Но здесь,  в  лошадиной  упряжке  с  двумя  гигантскими
оглоблями, он показался  нам  чудовищных  размеров  каретой.  Но  делиться
впечатлениями было некогда: мы втащили рюкзаки в открытую  без  пневматики
дверь,  кондуктор-негр  оторвал  нам  розовые   талончики   и   равнодушно
отвернулся к окну. Больше никто не взглянул на нас: бич свистнул, и лесная
прогалина за окном потянулась назад.
   И внутри омнибус, насколько позволяли разглядеть две оплывшие  свечи  в
закопченных стеклянных фонарях в голове и хвосте салона, выглядел даже  не
двоюродным братом, а прадедом наших московских автобусов. Только пассажиры
были похожи: бородатые парни  в  джинсах  и  шортах,  девчата  с  короткой
стрижкой,  полуобнявшиеся  парочки.  Впереди  кто-то  бренчал  на  гитаре,
доносился   знакомый   мотив    французской    песенки,    что-то    вроде
"миронтон-тон-тон, миронтэн"; кто-то смеялся, кто-то спал.
   Я тоже попытался заснуть,  измученный  долгим  и  трудным  походом,  но
каждый раз просыпался, когда вагон жестоко  встряхивало  на  средневековых
ухабах. И каждый раз в открытое окно доносился  свист  бича,  мерный  стук
копыт и тяжелое конское дыхание, а сверху мигала  мне  незнакомая  россыпь
звезд,  посреди  которой  чуточку  ярче  мерцал  двойной  звездный   гриф,
расширяющийся книзу восьмеркой - профилем большой  концертной  гитары.  На
ней, вероятно, играл какой-нибудь здешний космический великан.
   Так завершилась  прелюдия  к  фильму,  какой  мне  никогда  не  удастся
заснять.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ГОРОД ПЕРВОГО ВЕКА


13. ФОТО ФЛЯШ

   Я проснулся от очередной встряски. Омнибус стоял. Обе свечи погасли, но
в окно струился неяркий желтый свет невидимого светильника. Я  выглянул  в
окно, высунувшись чуть ли  не  до  пояса.  Светильник  оказался  невысоким
уличным фонарем, видимо газовым, - такие я  видел  в  старых  американских
фильмах, - блекло освещавшим часть улицы и впадавшего в нее переулка,  где
и стоял наш омнибус. Во всю  длину  переулка,  насколько  позволял  видеть
фонарь, тянулись не дома, а такие же вагоны, поставленные вместо колес  на
толстые деревянные брусья. От дверей на землю спускались  лесенки.  Частые
окна с