всю клику, - сказал я вслух.
   - С чем? С луками против автоматов?
   - Найдутся и автоматы.
   Оливье снова замолчал, размышляя.
   - Трудно, очень трудно, - вздохнул он.
   - Такие победы легко не даются, - сказал я и покраснел: ну и штамп!
   Хорошо, что хоть Оливье  не  смотрел  на  меня,  а  быть  может,  и  не
вслушивался. Он просто молчал. Я почти догадывался, что с ним  происходит:
он выбирал "с кем?". С нами или остаться нейтральным? И я почти предугадал
вопрос, который наконец последовал:
   - Что же мне делать?
   - Пока жив - молчи. И помни: пока молчишь - жив.
   - Угрожаешь?
   - Не я. Твое же начальство тебя не помилует. За одни раздумья.
   - А где Шнелль? - вдруг спросил он.
   - Лежит в лесу под придорожным кустом, если лисы не съели.
   - И Губач?
   - Я уже говорил тебе. Забыл или жалеешь?
   - С ума сошел! Как справился?
   - Пощелкали. Я разгадал их тактику сразу после Си-центра.
   - А если начнется следствие?
   - Скажу правду. А ты подтвердишь, что слышал,  как  они  договаривались
меня прикончить.
   Вовремя вспомнил Оливье о Шнелле, вовремя я подсказал ему легенду.
   Дверь с грохотом распахнулась от удара ногой, и в дежурке появился  сам
Корсон Бойл. Он был в парадном мундире, но  в  грязных  сапогах  -  должно
быть, ехал верхом. Судя по красноватым белкам и  воспаленным  припухлостям
под нижними веками,  он  производил  впечатление  кутилы  или  картежника,
смахнувшего со счетов еще одну бессонную ночь. Но он не  был  ни  тем,  ни
другим - значит, что-то случилось все-таки, если  даже  розовые  щеки  его
подтянулись и посерели.
   - Оставь нас, - бросил он Оливье.
   Тот вышел. Корсон Бойл прошел мимо, искоса и, как показалось  мне,  без
прежнего дружелюбия взглянул на меня. Он сел в мое кресло и кивком  указал
на противоположный стул:
   - Садись.
   Я сел.
   - Кто вчера привел последнюю машину? - рявкнул он, как выстрелил.
   Я вскочил:
   - Я.
   - Можешь отвечать сидя. Кто был в патруле?
   - Шнелль и Губач.
   - Кто это - Губач?
   - Патрульный из Майн-Сити.
   - Почему переведен сюда?
   - Заключенные вынесли ему смертный приговор.
   - Где оба?
   - Убиты.
   - Кем?
   Мне показалось, что он все знает, и я пошел напролом:
   - Мной. Я убил обоих, защищаясь на первых километрах лесной дороги.
   Бойл, должно быть, не ожидал такого ответа. Он пожевал губами и спросил
уже мягче:
   - Что значит - защищаясь?
   - Как защищаются, комиссар, когда на тебя нападают?
   - Они стреляли, верно. Мы это проверили.
   Хвала Мартину, предварительно опустошившему магазины их автоматов.
   - Но в кого они стреляли, Ано?
   - Они еще до отъезда сговорились меня прикончить.
   - Откуда знаешь?
   - Меня предупредил Оливье. Он слышал их разговор на крыльце. Дверь была
открыта. Он еще вчера написал рапорт на ваше имя. Я  задержал  его:  хотел
объяснить лично.
   Бойл долго молчал. В холодных глазах его не промелькнуло ни доверия, ни
теплоты.
   - Все-таки странно, - наконец сказал он. - Их было двое против  одного.
А Шнелль стрелял без промаха.
   - Я все время был начеку с отъезда из Си-центра,  как  только  они  оба
перебрались в кабину. Там они не рискнули меня пристрелить: я не  выпускал
из рук автомата. Но я ожидал какой-нибудь штучки вроде завала. И дождался.
Кто срубил дерево, не знаю - вероятно, у них был сообщник. Но когда машина
остановилась, я не выскочил первым, на что они, вероятно, рассчитывали,  а
предложил им выйти и посмотреть, что случилось. Они не выстрелили сразу  -
в этом была их ошибка, - а позвали меня. Якобы на помощь.  Я  выпрыгнул  и
мгновенно плюхнулся на шоссе под колеса. Грохнули две очереди,  но  поверх
меня. По звуку выстрелов я понял откуда и ответил. Кстати, я тоже  стреляю
без промаха, комиссар.
   Бойл все еще сомневался:
   - Я давно знаю Шнелля. Шнелль и убийство товарища - это несовместимо.
   - Он невзлюбил  меня  после  скачек,  затаил  злобу  после  экзамена  и
возненавидел, когда начальником заставы стал я, а не он.
   - Может быть, и зря, что не он, -  задумчиво  произнес  Бойл.  -  Может
быть, я ошибся. А теперь начальником я назначу Минье из Майн-Сити.
   Я слыхал о Минье, заместителе начальника лагеря,  -  тупом  и  жестоком
солдафоне, яростно ненавидимом заключенными. Почему  его  переводят  сюда?
Из-за меня? Едва ли.
   Внутренне даже довольный, что расстаюсь с опротивевшей мне казармой,  я
поднялся.
   - Разрешите вопрос, комиссар.
   - Мог бы задать его сидя.
   - Я разжалован, комиссар?
   - Пока еще нет. Есть шанс сохранить лейтенантские нашивки.
   - Тогда еще один вопрос, комиссар. Почему Минье, а не Оливье?
   - Оливье поедет вместе с тобой.
   Я знал, что спрашивать больше не полагалось, но у меня вырвалось:
   - Куда?
   - В Майн-Сити.
   Теперь  уж  я  сел  без  всякого  разрешения,  донельзя  растерянный  и
ошеломленный. Вероятно, это отразилось у меня на лице, потому  что  Корсон
Бойл засмеялся. Кстати, впервые после его появления в дежурке.
   Гроза прошла мимо.
   - В Майн-Сити готовится бунт, - пояснил Бойл. - Нам  сообщили  об  этом
информаторы - у нас есть свои в каждом бараке. Но когда  именно,  выяснить
пока не удалось: на другой день  трех  информаторов  нашли  задушенными  в
шахте. Одного убили куском угля. А  на  столе  у  себя  Минье  нашел  свой
смертный приговор, изложенный  печатными  буквами.  Он  так  испуган,  что
рассчитывать  на  него  в  лагере  уже  не  приходится.   Конечно,   можно
расстрелять каждого десятого или пятого, но что мы узнаем?  Ничего.  Кроме
того, нам сейчас нужны  рабочие  -  необходимо  форсировать  добычу  угля.
Потому я и посылаю тебя на место Минье. Бриск,  начальник  лагеря,  тяжело
болен, толку от него мало. Значит,  тебе  понадобится  помощник.  А  лучше
Оливье не найдешь.
   Я не выразил ни угодливой радости, ни служебной готовности.
   - Недоволен? - спросил Бойл.
   - Не очень, - честно признался я. - Дела я не знаю, а дело нелегкое.  И
лагерники, по-моему, отлично сорганизованы.
   - Вот ты и докопаешься до организации бунта, сорвешь его  подготовку  и
ликвидируешь зачинщиков. Как? Дело твое. В качестве  начальной  меры  могу
подсказать.  Смени   связь   с   Городом.   Связь   поддерживается   через
вольнонаемных шоферов, подвозящих продукты для кухонь. Смени всех. Связи в
Городе есть? Есть. Значит, и люди найдутся. Вмешиваться не буду.
   Я постарался сдержать улыбку. Люди, конечно, найдутся: Фляш подберет их
сколько  угодно.  Неплохо  одним  из  водителей  послать  Мартина.  Совсем
неплохо. Я наконец разрешил себе улыбнуться: нам потрясающе везло.
   Бойл вскинул брови.
   - Рано.
   Я не понял.
   - Улыбаться рано. Вот взгляни. - Он желчно усмехнулся  и  протянул  мне
сложенный вчетверо газетный лист"
   То был очередной  номер  подпольной  газеты  сопротивленцев  "Либертэ",
вернее, ее английский  дубликат  "Фридом"  -  детище  предусмотрительности
Зернова и активности Мартина. Последнего я узнал по перу в фельетоне "Игра
с джокером", высмеивающем самого  Бойла.  Как  джокер,  подменяющий  любую
карту, всесильный диктатор появлялся то в мундире начальника  фуд-полиции,
то под личиной скакового мецената  и  коннозаводчика,  то  под  еще  более
скромной вывеской владельца ресторана "Олимпия" (последнее  Мартин  узнал,
конечно, от своей барменши). Хроника рабовладельческих нравов в  Майн-Сити
плюс статистика систематического сокращения населения Города  объясняли  и
резкость Бойла, и его несдерживаемое раздражение. Но тревожило его другое.
   - Сослали редактора, разгромили  типографию,  даже  бумагу  вывезли,  а
пакость эта выходит, - вдруг сказал он.
   Я понимал недоумение Бойла. Профессиональная память его не знала  опыта
борьбы с революционным подпольем: в Сэнд-Сити  такого  подполья  не  было.
Полисмены Сэнд-Сити чинили расправу  над  коммунистами,  неграми  и,  если
требовалось, над мелкими нарушителями общественного благополучия - крупных
гангстеров они не трогали. Если  бы  "облака"  смоделировали  жандармского
умельца Медникова из московской охранки, тот сразу понял бы, что перед ним
продукт хорошо сорганизованного  подполья.  Бойл  этого  не  знал,  считая
Сопротивление чем-то вроде гангстерской шайки. Но  оно  уже  начинало  его
тревожить.



34. ПЛЕТКА И ШОКОЛАД

   Мы выехали в Майн-Сити на рассвете по окружной дороге  в  сопровождении
эскорта  патрульных  с  автоматами.  Вдвоем  было  небезопасно:  одинокого
полицейского здесь часто подстерегали или нож, брошенный из-за куста,  или
стрела, пущенная с дерева. Заехать в Город  Бойл  не  разрешил  -  торопил
скорее ознакомиться с положением в горняцких поселках, и я поэтому не  мог
повидаться с друзьями и Фляшем. Кажется, мое назначение опережало события.
Бойл  сказал:  готовится  бунт.  Вероятно,  он  имел   в   виду   локально
ограниченный мятеж в одном из бараков, обеспечивающий побег, может быть, и
значительной группе заключенных,  но  всего  только  побег.  Такие  побеги
случались: лес был наводнен шайками одичавших беглецов, время  от  времени
нападавших  на  патрули  и  машины  с  продуктами.  Но  с   моей   помощью
Сопротивление могло превратить мятеж в восстание,  отнюдь  не  ограничивая
его цели побегом. Сложность заключалась в том, что организация побега  уже
началась (у Бойла были такие сведения), а я не мог связаться с Фляшем: без
соответствующих паролей и явок нечего было и думать о  связи  с  лагерными
подпольщиками. Даже выданные им списки провокаторов они, в  свою  очередь,
могли  посчитать  провокацией.  Правда,  меня  знал  Джемс,  но  при   его
недоверчивости и пылкости моя самодеятельность могла иметь самые  пагубные
последствия. На подобную самодеятельность без директив Сопротивления я  не
имел никакого права.
   С такими мыслями я ехал в лагерь, опасливо поглядывая на окружавшую нас
чащобу. К счастью, она редела по мере нашего продвижения по горной дороге,
и я еще раз мог наблюдать, в каком своеобразном  преломлении  воспроизвели
"облака" нашу земную природу. Не знаю,  какова  она  в  их  родном  уголке
Вселенной,  но  самая  суть  природы  нашей  планеты  -  ее   хаотичность,
стихийность и беспорядочность - осталась ими непонятой. Или,  быть  может,
они захотели ее улучшить по-своему, подбирая однородность видов и форм. Мы
проезжали  сосновые  корабельные  чащи,  насквозь  пронизанные   солнечным
светом, дубовые и кленовые перелески, рощи голубых елей  и  белых  акаций.
Казалось,  все  это  было  посажено  упрямым  садовником,  чуждым   всякой
эстетики, но поклонником однородного музейного принципа. А  если,  скажем,
среди голубых елей пробивался молодой дубок, а в кленовом лесу  -  заросли
боярышника  или  барбариса,  то  это  сама  воссозданная  природа  вносила
коррективы в замысел ее создателей. Пройдет пять-шесть десятилетий, и  эти
коррективы полностью  изменят  лик  окружающего  питомника.  На  неведомой
планете  зашумит  подлинно  земной  лес,  где  будут  шастать  грибники  и
охотники.
   Были  и  приключения,  заставлявшие  нас  ехать  в  объезд   и   делать
многокилометровый крюк по звериным, нехоженым  тропам.  Участок  высохшего
почему-то кустарника облюбовали полчища змей, висевших на голых ветках как
куски провода или каната. Ядовитость их мы не проверяли, свернув на первую
попавшуюся тропу. Кони сами выбирали дорогу, загодя чуя опасность. Так  мы
избежали  встречи  с  тучей  пчел,  жужжавших  над  полем  цветов,  словно
проходившая под облаками эскадрилья скоростных самолетов.  Я  взглянул  на
лица сопровождавших нас патрульных: они  посерели  от  страха.  Значит,  я
просто не представлял себе масштабы подстерегавшей нас опасности.
   Близость  человеческого  поселения  стала  заметной  по   мере   нашего
приближения к лагерю,  показались  конские  табуны  на  лугах,  обнесенных
высоким  забором,  зелено-желтые  массивы  овса  и  плантации  роз,   явно
посаженных человеком. "Участки полицейских-отставников, - пояснил  Оливье,
- заготовка розового масла". К лагерю мы подъехали не со стороны  железной
дороги, отделенной от леса колючей проволокой, а по грунтовке,  изрезанной
колесами и копытами, которая и привела нас  к  воротам  в  серой  бетонной
стене с лаконичной надписью "Уголь".  На  мой  недоуменный  взгляд  Оливье
разъяснил, что  на  таких  же  воротах  к  югу  отсюда  красуется  надпись
"Железо", а выше в горах  -  "Медь",  в  зависимости  от  того,  на  какие
разработки ведет дорога. Я вспомнил роман Синклера: мы въезжали в  царство
"короля-угля",  только  здешний  король  был   во   много   раз   свирепее
синклеровского.
   Однако поселок за воротами производил даже  симпатичное  впечатление  и
чем-то напоминал виденные  мною  во  Франции.  Оттуда,  вероятно,  и  были
скопированы эти дома  с  черепичными  крышами  и  цветными  палисадниками,
уцелевшими со времен Второй республики, одноэтажные коттеджи-модерн, нечто
вроде мэрии в центре маленькой площади и трактир с  вынесенными  на  улицу
столиками под  курортно-полосатым  тентом.  "Административный  поселок,  -
подсказал Оливье, - комендатура, службы, техническое управление и ресторан
для нашей услады". -  "А  рабочие?"  Даже  сопровождавшие  нас  патрульные
заржали как лошади: "Ты еще бараки не видел. И плеточный плац,  и  собачий
питомник".  -  "Зачем  питомник?"  -  поинтересовался  я.  Оливье  ответил
лаконично и грустно: "Увидишь". Но я ничего не видел, кроме пустой улицы и
нескольких человек в шортах за столиками под тентом. Никто из них даже  не
обернулся. "Чины, - усмехнулся Оливье. - Коньяк  со  льдом  хлещут.  И  мы
будем. Жарко, сам понимаешь".
   Освенцим и Маутхаузен мы увидели позже,  когда  осматривали  шахтерские
обиталища в блоках-бараках,  возглавлявшихся  блок-боссами.  Кто  придумал
концентрационные лагеря,  до  сих  пор  не  знает  история.  За  несколько
десятилетий до гитлеровцев  их  с  успехом  применяли  англичане  в  Южной
Африке, сокращая количество  военнопленных  в  годы  англо-бурской  войны.
Историки ее уверяют, что прообразом для таких лагерей послужили  каторжные
поселения английской короны в Австралии. Говорят, что такие  же  поселения
создавались и рабовладельцами Древнего Рима в их  колониальных  владениях,
что упоминание об этом будто  бы  можно  найти  у  Тацита  или  у  Флавия.
Впрочем, не это существенно. Существенно то,  что  "облака"  смоделировали
человеческую жестокость, а человеческая жестокость придумала и оборудовала
Майн-Сити. То, что мы видели в бараках, кухнях и на плеточном  плацу,  где
наказывали  провинившихся  окованными  медью  ременными  плетками,   можно
сравнить с любой  гиммлеровской  фабрикой  смерти  и  описание  увиденного
заимствовать  из  любого  документального   фильма,   смонтированного   по
материалам Нюрнбергского процесса. Будет очень похоже. Несколько архаично,
не  столь  модернизованно:  не  было  печей,  газовых  камер,  изделий  из
человеческой кожи, стерилизации... Но древние  формы  человекоистребления,
вплоть до травли собаками, применялись здесь ревностно и успешно.
   Собак, впрочем, я отменил, плетки тоже. На самом большом плацу я собрал
всех блок-боссов - типичнейших капо, с выражением жестокости и хамства  на
лицах. Они были в таких же серых мундирах, обшитых  вместо  галуна  черной
тесьмой.  В  отличие  от  "золотарей-галунщиков",  в  лагере  их  называли
могильщиками. За голенищем у каждого торчала плетка. Плетки  были  первое,
что я увидел. С них я и начал.
   - Вынуть плетки, - скомандовал я.
   Недоуменно, но послушно плетки были извлечены из сапог.
   - Теперь выбросьте их на два шага вперед.
   Перед строем мундирных блок-боссов легла почти  ровная  линия  ременных
треххвосток с медными наконечниками.
   У меня в комендатуре был не  то  управдел,  не  то  писарь,  почти  мой
однофамилец Онэ. Он тут  же  вел  записи  для  приказа.  Если  первое  мое
распоряжение  вызвало  у  него,  как  и  у  всех,  только  недоумение,  то
последующее повергло в ужас.
   - Плетки сжечь, а все плацы уложить дерном, - приказал я. - Пусть будут
лужайки для отдыха.
   Наступила глубокая тишина, которую Онэ прервал не  сразу,  но  все-таки
прервал.
   - Пункт седьмой охранительного устава гласит: плетка с  тремя  хвостами
считается непременным условием всякого  наказания,  -  деревянным  голосом
произнес он.
   - Пункт седьмой временно отменяется, - сказал я.
   Онэ вскочил:
   - Кем отменяется?
   - Мной. Не задавайте лишних вопросов.
   Молча стоял каменный строй блок-боссов.
   - Почему вы ходите всюду с собаками? - спросил я.
   Онэ снова подпрыгнул, как чертик из ящика.
   - Пункт восьмой... - начал он.
   - Пункт восьмой временно отменяется, - перебил я. - Собаки используются
только за колючей проволокой. Никакой травли людей на  территории  лагеря.
Все.
   Так было покончено с плетками и собаками.  Кроме  того,  я  закрыл  все
карцеры  -  земляные  норы  без  света  и  воздуха,  ввел  наблюдение   за
безопасностью работ на лесоповале и в шахтах и увеличил дневной рацион для
рабочих. Порядок в столовых и лазаретах наводил Оливье. На большее я  пока
не рискнул, да и реформы вводил не для того,  чтобы  задобрить  рабочих  и
вызвать у них признательность к новой начальственной метле, а с тем, чтобы
внести некое смятение в умах, отсрочить тем самым подготовку мятежа. Мятеж
не должен начинаться без участия и до вмешательства Сопротивления.  Джемса
я в бараках не нашел, но имя его в списках видел. Значит, Джемс был жив и,
по-видимому, относительно здоров, потому что в больнице не числился.
   Мой интерес к нему тотчас же привлек внимание Онэ: мои  предшественники
не интересовались заключенными.
   - Вы знаете, кто этот Джемс Стил? - спросил он.
   - Знаю, - ответил я хладнокровно. - Бывший редактор подпольной газеты.
   Онэ сейчас же насторожился: что это я затеял?
   - Собираюсь расширить канцелярию, - небрежно заметил я. - Объем  работы
увеличивается, один вы не справитесь. А из бывшего редактора  может  выйти
хороший писарь.
   Онэ промолчал. Он копил наблюдения для доноса. Кому?  Больному  Бриску,
которого  я  замещал,  или  самому  Бойлу?  Бриск  меня   не   пугал,   но
вмешательство Бойла могло сорвать мои планы. Онэ становился опасным, а наш
раунд  -  решающим.  Противника,  как  говорят   на   ринге,   надо   было
нокаутировать.
   Для начала я послал его в нокдаун:
   - Вы готовите рапорт, Онэ? О моих действиях  и  через  мою  голову.  Но
учтите: первым об этом узнаю я.
   Он взглянул на меня исподлобья, как бы оценивая мою угрозу.
   - Вам еще не выносили смертного приговора? - спросил я.
   - Н-нет... - заикнулся он.
   - В таких случаях полицейских спасают. Переводят в  другое  место,  как
Минье, например. Так запомните: вас не переведут. Это я вам обещаю.
   Я мог спокойно считать до десяти, как на ринге. С Онэ  было  покончено.
Требовался кислород, и я его дал.
   - Мне поручено, Онэ,  любыми  средствами,  я  подчеркиваю  -  _любыми_,
поднять добычу руды и угля. Сделать это можно при помощи кнута и  пряника.
(Я перевел "кнут" как "плетку", а "пряник"  как  "плитку  шоколада".)  Мои
предшественники предпочитали плетку, и  добыча  падала.  Поэтому  я  решил
попробовать шоколад.
   По-видимому, он понял, потому что мое требование разыскать и  доставить
Джемса бросился выполнять сам. Сейчас предстоял разговор потруднее.
   Джемс вошел в зеленой куртке каторжника: до полосатых местные  Гиммлеры
не додумались. Сначала я даже не узнал его, настолько он изменился. Работа
в Майн-Сити действительно сокращала прирост населения.
   - Садись, - сказал я, подвигая стул.
   Он сел, не отводя устремленных на меня глаз. В них я читал презрение  и
недоверие.
   - Не веришь?
   - Не понимаю вопроса.
   - Прекрасно понимаешь. Только считаешь, что я предатель и делаю карьеру
в полиции.
   - А разве это не так? -  скривился  он.  -  Мне  что-то  неизвестно  от
Сопротивления о твоем назначении.
   - Будет известно, - сказал я.  -  Оно  произошло