ная дверца. Мартин нырнул
в нее  первым.  Я  пропустил  вперед  Зернова  и  замкнул  колонну.  Дверь
скрипнула позади, и все стихло. Я невольно  оглянулся  и  увидел  знакомую
красную "стену". Деревянной дверцы не было и в помине.
   - А ты ожидал другого?  -  услышал  я  насмешливый  вопрос  Зернова.  -
Представление продолжается. Новое действие - новый цех.
   То был совсем необычный цех, даже в сравнении с тем, что мы уже видели.
Мне  сразу  вспомнился  когда-то  виденный  итальянский  фильм   Антониони
"Красная пустыня". Он был сделан  в  цвете,  и  цвет  в  нем  являл  часть
режиссерского замысла. Сочные  и  яркие  краски,  чистые  пастельные  тона
создавали по желанию  режиссера  любую  иллюзию.  Цвет  господствовал  над
зрителем, подавлял и поражал его, заставлял смеяться и плакать, изумляться
и радоваться. Именно это смешанное чувство удивления и радости, ни  с  чем
не сравнимое чувство открытия нового мира, испытал я, оглядевшись вокруг.
   Впрочем, если быть точным, сперва  я  ничего  не  увидел.  Как  человек
воспринимает полярное сияние единым радужным колесом, прежде чем различить
в нем отдельные цвета, так и я увидал  мелькающий  перед  глазами  спектр.
Что-то похожее на холсты художников, которые принято хулить только за  то,
что они ничего не изображают, кроме игры красок и форм.  Или,  точнее,  на
то, что порой хочется  в  них  найти.  Присмотришься  -  и  вдруг  найдешь
какие-то заинтересовавшие тебя сочетания, и если есть  воображение,  можно
увидеть в них и свое, только тобой открытое. То вырвется из лазури моря  и
неба алопарусный фрегат гриновского Артура Грэя, то синяя  птица  призывно
махнет  крылом,  то  остров  Буян  блеснет   пряничными   куполами   своих
золотоглавых церквей. Воображение подскажет, а универсальный  индикатор  -
глаз уточнит нужную локальность цвета в бессмыслице линий и пятен.
   Он не подвел  меня  и  на  этот  раз,  мой  "универсальный  индикатор".
Мелькающий  спектр  распался  на  множество  цветных  линий:  спиралей   и
кохлеоид, синусоид и серпантин, словно прочерченных светом  фар  в  черном
воздухе ночного города. Все было ярко, разномасштабно и - да простят  меня
физики за это сравнение -  разнопространственно.  Все  эти  цветные  линии
выходили откуда-то из глубины зала, фактически возникая  в  тающей  дымке,
метались перед нами в яростном танце, вращались и расплывались  в  блеклые
пятна, застывали в стремительном движении, как бы воплощая  собой  смутный
образ текучего времени.
   Только пятна и линии - больше ничего не было в этом зале. Да  и  самого
зала не было. Высился гигантский аквариум без стенок и дна, параллелепипед
зеленой воды, вырезанный из океанской толщи, пространство,  сплетенное  из
цветных молний, в котором замерли в  изумлении  три  маленьких  человечка.
Величественная и унижающая картина!
   Неожиданно пестрая карусель молний резко замедлила бег.  Цветные  линии
стали сливаться, расширяться, принимать странную форму - лент не  лент,  а
каких-то цветных поясов. На поясах появилось множество черных  точек,  как
дырочек в перфоленте. И начался новый  самостоятельный  танец  точек.  Они
менялись местами, группировались, пропадали в темноте и  возникали  вновь,
словно  кто-то  пытался  сложить  из  черных  стеклянных  шариков  строгий
мозаичный рисунок. Он странно  повторялся,  этот  зародыш  рисунка:  точки
группировались через равные промежутки в одинаковые скопления.
   И вдруг кто-то смазал все, плеснув на абстрактный рисунок грязную  воду
из ведра, краски смешались и  растеклись,  а  потом  из  бесформицы  цвета
вырвались уже знакомые пояса и замелькали  перед  глазами,  вытягиваясь  в
строго выверенные ряды. И тут я совсем уже  перестал  понимать:  мимо  нас
текли цветными  струями  ленты  рекламных  этикеток.  "Молоко  сгущенное",
"пастеризованное", "повышенной жирности", "сладкое" и "порошковое". Головы
рыжих и черных коров, глазастые и рогатые, поворачивались к нам и фас и  в
профиль. Я сам покупал молоко с  такими  этикетками  в  лавчонке  напротив
нашего "Фото Фляш". И тушенку с веселым поросячьим пятачком,  и  вермут  с
пунцовым бокалом на этикетке, и сигареты с привычными земными названиями и
примелькавшимися рисунками на пачках. Почти у моего лица будто  выстрелила
и развернулась, устремляясь в глубину зала, лента  с  повторяющимися,  как
припев, словами: "кока-кола", "пепси-кола", "оранжад", "лимонад", и тут же
нагнали  ее,  сформировавшись  из  линий  и   пятен,   ленты,   такие   же
многоцветные, рекламирующие конфеты и  сыр,  вина  и  колбасу,  шоколад  и
мясные консервы.
   Приглядевшись, я заметил, что  возникавшие  ниоткуда  и  пропадавшие  в
никуда  ленты  содержали  не  только  рисованные  этикетки.  Реклама  сыра
материализовалась в сырные брикетики в цветной обертке, реклама конфет - в
гран-рон конфетных коробок, ленточки этикеток с серебряными  рыбками  -  в
жестяные струи коробок с сардинами. Танец красок с каждой минутой открывал
нам свои тайны. Я протянул руку к параду желтых консервных банок с  черной
надписью "Пиво": тайна их зарождения заинтриговала меня. И вдруг эта тайна
обернулась прямым вызовом  второму  закону  Ньютона.  На  протянутую  руку
тотчас же легла одна из этих летящих банок. Я повернул руку ладонью  вниз,
но  банка  не  упала  -   она   по-прежнему   давила   на   ладонь   своей
трехсотграммовой тяжестью. Я вопросительно  взглянул  на  Зернова,  а  тот
только рукой махнул: сам, мол, не понимаю. Я  легонько  подтолкнул  банку,
чтобы проверить, не прилипла ли. Она так же  легко  сорвалась  и  полетела
догонять свою ленту.
   Я даже удивиться не успел: новое чудо  возникало  в  сверкающей  пляске
красок и лент. Из  глубины  зала,  ритмично  подпрыгивая,  как  танцоры  в
летке-енке, быстро-быстро прямо на нас полз в воздухе розово-серый червяк.
Кто и для чего вдохнул жизнь в эту бесконечную связку сосисок, не знаю, но
она была живой и агрессивной. Изогнувшись подобием логарифмической кривой,
она наступала на Мартина. Тот стоял разинув рот, как  завороженный,  а  я,
испугавшись за него, схватил ее и дернул. И тут же выпустил, вскрикнув  от
боли в плечевом суставе.  Связка  рванула,  как  автомобиль,  несущийся  с
превышенной скоростью.
   Я пошевелил рукой - боль несусветная. Еле-еле протянул ее Мартину:
   - Дерни.
   Мартин дернул. Я вытерпел и  эту  боль.  Сустав  стал  на  место,  рука
опухла, но боль уже утихала.
   - Железные они, что ли? - сказал я сквозь зубы.
   - Такие же, как в любом гастрономе. - Зернов, не отрываясь,  следил  за
движением гирлянды: скачок - полметра, скачок - полметра. - Ухватись ты за
ленту конвейера, да еще так натянутую, как эта связка, - не слабее дернет.
   Мартин  предусмотрительно  отодвинулся,  уступая   дорогу   агрессивным
сосискам, а они уже исчезали в стене из струящегося  сурика.  Какие-нибудь
четверть часа назад эта "стена" была дверью,  ведущей  на  кухню,  набитую
всякой снедью, в которой я,  впрочем,  не  видел  сосисок,  а  сейчас  они
чудовищным червяком устремлялись на ту же кухню. Только на ту ли?  В  этом
дьявольском луна-парке можно было  сделать  два  шага,  переместившись  на
километр. Или  совсем  пропасть,  как  Мартин  в  соседстве  с  прыгающими
"мешками".
   Вы не верите в материализацию мыслей?  Я  поверил,  потому  что  Мартин
опять исчез. Человека не было: в красноватом воздухе висела только голова,
увенчивающая вместо тела тонкую огненную спираль.  Внутри  спирали  что-то
вспыхивало и переливалось, освещая голову без тела, а потом снова гасло, и
спираль казалась уже  обыкновенной  красной  ниткой,  которую  можно  было
дернуть и оборвать. Памятуя свой опыт с сосисками, я этого  не  сделал,  а
только растерянно спросил Зернова:
   - Опять дополнительный фактор?
   - Процесс же не остановлен, - отозвался он.
   - А голова? Опять телеинформация?
   - Болтуны! - взревела голова. - Да помогите же наконец!
   Из разведенного сурика к нам протянулась пятерня Мартина, за которую мы
и ухватились, рискуя вывихнуть сустав и ему. Что-то крепко держало  его  в
невидимом нам пространстве. А голова морщилась и ругалась:
   - Не пускает, собака!
   - А что это, Дон?
   - Черт его знает. Держит, и все.
   - Не унывай, старик, вытащим.
   - Давай-давай, ребята.
   Мы  и  "давали",  выигрывая  понемножку,  по  сантиметру,  но  все   же
выигрывая. Так "давали", что минуту спустя Мартин  выкатился  из  пустоты,
чуть не свалив нас на землю или,  вернее,  на  такой  же  красный,  как  и
"стены", но по крайней мере твердый пол. Что с ним случилось, он так и  не
понял. Повернулся неловко и попал в какой-то капкан, одновременно исчезнув
из трех измерений. Даже всезнающий Зернов молчал, ошарашенный этим  вихрем
загадок.
   А в зале что-то неуловимо менялось. По-новому  перестраивались  цветные
линии,  уплывали  в  темноту  пестрые  ленты  этикеток,   зал   суживался,
превращаясь в коридор, ровно  очерченный  горизонтальными  рядами  трубок.
Сначала  они  просто  казались  окрашенными   в   разные   цвета,   потом,
приглядевшись, мы заметили, что внутри их струится не то жидкость,  не  то
газ, то и дело меняющий цвет. Красные, желтые, оранжевые и  лиловые  струи
как бы указывали нам новое направление.
   Значит, о нас  помнили,  нас  приглашали  дальше  смотреть  и  учиться,
удивляться и познавать. От нас хотели, чтобы мы во всем разобрались, и нам
верили, что мы разберемся и поймем. В конце  концов,  все  здешние  чудеса
служили определенной цели - поддержать созданную на  этой  планете  жизнь.
Следовательно,  нам   ничто   не   угрожало   здесь,   кроме   собственной
неосторожности.
   Не сговариваясь, мы только переглянулись  и  пошли  дальше  в  знакомом
красноватом тумане, следуя разноцветным ариадниным нитям,  которые  кто-то
развесил, может быть, и для нас.



29. ЛОВУШКА ДЛЯ ЗОЛУШКИ

   - Скорее всего, нет, - сказал Зернов.
   - А для кого?
   -  Вероятно,  это  сеть  коммуникаций,   сконцентрированных   в   общем
коллекторе: энергопитание, подача реагентов или  даже  готовой  продукции.
Может быть, в этих цветных трубках течет вино или молоко? А винные бочки и
коров мы уже видели.
   - И этикетки.
   - Почему же в других цехах не было трубок? - усомнился Мартин.
   - Даже на Земле  пользуются  скрытой  проводкой,  -  рассуждал  Зернов:
видимо, он пытался объяснить это себе. - Да и кто  может  поручиться,  что
такой  общий  коллектор  не  идет  вокруг  каждого  цеха,  каждой  камеры,
разветвляясь на сотни ходов, по которым протянуты необходимые производству
инженерные сети.
   - По-твоему, мы попали в такой коллектор?
   - Возможно. По крайней мере, он нас куда-нибудь выведет.
   - А если нет?
   - Забыл Сен-Дизье? - возмутился Зернов. - Откуда этот пессимизм?
   - Однажды, еще мальчишкой, я заблудился в лабиринте.  В  увеселительном
парке в Майами, - вспомнил Мартин. - Меня нашли только к вечеру,  когда  я
уже охрип от крика.
   - Жалеете голос? - усмехнулся Зернов.
   - Нет, просто с тех пор не люблю лабиринты.
   С лабиринтами я был  знаком  только  по  разделу  "Для  смекалистых"  в
научно-популярных журналах. К смекалистым я себя не причислял и никогда не
мог увести мышь от кошки или козу от волка - фантазия журнальных  смехачей
не  шла  дальше  курса  начальной  зоологии.  Слыхал  от  кого-то,  что  в
лабиринтах следует  всегда  поворачивать  только  направо:  путь,  правда,
длиннее, зато наверняка доберешься до выхода.
   Этими сомнительными данными я и козырнул у  первого  поворота.  Коридор
разветвлялся на три узких отростка, совсем как в старой сказке:  три  пути
от придорожного камня, перед которым стоит растерянный  витязь.  Но  я  не
растерялся, решительно повернув вправо. Мартин и Зернов  нерешительно,  но
все же не споря последовали за мной.
   Коридор  был  заметно  уже  прежнего,  и,  сразу  бросилось   в   глаза
исчезновение зеленых трубок. Красные, синие, желтые  по-прежнему  тянулись
вдоль стен, подмигивая нам золотистыми  искрами,  а  зеленых  не  было.  Я
вспомнил рассуждения Зернова: быть может, он  и  прав:  цветные  трубки  в
лабиринте - это кровеносная и нервная системы завода.  Зеленые,  допустим,
протянуты в цех синтеза, а в дегустаторской они, скажем, и не нужны. И все
же я сомневался. Не в назначении, а в направлении трубок. По  логике,  они
должны вести в какой-то общий коллектор. Но ведь логика-то земная! А здесь
и разум чужой, и логика чужая, и даже мои повороты направо могут  привести
нас Бог знает куда. Я невесело усмехнулся запоздалому озарению.
   Зернов тотчас же это подметил:
   - Сомневаешься?
   - Сомневаюсь. Как бы не оказаться Сусаниным.
   - Один конец, - вздохнул Мартин. - Другого же выхода нет.
   - Есть, - сказал я.
   - Какой?
   - Старый способ: через "стену" - и в другой зал!
   - А трубы?
   - Бутафория. - Я резко остановился. - Попробуем.
   - Попробуй, - улыбнулся Зернов.
   Я шагнул к стене и, протянув руку, коснулся красной трубки,  в  которой
искрилось что-то жидкое и холодное. Материала трубки, стекла или пластика,
я не почувствовал: струя касалась руки - жидкость не жидкость, а  какой-то
странно упругий шнур. Рука разрезала шнур надвое.  Он  вошел  в  ладонь  и
вышел с тыльной ее части, но боли я не почувствовал, и ни  капельки  крови
не выступило. Шнур был нематериальным, иллюзорным, несуществующим и  в  то
же время ощущался на ощупь.
   Мартин боязливо повторил опыт: сначала коснулся пальцами,  пробормотав:
"Холодный, черт!", потом сжал "шнур" в  кулаке.  Упругая  струя  прошла  и
сквозь кулак.
   - Задачка из курса проницаемости, - насмешливо заметил Зернов.
   Я удивился:
   - Есть такой курс?
   - Пока нет, но я бы с удовольствием написал его, если б мне подарили по
куску таких цветных ниточек.
   Мартин отпустил "шнур" и осмотрел руку.
   - Трюк, - сказал он, - фокус.
   Это было бы слишком просто. Руку у меня все-таки покалывало.
   - Может быть, это газ, особый газ для химических реакций? - предположил
я.
   - Может быть, и газ, - согласился Зернов, - аммиак  или  метан.  Только
почему  он  пронизывает,  а  не  обтекает  руку?  Странно.   Проницаемость
проницаемостью, но рука не малиновое желе. Скорее всего, это  какие-нибудь
функциональные  группы,  свободные  радикалы  или  гамма-кванты,  -  я  не
фантаст, в конце концов.
   В том-то и дело, что Зернов не был фантастом. Все, что он  предполагал,
было достаточно обосновано и могло сойти за рабочую  гипотезу.  Иногда  он
ошибался - в такой дьявольщине  любая  ошибка  простительна,  -  но  умных
догадок было  гораздо  больше,  а  его  гениальной  догадке  на  парижском
конгрессе аплодировал весь ученый, да и не только ученый мир. Но догадку о
гамма-квантах я отбросил  -  газ  был  предпочтительнее,  хотя  бы  просто
потому, что понятнее.
   - А где же течет этот газ, если это газ?  -  спросил  я.  -  Трубка  не
трубка, шнур не шнур. Может быть, тоже магнитная ловушка?
   - Я не уверен, что это газ, - возразил Зернов, - но даже если  так,  он
нигде не течет.
   - То есть как - нигде?
   - А разве потоку нейтрино нужны коммуникации?
   - Вряд ли это нейтрино.
   - А способность проникать сквозь любую среду, не нарушая ее  структуры,
по существу, та же. Если бы мы решили проблему проницаемости, то давно  бы
пустили в утиль любой трубопровод.  Как  перегоняют  нефть  от  скважин  к
портам? По трубам. А если просто пустить струю нефти из скважин под землей
сквозь глину и камень? Чуешь? А воду в города? Под мостовой  сквозь  стены
прямо в кран. А водопровод в музей коммунхоза! Ясен принцип? Тогда шагай -
не зевай. Время не терпит.
   А время терпело: оно было самым терпеливым здесь, в  мире,  не  знавшем
покоя. Оно просто не шло.  Часы  наши  остановились  с  первых  шагов  под
куполом, когда фиолетовая пленка затянула входной  тоннель.  Я  не  совсем
понимаю, зачем нашим любезным хозяевам потребовалось отделить пространство
от времени. А может быть, стрелки часов остановило магнитное поле? Мы даже
не могли определить, сколько часов прошло  в  этих  багровых  коридорах  и
залах с чудесными превращениями. Шесть часов, десять или сутки - не  знаю:
мы не видели ни настоящего неба, ни настоящего солнца. А если  солнце  над
пастбищем было все-таки настоящим? Может быть,  оно  не  двигалось  только
потому, что мы сами оказались  вне  времени?  Сто  тысяч  "может  быть"  с
вопросительным знаком в конце предложения. А мне нужна была точка или хотя
бы запятая перед очередным нуль-переходом  в  другое  пространство,  скупо
освещенное разноцветными  шнурами  и  струями  или  залитое  ярким  светом
невидимых юпитеров и софитов.
   Я не оборачивался - знал, что друзья идут следом, только  ускорял  шаг,
торопясь пройти этот бесконечный коридор-лабиринт. Поворот налево, поворот
направо, снова налево, опять направо - я шел автоматически, не раздумывая,
куда же все-таки приведет нас ариаднина нить,  тянувшаяся  рядом.  Она  не
обрывалась  и  не  пропадала,  подмигивая  золотистыми  светляками  огней,
завораживала пульсацией света и тени, усыпляла тревожную мысль о том,  что
ожидает нас, когда она погаснет и оборвется.
   Я опомнился, пройдя добрый десяток поворотов, - что-то вдруг остановило
меня. Как подсознательный сигнал, как удар в спину. Я обернулся  и  никого
не увидел. "Борис! Дон!"  -  закричал  я.  Никто  не  откликнулся.  Только
красная струйка по-прежнему текла рядом. Где-то я потерял  их,  где-нибудь
позади она разветвлялась, разделив нас в этом гофмановском  лабиринте.  Не
раздумывая,  я  побежал  назад,  следя   за   струйкой.   Нигде   она   не
раздваивалась, и нигде не отзывались на мой  зов  ни  Зернов,  ни  Мартин.
Лабиринт молчал, стойко охраняя мое невольное  одиночество.  Даже  эхо  не
откликалось в темно-красных проходах: голос тонул в них, как в вате,  а  я
все звал, звал, звал, чувствуя, как немеют губы и сдает сердце.
   Самое страшное, что я не знал, куда идти  дальше.  Вспомнилось  земное:
"Если вы потеряли друг друга,  встречайтесь  в  центре  ГУМа  у  фонтана".
Смешно.  Где  здесь  этот  спасительный  фонтан,  у  которого   дожидаются
насмешливые друзья. "Надо думать, куда идешь".  -  Это  Зернов.  "Воробьев
считал?" - Это Мартин. А может быть, все это  просто  ошибка  хозяев,  как
шпага Бонвиля, сотворенная из того же тумана, в котором  бесследно  пропал
Зернов. Сколько их уже было, таких ошибок, - и в прошлом,  и  теперь.  Уже
исчезал и  возникал  размноженный  Мартин,  смыкались  стены,  закрывались
проходы, били наотмашь силовые поля. Не много ли  для  одного  путешествия
хоть и в Неведомое, но не гибельное, иначе не было  бы  смысла  пропускать
нас сюда без предупреждения.
   Во всем, что происходило, был свой, особый  смысл.  Должно  быть,  есть
смысл и в моем одиночестве. Надо только найти этот смысл - и все станет на
свое  место:  коридор  снова  соединит  нас  и  лекторский  голос  Зернова
объяснит, что именно произошло, почему и  зачем.  Я  снова  внимательно  и
пытливо огляделся вокруг и в ужасе отшатнулся.  В  полуметре  от  меня  на
уровне моего лица прямо в воздухе, никем и ничем не поддерживаемая, висела
свеча.  Не  тоненькая  церковная   свечечка,   а   толстая,   с   золотыми
полосками-кольцами,  точь-в-точь  такая  же,  какими  московские   модники
освещают свои вечеринки и ужины. Острый язычок  пламени  чуть  вздрагивал,
колеблемый ветром, но  ветра  не  было.  Еще  одно  наваждение!  Не  долго
размышляя, я схватил эту  загадочную  свечу-призрак,  и...  она  оказалась
совсем не призраком,  а  вполне  реальной  свечой,  тепловатым  на  ощупь,
оплывшим столбиком стеарина или воска. Я взял его из воздуха, как со стола
или полки, - тоненький огонек задрожал, и горячая капля упала мне на руку.
   Я разжал пальцы, и... свеча не свалилась на пол, а осталась висеть.
   Мистика? Чушь! Ведь свеча  появилась  именно  в  тот  момент,  когда  я
подумал о том, что найти их в багровых сумерках без фонаря или свечки было
совсем не прос