зать  точно  какая,  но  что-то
подсказывало мне: иди, не  прогадаешь.  И  я  пошел.  Сначала  камень  или
притихший зверь не вызывали никаких ассоциаций, но я  все  силился  что-то
вспомнить. Бывает так, что  забудешь  что-то  очень  знакомое,  мучительно
пытаешься вспомнить и не можешь. Я все шел и вглядывался. Узнаю  или  нет?
Вспомню или нет? И когда  красный  зверь  вырос  перед  глазами  и  совсем
перестал быть камнем, я увидел, что это и не зверь. Я вспомнил и узнал.
   Передо   мной   почти   поперек   ледяной   дороги   стояла   пурпурная
"Харьковчанка",  наш   знаменитый   антарктический   снегоход.   И   самым
удивительным и, пожалуй, самым страшным оказалось то, что это  был  именно
наш снегоход, с продавленным передним стеклом и новеньким снеговым зацепом
на гусенице. Именно та  "Харьковчанка",  на  которой  мы  ушли  на  поиски
розовых "облаков" и которая провалилась в трещину, а потом  раздвоилась  у
меня в глазах.
   Я впервые по-настоящему испугался. Что это -  гипнотрюк  или  снова  их
проклятая реальность? Осторожно, вернее, настороженно обошел  машину:  все
было воспроизведено с привычной стереотипной точностью. Металл и на  ощупь
был металлом, трещины на  промятом  плексигласе  были  совсем  свежими,  и
внутренняя изоляционная обшивка двери чуть-чуть выпирала внизу: дверь была
не заперта. Значит, снова ловушка,  снова  я  в  роли  подопытной  морской
свинки, и черт знает что меня ждет. Конечно, я мог удрать  и  вернуться  с
товарищами, что было бы наверняка умнее и безопаснее. Но любопытство снова
перебороло страх. Хотелось самому открыть эту  дверь,  придирчиво  ощупать
ручку, нажать, услышать знакомый лязг металла и войти.  Я  даже  угадывал,
что там увижу: мою меховую кожанку на вешалке, лыжи в держателях и  мокрый
пол, - ребята только что наследили. А полуприкрытая внутренняя дверь будет
привычно поскрипывать: холодный воздух из тамбура начнет  просачиваться  в
кабину.
   Все так и произошло, повторив когда-то запомнившееся. Даже смешно,  как
повторялись детали - зашитый рукав у куртки, затоптанный коврик со следами
еще не растаявшего снега, даже царапины на полу от санных полозьев -  сани
тащили в кабину, а потом наружу сквозь верхний люк: ведь все это случилось
после того, как снегоход провалился в трещину.  Я  же  увидел  эти  следы,
выходя, и второй раз увидел в тамбуре двойника, и сейчас видел уже  трижды
повторенное. И дверь в кабину снова дрожала, и снова я колебался:  входить
или не входить, дрожали колени, сохло во рту и холодели пальцы.
   - Жми, жми, не робей, - услышал я из-за двери, - не  у  зубного  врача,
сверлить не будем.
   Голос был до жути знакомый, не узнать его было нельзя.
   Это был мой голос.
   Я толкнул дверь и вошел в салон кабины, где обычно работал Толька и где
я очнулся на полу после катастрофы  на  антарктическом  плато.  За  столом
сидел мой двойник и скалил зубы. Он откровенно веселился, чего нельзя было
сказать обо мне. Если подумать и присмотреться повнимательнее, я бы  сразу
сказал, что это другой, не тот, которого я нашел тогда  в  бессознательном
состоянии в кабине дублированного пришельцами снегохода. Сейчас  это  была
моя современная модель, скопированная, вероятно,  в  те  недолгие  минуты,
когда я с парашютом пробивал в голубом куполе  не  то  фиолетовую,  не  то
багровую газовую заслонку. Комбинезон, в  который  я  был  тогда  облачен,
валялся тут же, небрежно брошенный на соседний диванчик. Все это я заметил
уже позже, когда оправился от страха и удивления, а в первую минуту просто
подумал, что повторяется с неизвестно какими целями уже когда-то  виденный
в Антарктиде спектакль.
   - Садись, друже, - сказал он, указывая на место напротив.
   Я сел. Мне вдруг  показалось,  что  передо  мной  зеркало,  за  которым
сказочная страна-зазеркалье, где живет мой оборотень, некое  анти-я.  "Для
чего он воскрес? - подумал я. - Да еще вместе с "Харьковчанкой".
   - А где же мне жить, по-твоему? - спросил он. - Кругом лед, а  квартиры
с центральным отоплением пока не предоставили.
   Страх мой прошел, осталась злость.
   - А зачем тебе жить? - сказал я. - И  на  каком  складе  тебя  держали,
прежде чем опять воскресить?
   Он хитренько прищурился - ну совсем я, когда  ощущаю  над  кем-то  свое
физическое или интеллектуальное превосходство.
   - Кого воскресить? Пугливого дурачка, чуть не свихнувшегося оттого, что
узрел свою копию?
   - Ага, все-таки боялся, - съязвил я.
   - Я был твоим повторением. Был, - подчеркнул он, -  а  теперь  я  есть.
Усек?
   - Не усек.
   - Тогда я не знал, как ты жил все эти месяцы, что ел,  что  читал,  чем
болел, о чем думал. Теперь знаю. И даже больше.
   - Что - больше?
   - Знаю больше и знаю лучше. Ты знаешь только себя, и то плохо. Я знаю и
тебя и себя. Я - твоя усовершенствованная модель, более  совершенная,  чем
твоя кинокамера по сравнению со съемочным аппаратом Люмьера.
   Он положил руку на стол. Я потрогал ее: человек ли он?
   - Убедился? Только умнее сконструированный.
   Я приберег свой козырной туз. Сейчас сыграю.
   - Подумаешь, супермен! - сказал я с нарочитым  пренебрежением.  -  Тебя
сконструировали во время моего прыжка с парашютом. Ты знаешь все, что было
со мной до этого. А после?
   - И после. Все знаю. Хочешь, процитирую твой разговор с Томпсоном после
приземления? О джиг-со. Или с Зерновым - о льдах и профессии. А  может,  с
Вано - о красном камне? - Он хохотнул.
   Я молчал, возбужденно подыскивая хоть какое-нибудь возражение.
   - Не найдешь, - сказал он.
   - Ты что, мои мысли читаешь?
   - Именно. В Антарктиде мы только  догадывались  о  мыслях  друг  друга,
вернее, о помыслах. Помнишь, как убить меня хотел? А сейчас  я  знаю  все,
что ты думаешь. Мои нейронные антенны просто чувствительнее твоих.  Отсюда
я знаю все, что было с тобой после приземления.  Ведь  я  -  это  ты  плюс
некоторые  поправки  к  природе.  Нечто  вроде   дополнительных   релейных
элементов.
   Я не испытывал ни изумления, ни страха -  только  азарт  проигрывающего
игрока. Но у меня оставался еще один козырь, вернее, я надеялся,  что  это
козырь.
   - А все-таки я настоящий, а ты искусственный. Я человек, а ты робот.  И
я живу, а тебя сломают.
   Он ответил без всякой бравады, как будто знал что-то, нам неизвестное.
   - Сломают или не сломают - об этом потом. - И  прибавил  с  насмешливой
_моей_ интонацией: - А кто из нас настоящий и кто искусственный - это  еще
вопрос. Давай зададим его нашим друзьям. На пари. Идет?
   - Идет, - сказал я, - а условия?
   - Проиграю я - сообщу тебе кое-что интересное. Тебе одному.  Проиграешь
ты - сообщу это Ирине.
   - Где? - спросил я.
   - Хотя бы здесь. В моей штаб-квартире на грешной земле.
   Я не ответил.
   - Боишься?
   - Я просто вспомнил об исчезнувшем  автомобиле  Мартина.  В  Сэнд-Сити,
помнишь?
   - Но ведь Мартин-то не исчез.
   - Ты же более совершенная модель, чем его оборотни, - отпарировал я.
   Он прищурился левым глазом совсем так, как я это делаю, и усмехнулся.
   - Ладно, - сказал он, - посмотрим, как развернутся события.



31. СУПЕРПАМЯТЬ ИЛИ СУБЗНАНИЕ

   Оставив куртки на вешалке,  мы  вошли  в  кабину  нашего  гренландского
вездехода, одинаковые, как близнецы из фильма "Железная маска". И как  раз
к обеду, когда Ирина, вся в белом, словно в операционной, разливала суп.
   - Где ты пропадал? - спросила она не глядя, подняла  голову  и  уронила
половник.
   Наступило затяжное молчание с оттенком почти зловещей суровости.  Моего
"анти-я" это, однако, ничуть не смутило.
   - А ведь это был совсем не камень, Вано, а знаешь что? - сказал  он  до
такой степени моим голосом, что я вздрогнул, словно впервые его услышав. -
Наша "Харьковчанка" из Мирного. Тот  самый  снегоход-двойник,  который  ты
видел, а я заснял. Можете полюбоваться - он и сейчас  там  стоит.  А  этот
претендент, - он ткнул в меня пальцем, - преспокойно сидел в кабине и  нас
дожидался.
   Я  буквально  онемел  от  такого  нахальства.  Ну  совсем   сценка   из
Достоевского: оболваненный господин Голядкин и его прыткий двойник. Я даже
возразить не успел, как четыре пары  дружеских  глаз  уставились  на  меня
совсем не дружески. Даже особого удивления в них не было. Так  смотрят  не
на привидение, а на ворвавшегося грабителя.
   Первым опомнился Зернов.
   - Раз вы пришли к обеду, будьте гостем, - сказал он, глядя на  меня.  -
Ситуация не новая, но занятная.
   - Борис Аркадьевич, - взмолился я, - почему "вы"? Ведь это он  двойник,
а не я. Мы просто пари заключили: отличите вы нас или нет?
   Зернов молча оглядел нас обоих, несколько дольше задержался взглядом на
мне, потом сказал:
   -  Закономерная  загадочка.  Как  две  спички  из  одной  коробки.  Так
признавайтесь, кто же из вас настоящий?
   - Даже обидно, - сказал я.
   - А ты не обижайся, - произнесло мое отражение, - оба настоящие.
   Мне показалось, что какая-то искорка мелькнула в глазах Зернова,  когда
он обернулся к говорившему, а затем опять ко мне.
   - К столу, товарищи, - пригласил он и тихо Ире: - Еще прибор.
   - У меня даже аппетит пропал, - сказал я. - А на второе опять треска?
   Надо же было сказать такое! Нападение последовало немедленно - "анти-я"
не терял времени:
   - Ну вот и рассуди, Ирок, кто из нас Юрка Анохин?  Кто  заказывал  тебе
утром салат из консервированного горошка?
   Я действительно говорил ей об этом. И забыл. Совсем из головы вылетело.
И только увидел, как Ирина благодарно  взглянула  на  моего  визави.  Матч
складывался явно не в мою пользу.
   -  А  мы  сейчас  проверку  сделаем  по  одному  известному  методу,  -
проговорил Зернов, снова и снова присматриваясь к обоим.
   - Не выйдет, - сказал я с сердцем, - он все знает, что я делал и  думал
в этот проклятый промежуток от сотворения до появления. Он сам сказал, что
его нейронные антенны неизмеримо чувствительнее моих.
   - Это ты сказал, - ввернул "анти-я".
   Мне захотелось выплеснуть ему в рожу остывший суп, который так и не лез
в горло. И зря не выплеснул, потому что он еще метнул реплику:
   - Между прочим, двойники не едят. У них нет пищеварительного тракта.
   - Врете, Анохин, - сказал Зернов. Сейчас он с нами  обоими  говорил  на
"вы".
   - Так мы же не проверяли, Борис Аркадьевич, - не растерялся "анти-я", -
мы многое не проверяли. Например, память. Так ты  говоришь,  твои  антенны
чувствительнее, - обернулся ко  мне  мой  мучитель.  -  Проверим.  Помнишь
олимпиаду девятых классов по русской литературе?
   - При царе Косаре? - съязвил я.
   - Вот я на царе и засыпался. На каком, помнишь? Третья цитатка.
   Я не помнил ни первой, ни второй, ни  третьей.  Какой  царь?  Петр?  Из
"Медного всадника"?
   - Плохо работают антенночки. Из "Полтавы", господин Голядкин.
   Читает мои мысли, подонок:  проигрываю.  Неужели  я  действительно  все
забыл?
   - Ну, все или не все, не знаю, а эпиграф к "Фиесте" забыл. Забыл?
   Забыл.
   - Я уверял, что это твоя любимая книга.
   - Из Гертруды Стайн, - вспомнил я.
   - А текст?
   Я молчал.
   - Ждешь, чтобы я мысленно повторил его? Не вспоминаешь ты,  а  снимаешь
воспоминания с моих ячеек памяти. - "Анти-я" повернулся к Тольке и сказал:
- Спроси его, Толя, о чем-нибудь полегче. Пусть вспомнит.
   Толька подумал и спросил:
   - Наш разговор о муссонах помнишь?
   - Где?
   - В Уманаке.
   Разве мы разговаривали о муссонах? Я  о  них  понятия  не  имею.  Ветры
какие-то.
   - Что ты сказал тогда?
   Что я сказал? Сажайте меня на кол, если я помню, что сказал.
   - Ты у меня спроси,  -  торжествовал  другой  господин  Голядкин,  -  я
сказал, что с детства путаю муссоны с пассатами.
   Мне вспомнились концовки в романах Агаты  Кристи,  когда  Эркюль  Пуаро
разоблачает  виновного  в   преступлении.   Тот   сидит   съежившись   под
перекрестными взглядами слушателей.  Так  и  я  сидел  за  этим  проклятым
обедом.
   И вдруг в разгар торжества моего мучителя Ирина, задумчиво посмотрев на
меня, сказала:
   - А ты ужасно похож на него, Юрка. Так похож - даже страшно.
   Ведь бывает же иногда в  матчах,  когда  захудалый,  презираемый  всеми
игрок вдруг забивает под балочку решающий гол. Болельщики на трибунах даже
не аплодируют. Они, выпучив глаза, разглядывают "чудо".  Так  смотрели  на
меня четыре пары снова дружеских глаз.
   Теперь "анти-я" не парировал удара, он выжидал. Очень спокойно  и,  как
мне показалось, даже безразлично к тому, что  последует.  Неужели  у  меня
такие же холодные, пустые глаза?
   - Я лично давно уже догадался, кто из них наш Юрка, - обернулся к Ирине
Зернов. - Но любопытно, что убедило вас?
   - Память, - откликнулась Ирина. - Именно память, - убежденно  повторила
она. - Человек не может все помнить. Несущественное почти всегда выпадает,
стирается, тем более что  Юрка  вообще  "забудька".  А  этот  все  помнит.
Какие-то дурацкие олимпиады, разговоры, цитаты. Нечеловеческая память.
   "Анти-я" опять промолчал. Он  смотрел  на  Зернова,  словно  знал,  что
именно тот нанесет ему последний неотразимый удар.
   И Борис Аркадьевич не промахнулся.
   - Меня убедила одна его фраза. - Он  только  локтем  показал  на  моего
визави. - "Мы оба настоящие". Помните? Наш Юрка  и  вообще  никто  из  нас
никогда бы так не сказал. Каждый был бы убежден в том, что настоящий - это
он,  а  двойник  -  модель,  синтезация.  Наши  антарктические   двойники,
смоделированные очень точно, рассуждали бы так же: они ведь не знали,  что
они только модель человека. А один из этих двух  знал.  И  то,  что  он  -
модель, и то, что модель, по существу, неотличима от человека. Только он и
мог так сказать: "Мы оба настоящие". Только он.
   Раздались хлопки: аплодировал "анти-я".
   - Браво, Борис Аркадьевич! Анализ, достойный ученого. Возразить нечего.
Я действительно модель, только  более  совершенная,  чем  вы,  сотворенные
природой. Я уже  говорил  это  Юрке.  Я  свободно  принимаю  импульсы  его
мозговых клеток, проще говоря - знаю все его мысли,  и  таким  же  образом
могу передавать ему свои. И память у меня тоже не ваша,  не  человеческая.
Ирина сразу поняла это - здесь я тоже  промахнулся,  не  сумел  скрыть.  Я
действительно в точности помню все, что делал, говорил и думал Анохин, все
годы его жизни - и в детстве, и вчера, и сегодня. И  не  только.  Я  помню
все, что прочитал и услышал он за последнее  время,  иначе  говоря  -  всю
полученную и обработанную им информацию о розовых "облаках" и об отношении
человечества  к  их  появлению  и   поведению.   Я   знаю   наизусть   все
проштудированные Анохиным газетные вырезки  о  парижском  конгрессе,  могу
процитировать от слова до слова любое выступление, реплику или разговор  в
кулуарах, каким-либо образом дошедший до Анохина. Я помню все его беседы с
вами, Борис Аркадьевич, и в реальной действительности и в  синтезированном
мире. И самое главное, я знаю, зачем понадобилась моя суперпамять и почему
она связана со вторичной синтезацией Анохина.
   Теперь я смотрел  на  него  почти  с  благодарностью.  Мучитель  исчез,
появился друг, собеседник, попутчик в незнаемое.
   - Значит, вы с  самого  начала  знали,  что  синтезированы?  -  спросил
Зернов.
   - Конечно.
   - Знали, когда и как?
   -  Не  совсем.  С  первого  мгновения,   как   я   очнулся   в   кабине
"Харьковчанки", я уже был Анохиным, но знал и о  том,  что  он  существует
помимо  меня,  и  о  том,  что  отличает  нас  друг  от   друга.   Я   был
запрограммирован иначе и с другими функциями.
   - Какими?
   - Прежде всего явиться и рассказать вам.
   - О чем?
   - О том, что  вторичная  синтезация  Анохина  связана  с  полученной  и
обработанной им информацией об отношении человечества к  феномену  розовых
"облаков".
   - Почему для этой цели был избран Анохин?
   - Может быть, потому, что он был первым,  чей  психический  мир  изучен
пришельцами.
   - Вы сказали "может быть". Это ваше предположение?
   - Нет, оговорка. Я это знаю.
   - От кого?
   - Ни от кого. Просто знаю.
   - Что значит "просто"? Из каких источников?
   - Они во мне самом. Как наследственная память. Я многое знаю  вот  так,
ниоткуда. О том, что я модель. О своей суперпамяти.  О  двух  Анохиных.  О
том, что я должен сохранить и передать всю полученную им информацию.
   - Передать кому?
   - Не знаю.
   - Пришельцам?
   - Не знаю.
   - Не могу разобраться в ваших "знаю" и "не знаю".  -  Тон  Зернова  уже
приобретал оттенки несвойственного ему раздражения. - Давайте без мистики.
   - Какая же это мистика? - снисходительно  усмехнулся  мой  "анти-я".  -
Знание - это качество и количество полученной и переработанной информации.
Мое знание запрограммировано, вот и все. Я бы назвал его субзнанием.
   - Может быть, подсознанием? - поправил Зернов.
   Но двойник отклонил поправку.
   - Кто знает процессы, происходящие в  подсознании?  Никто.  Мое  знание
неполно,  потому  что  исключает  источники,  но  это  знание.  Что  такое
субсветовая  скорость?  Почти  световая.  Так  и  мое  субзнание  -  нечто
противоположное суперпамяти.
   - А что вы знаете, кроме того, что вы модель? - вдруг спросила Ирина.
   Мне  показалось,  что  я  в  зеркале  улыбнулся  с   этакой   стиляжьей
развязностью. Но это был он, конечно. И ответил он в той же манере:
   - Например, то, что я влюблен в вас ничуть не меньше Юры Анохина.
   Все засмеялись, кроме меня. Я покраснел. Почему-то я, а не Ирина.
   А она продолжала:
   - Допустим, что Юра влюблен. Допустим, что он даже собирается  жениться
на мне и увести с собой. А вы?
   - И я, конечно.
   Я не мог бы сказать этого с большей готовностью.
   - А куда?
   Последовало молчание.
   - Что вы стоите против Юрки, - не без жалости в голосе спросила  Ирина.
- Вы же пустышка. Они дунут - и вас нет.
   - Но я что-то предчувствую... что-то знаю иное.
   - О чем?
   - О моей жизни за пределами психики Юры Анохина.
   - А разве есть она, эта жизнь?
   Мой двойник впервые мечтательно, может  быть  грустно  даже,  о  чем-то
задумался.
   - Иногда мне кажется, что есть. Или вдруг  что-то  или  кто-то  во  мне
говорит, что будет.
   - Что значит "что-то" или "кто-то"? - спросил Зернов.
   - То, что запрограммировано. Например, уверенность  в  том,  что  самым
близким к истине было выступление не  ученого,  а  фантаста  на  парижском
конгрессе. Или, например, убежденность, что догадка  Зернова  о  контактах
верна. И еще ощущение, что нас все-таки не  совсем  понимают  -  я  говорю
"нас" как человек, не сердитесь, я ведь не розовое "облако",  -  ощущение,
что многое в нашей жизни и в нашей психике еще остается для  них  неясным,
требует изучения, что изучение будет продолжаться. Не спрашивайте,  где  и
как, - не знаю. Не спрашивайте, что делается  под  куполом,  -  не  видел.
Вернее, видел глазами Анохина. А твердо знаю одно: как только выскажу  все
это вам, запрограммированные функции выключатся. Извините за терминологию:
я не кибернетик. И тогда меня  позовут.  -  Он  улыбнулся.  -  Уже  зовут.
Прощайте.
   - Я провожу тебя, - сказал я.
   - И я, - присоединился Вано. - Охота на "Харьковчанку" взглянуть.
   - Ее уже нет. -  Юрий  Анохин-второй  отворил  дверь  в  тамбур.  -  Не
провожайте. То, что со мной произойдет, вы знаете: Юра это уже  заснял.  -
Он грустно улыбнулся. - Я пока  еще  человек,  и  мне,  пожалуй,  было  бы
неприятно такое любопытство.
   Он вышел и уже из-за двери помахал мне рукой.
   - Не сердись. Юрка, за мистификацию. Или за розыгрыш - как тебе  больше
нравится. А  с  пари  не  обманываю.  Еще  скажу  тебе,  что  обещал,  как
условились.



32. НА ВЕКА!

   Никто долго не решался заговорить  после  его  ухода.  Дыхание  смерти,
где-то поджидавшей на ледяной дороге, казалось, проникло и к нам.  Что  ни
говори о моделировании и синтезации, а он все-таки был человеком!
   - Жалко, - вздохнул наконец Толька, - наверно, они уже летят...
   - Брось, - остановила его Ирина, - не надо.