хватало одного
пункта.
   - Для кого предназначалась эта информация?
   Зернов ответил быстро, почти не задумываясь:
   - Для нас. Сегодня мы - их контролеры. Не случайные, а облеченные всеми
полномочиями. Впрочем, и нарушение произошло по нашей вине: Мартин склонен
к рискованным экспериментам.
   Мартин смущенно рассмеялся:
   - Я хотел рискнуть. Думал, найду проход... Мы же ничего не  знаем,  что
здесь творится.
   - Кое-что знаем. И кстати,  не  без  вашей  помощи.  Только  в  будущем
воздержитесь от подобных опытов. Говорю категорически.
   - Слушаю, шеф. - Мартин без всякого наигрыша  вытянулся  по-военному  и
откозырнул. Он был великолепен  в  своем  золотогалунном  мундире,  правда
немного помятом в  последнем  его  приключении,  но  все  же  невообразимо
эффектном.
   Мы засмеялись.
   - Смеетесь, - обиделся Мартин, - а что все-таки произошло со мной,  так
и не объяснили. Клиническая смерть с последующим воскрешением? Растворение
тканей? У нас на Земле телепередачи происходят менее загадочно.
   Зернов ответил не сразу и без прежней уверенности:
   - Не знаю, Дональд. Буду знать - объясню.
   - А уверен, что будешь? - Это уже вмешался я.
   - Уверен. От нас ничего скрывать не собираются.
   Пожалуй, я и сам в это поверил. Недаром  так  легко  открывались  перед
нами и фиолетовые ворота купола, и красные стены цехов. Мы  могли  идти  в
любую сторону - вправо, влево, стены  раздвигались  перед  нами  даже  без
заветного "Сезам,  отворись".  Конечно,  нам  не  гарантировалась  веселая
экскурсия с  безвредными  аттракционами:  неземная  техника  эта  не  была
рассчитана на вмешательство человека даже  в  роли  свидетеля-экскурсанта.
Возвращение Мартина - удача. А таких удач много не будет. У  меня  до  сих
пор побаливает рубец на  горле,  оставленный  жестокой  шпагой  Бонвиля  -
Монжюссо. "Облака" слишком поздно замечают наши  реакции.  Со  сдвигом  по
фазе. И очень часто за этот сдвиг  приходится  расплачиваться  собственной
шкурой. И за  знание  тоже  надо  платить,  хотя  бы  участием  в  опасных
аттракционах.
   Один из таких аттракционов начался сразу же после того, как мы покинули
"цех радужных ям". Красная стена легко пропустила нас сквозь  себя,  и  мы
очутились в  широком  коридоре,  конец  которого  тонул  в  уже  привычном
малиновом полумраке. Но  странное  дело:  ощущение  тяжести,  возникшее  в
проходе сквозь багровый  кисель  стены,  не  исчезло.  Тяжесть  навалилась
откуда-то сверху, пустяковая - каких-нибудь  две-три  десятых  "же"  сверх
нормы, - но с каждым шагом она становилась; все ощутимее, словно в рюкзак,
подвешенный за плечи, какой-то шутник  подкладывал  кирпичи.  И  с  каждым
шагом мы сгибались все ниже, и каждый "кирпич" уже давался с трудом.
   С трудом разогнувшись, я вопросительно посмотрел на  Зернова,  но  тому
было явно не до ответов на мои школярские "почему". Он тяжело  дышал,  еле
двигался и плохо видел, поминутно протирая  запотевшие  стекла  очков.  Но
даже это давалось ему не легко: шагнув, он останавливался, опираясь на мое
плечо и в свою очередь давая мне отдохнуть. Что и говорить, наш товарищ не
был  спортсменом,  если  не  считать  первого  разряда  по  шахматам,   но
манипуляции с шахматными фигурами мускулатуру не развивают. Тут на  помощь
подоспел Мартин. Вдвоем мы рванули Зернова назад.
   - Куда? - запротестовал он. - Вперед. Сейчас они снимут перегрузки.
   - Нет, Борис, - возразил решительно Мартин. -  На  этот  раз  сезам  не
откроется. Пять "же". Как на центрифуге.
   Он,  единственный  из  нас,  держался  молодцом  -  сказывалась  летная
практика, - но и у него отвисли щеки и  отекла  шея.  И  он  понимал,  что
дальше мы не пройдем. То, что он сделал, было, пожалуй, наиболее верным  в
создавшейся  обстановке.  Как  в  хоккейной  баталии,  он  всем   корпусом
отшвырнул нас с Зерновым назад к стене. Здесь было полегче.  Я  растянулся
рядом с притихшим Борисом и вздохнул свободнее.
   - Подождем, - сказал Мартин, - снимут перегрузки - так  мы  заметим.  А
спешить незачем.
   Да мы и не могли. Силы возвращались постепенно, с уменьшением  тяжести.
Через две-три минуты, показавшиеся нам вечностью, стало легче  дышать.  Мы
переглянулись с Мартином и, подхватив под руки Бориса, помогли ему встать.
   - Идти сможешь?
   Вместо ответа он молча шагнул вперед. Мы с Мартином, бок о бок  с  ним,
двинулись не отставая. Тяжесть совсем исчезла, и даже ветерком  как  будто
пахнуло, свежим таким и солоноватым,  как  утренний  бриз  где-нибудь  под
Одессой. Только  здесь  была  не  Одесса,  и  загадочный  ветерок  нас  не
успокоил, а напугал.
   - Откуда? - спросил я чисто риторически, зная, что мне все равно  никто
не ответит.
   Никто и не ответил. Вместе с ветерком из глубины коридора  доносился  и
еле слышный звук - не то свист, не то шуршание,  словно  ветерок  по  пути
шелестел в камышах. Не безобидно шелестел - тревожно. Кто-то предостерегал
нас или угрожал, приказывал отступить, вернуться, не  переходить  какой-то
неведомой нам границы. И вдруг не Мартин, который обычно рисковал  первым,
а я самонадеянно шагнул вперед.
   И получил сильнейший удар под ложечку, причем так больно и  неожиданно,
что согнулся вдвое, судорожно скривив рот: даже дыхание перехватило.
   - Что с тобой? - удивился Мартин.
   Он не успел продолжить,  а  я  ответить.  Нелепо  взмахнув  руками,  он
отлетел назад и грохнулся навзничь. Что было с Зерновым, я не видал: новый
удар, на этот раз по ногам, бросил меня в нокдаун. И самое интересное:  мы
не видели нападающих. Невидимка наносил удары, а мы  валились  как  чурки.
Преодолевая тупую боль в затылке, я  снова  поднялся,  готовый  к  отпору.
Мартин стоял рядом, ощупывая челюсть.
   - Не вывихнул?
   - Цела. Посмотри, что с Борисом.
   Зернов лежал поодаль ничком и,  по-видимому,  без  сознания.  Невидимка
сбил и его. А может, их было несколько? И почему "было"? Они же, наверное,
перед нами. Я протянул руку и встретил воздух. Шагнул к Зернову - и  новый
удар едва не свалил меня опять. Но я уже был подготовлен психологически  и
ответил ударом... в воздух. А  юркий  невидимка  полоснул  меня  по  спине
сверху вниз с оттяжкой, как  плеткой  с  металлическим  наконечником.  Мне
показалось, что ремень рассек и мундир, и рубаху и даже кожи на спине  уже
нет. Я обернулся, и в глазах потемнело от боли: невидимка  ударил  меня  в
лицо. Этот удар был последним: колени у меня  подогнулись,  и,  уже  теряя
сознание, я инстинктивно вытянул вперед руки,  чтобы,  падая,  не  разбить
голову.
   Очнулся я оттого, что кто-то  мягко,  но  настойчиво  хлестал  меня  по
щекам. Открыв глаза, я увидал  над  собой  встревоженные  лица  Зернова  и
Мартина.
   - Каков нокаут! - подмигнул мне Мартин. - Пять  минут  привожу  тебя  в
чувство.
   - Что это было? - спросил я, еле ворочая языком.
   - Поля,  -  коротко  ответил  Борис.  -  Силовые  поля  с  определенной
концентрацией направления.
   - Для чего?
   - Полагаю, не для нашего развлечения.
   Я только поежился от боли: все тело ныло, как после крепкой  тренировки
на ринге.
   - Незачем было лезть в драку, - наставительно  заметил  Мартин.  -  Они
лежачих не бьют. Вот я и отлеживался, пока они не исчезли.
   - Их уже нет, -  коротко  пояснил  Зернов,  помогая  мне  встать.  -  И
перегрузок нет. Путь свободен.
   Зернов ошибался: впереди был тупик - красная  стена,  как  и  в  начале
коридора. Пройдем мы ее или нет?



27. ИДИЛЛИЯ

   Прошли, но  с  трудом.  Стена  оказалась  покрепче  прежних  -  жесткая
плоскость с ничтожной упругостью. То ли в  механизме  проходимости  что-то
заело, то ли нас действительно не  хотели  пускать,  но  проторчали  мы  в
коридоре довольно долго. Открылся проход внезапно, когда мы, меньше  всего
ожидая этого, уселись перед ним, чтобы обсудить положение. Да и  открылась
стена по-иному, не размякла, а растаяла, оставив в  воздухе  лишь  розовый
туман.
   То, что открылось за ней, показалось бредом,  галлюцинацией,  волшебным
миражем в красной пустыне. Впрочем, и пустыни не было, не только  красной.
Перед нами расстилалось  зеленое  поле,  расшитое  бело-розовыми  стежками
клевера  и  золотистыми  пятнышками  ромашек.  Обыкновенное  земное  поле,
широкое и холмистое, как в Швейцарии или в Подмосковье  у  Звенигорода.  И
голубая речушка вдали, почему-то очень знакомая,  и  виданный-перевиданный
проселок, сухой и пыльный, с накатанными колеями от полуторок и трехтонок.
Даже мост через речонку - не бетонный и не стальной -  встречал  знакомыми
нетесаными бревнами. А за рекой, за дорогой - что за наваждение! - паслись
коровы, белые, рыжие, пятнистые, с колокольчиками на шее,  с  надпиленными
рогами, меланхоличные, разомлевшие от жары. И уже совсем далеко  виднелась
темно-зеленая полоска леса, не похожего на здешние даже издали.
   И все-таки в пейзаже было что-то странное и чужое. Я сразу  понял  что:
не было следов человека и его дел. Ни телеграфных столбов вдоль дороги, ни
линии  высоковольтной  передачи,  ни  пастуха  с  подпасками,  ни  удочек,
закинутых над черными заводями, ни грузовиков на  дороге,  ни  путников  -
никого.
   Из коридора в поле вели ступеньки - деревянные,  щербатые,  потемневшие
от времени и дождей. Они противно скрипели под ногами. Я первым ступил  на
траву, побежал навстречу теплому ветерку и крикнул:
   - А ну сюда!
   И осекся. Зернов и Мартин уже сошли со щербатых  ступенек,  но  еще  не
видели, что и ступеньки, и розовая вуаль стены, и коридор за ней, и вообще
все, что могло хоть приблизительно напоминать покинутый нами завод, -  все
исчезло. Позади простиралось то же поле, и дорога, поворачивая прихотливой
петлей, ползла к горизонту с такой же полоской леса. Это было так страшно,
что я вскрикнул. Мартин потом  говорил,  что  у  меня  был  вид  человека,
узревшего привидение. Не знаю, как выглядел я, но у Мартина с Зерновым вид
был не лучше.
   - Трансформация  интерьера,  -  задумчиво  произнес  Зернов,  -  как  в
Сен-Дизье, - и замолчал.
   Мы не знали, радоваться нам или плакать. Радоваться идиллическому концу
нашего путешествия - а впрочем, конец ли это? - или плакать по  так  и  не
открытой тайне завода. Мы сидели на росистой траве и  молчали.  Не  помню,
сколько прошло - полчаса, час, не хотелось ни думать, ни говорить: слишком
резким был  переход  от  сверхпроходимости  и  невидимок  к  этой  зеленой
идиллии.
   Но Зернов оставался Зерновым; он посмотрел на часы и сказал:
   - А солнце-то бутафорское.
   Мы поглядели на солнце и ничего не поняли: солнце как солнце -  желтое,
пламенеющее, с белесым ореолом вокруг диска.
   - Я уже давно слежу за ним, - продолжал он. - Не сдвинулось ни на метр.
Висит, как люстра.
   - Как ты это заметил? - спросил я.
   - По тени. - Он указал на тоненькую тень от ножа  Мартина,  упиравшуюся
точно в стебель ромашки. - Как была, так и осталась.
   - А нож откуда?
   - Я воткнул, - подал голос Мартин. - Сидеть неудобно было - мешал.
   - А я еще обратил внимание на тень от ножа, - засмеялся Зернов. - Очень
уж точно она в ромашку пришлась. А потом  случайно  взглянул:  на  том  же
месте  лежит,  ни  на  миллиметр  не  сдвинулась.  -  Он  снова  засмеялся
беззаботно и весело, как будто его ничуточки не удивляло  ни  исчезновение
завода, ни загадочное поведение солнца.
   - Не понимаю, чему ты радуешься.
   - Ясности, Юрий, ясности. - Он вытащил из земли нож, щелкнул  тоненьким
лезвием. - Ничто не исчезло и не  растаяло.  И  никуда  мы  из  завода  не
выходили. Просто перешли в следующий цех сквозь очередную неправдоподобную
стену. И не наша вина, что этот цех оказался таким... обычным. И травка, и
коровки...
   - Тоже бутафорские?
   Я  не  включался  в  игру.  А   он   продолжал   с   этаким   гидовским
превосходством:
   - Почему  бутафорские?  Настоящие.  Только  солнце  иллюзорное,  а  все
остальное - и лужок, и буренки - вполне добротная модель. Даже  молока,  я
уверен, можно попробовать. Ну, кто умеет доить коров?
   Вызвался Мартин: приходилось у отца на ферме.
   Я с детства побаивался коров и не рискнул бы пройти  сквозь  стадо,  но
эти буренки так равнодушно встретили нас, что и  я  осмелел.  А  Мартин  и
совсем бесстрашно ощупывал набухшее вымя.
   - Давно не доены, - сказал он.
   Зернов не удивился:
   - Так и должно быть.
   Он по-прежнему говорил загадками, ничего толком не объясняя. Я так  ему
и сказал.
   - Не обижайся, - улыбнулся он.  -  Я  и  сам  еще  не  все  понимаю.  А
непрочными гипотезами бросаться не хочется.
   Мы  подошли  к  Мартину,  уже  попробовавшему  молока  от  флегматичной
пеструшки. Попробовали и мы,  благо  ведро  оказалось  под  боком,  словно
невидимые хозяева предвидели  и  такую  возможность.  И  молоко  оказалось
настоящим, вкусным, жирным и теплым - чудесное парное молоко от  ухоженной
коровы. Не хватало лишь  доброго  каравая  с  хрустящей  корочкой  сверху.
Вероятно, Мартин подумал о том же, потому что спросил:
   - А если нас продержат здесь не день и не два, что есть будем?
   - Думаю, и об этом позаботятся, - сказал Зернов.
   Он пристально всматривался в березовую рощицу поодаль  -  левитановский
холст, спроецированный в трехмерное пространство. Что-то похожее  на  стог
сена высилось на опушке.
   - Может быть, шалаш? - предположил Мартин.
   Но вблизи шалаш оказался погребом, старым,  но  прочным,  какие  строят
рачительные хозяева. Тяжелая,  почерневшая  от  времени  дверь  была  чуть
приоткрыта, а из щели несло сыростью. Мы распахнули ее, и к запаху сырости
присоединился запах винного погребка. Древние  ступеньки,  покрытые  сизой
плесенью, приглашали  спуститься.  "Сойдем?"  -  спросил  взгляд  Мартина.
"Сойдем", - кивнули  мы,  и  все  трое,  заинтригованные  новой  загадкой,
подошли к другой двери, уже под землей. Она тоже была  приоткрыта.  Мартин
чиркнул было спичкой, но Зернов остановил его:
   - Не надо. Там свет.
   Дверь открылась почти без усилий, пропустив нас в большой длинный зал с
низкими темными сводами.  Пять-шесть  свечей,  расставленных  где  попало,
слабо освещали часть каменной кладки, сырой земляной  пол  и  вдоль  стен,
одна на одну в три яруса, огромные смоляные  бочки.  В  тусклом,  неверном
свете чуть поблескивали медные краны, а над ними на крепких  днищах  бочек
белой масляной краской кто-то вывел порядковые  номера.  Видимо,  зал  был
чем-то вроде дегустаторской, если в бочках действительно "отдыхало"  вино.
Разные номера, разные индексы, разные вина. А между бочками темнел проход,
широкий и длинный.
   - Любопытно, что там в бочках? - спросил я.
   - Вино, - сказал Мартин.
   - Не убежден. Почему ты решил, что в бочках вино?
   - А что?
   - Все, что угодно: вода, спирт, масло.
   - Или вообще ничего нет, - добавил Зернов.
   Я постучал кулаком по днищу бочки. Ответил сухой и короткий звук.
   - Полна.
   - Теперь только попробовать содержимое, - облизнулся Мартин, -  и  спор
разрешен. Ну, кто пробовать будет?
   - Никто, - оборвал Зернов. -  Хватит  рискованных  экспериментов.  Меня
больше интересует, что над нами.
   - Как - что? - не понял Мартин. - Небо, трава, коровы.
   - Мне бы вашу уверенность, - усмехнулся Зернов и полез наверх.
   На последней ступеньке он остановился:
   - Готовы? - и открыл дверь.
   В погребе сразу стало светло. Мы с Мартином  переглянулись:  все,  мол,
ясно. Хоть и бутафорское солнце, но светить - светит! И коровы,  вероятно,
пасутся.



28. ШАЛОСТИ СПЕКТРА

   Но не было ни коров, ни солнца. И сельского пейзажа не было. И свет был
не дневной.
   Мы снова оказались в гигантском цеху. Пылали  печи,  в  их  раскаленных
духовках можно было зажарить целого быка, не  заботясь  о  разделке  туши.
Длинные языки пламени лизали металлические решетки  заслонок,  а  за  ними
ухали и трещали, сверкая фейерверком искр, могучие  бревна,  срубленные  в
лесу каким-нибудь легендарным Полем Беньяном. Это пышное празднество  огня
освещало поистине лукуллово великолепие:  на  длинных  столах  у  печей  в
беспорядке  были  навалены  туши  баранов,  индейки,   цыплята,   рябчики,
куропатки. Разноцветными  грудами  высились  багряные,  плотные  помидоры,
пупырчатые огурцы, бело-зеленые головки цветной капусты,  золотистые  ядра
лука, заостренные столбики розовой моркови - чего только не  было  в  этой
овощной лавке! Да разве  только  овощной?  Белые  конусы  сахарных  голов,
слежавшиеся глыбы поваренной соли, зеленые бутыли с  растительным  маслом,
пузатые глиняные горшки со сметаной и молоком. А фрукты! Я нигде не  видал
такого множества отборнейших фруктов: красно-желтые  яблоки,  полированные
дыни, похожие на мячи для игры в регби, полосатые арбузы  -  только-только
из Астрахани, клубника в корзинках, груши, светящиеся,  как  электрические
лампочки...
   Когда-то я читал книгу, герой которой  проникал  в  висевшую  на  стене
картину. В какую картину мы попали - Рубенса или Снайдерса, - я  не  знал,
но ощущение ирреальности, искусственности не покидало меня. Казалось,  что
мы смотрим спектакль из жизни современников Гаргантюа и Пантагрюэля, когда
они, проголодавшись, съедали по  барану  в  один  присест,  а  не  вертели
брезгливо бифштекс по-деревенски. Мы стояли у истоков  пира,  Пиршества  с
большой буквы, об искусстве которого давно забыли в нашем  суетливом  веке
столовых самообслуживания.
   - Ну и ну! - Мартин даже языком прищелкнул. - Жили же люди!
   Я машинально отметил, что он сказал "жили", а не "живут":  он  тоже  не
связывал эту кухню гурманов с нашими днями. Но откуда она  появилась  там,
где еще недавно бродили коровы по нескошенной траве и текла  обыкновенная,
а не молочная река, с илистыми, а не кисельными берегами? И почему  Зернов
догадался о предстоящей смене декораций в этом спектакле?
   - Почему? - усмехнулся он. -  Интуитивно.  Нас  никогда  не  возвращают
туда, где мы уже были.
   - Но дверь, - не сдавался  я,  -  это  же  не  красная  стена.  Она  не
расползлась и не растворилась. Мы вошли в нее с  пастбища  и  должны  были
туда же выйти.
   - В нашем трехмерном мире - да. Но  если  этот  огромный  цех  -  часть
четырехмерного пространства? Говоришь, дверь погреба - не  красная  стена.
Неверно. Красная стена - та же дверь, и не  надо  приписывать  ей  никаких
мистических свойств. Там, где  царствует  физика,  мистике  места  нет.  А
физические свойства четырехмерного мира предполагают и не такие парадоксы.
Можно дважды, трижды выходить через одну и ту же дверь, каждый раз попадая
в другое место. Я уверен, что территория завода по крайней мере  в  десять
раз больше, чем кажется. А голубой купол - только видимая нам  его  часть,
как для людей двухмерного мира  видимой  частью  куба  была  бы  одна  его
плоскость.
   Он замолчал, близоруко  всматриваясь  в  пестрое  великолепие  кухонных
столов. Потом взял со  стола  большую  желтую,  чуть  светящуюся  грушу  и
откусил, причмокнув от удовольствия. Мы с завистью посмотрели на него,  но
последовать ему не решились.
   - Одного не пойму, - сказал Мартин, - это же не наш, не земной завод  -
и вдруг кухня и винный погреб!
   Зернов отшвырнул огрызок груши.
   - Это же демонстрационный зал для проголодавшихся экскурсантов. Неужели
не ясно?
   -  Так  почему  здесь  все  в  сыром  виде?  "Облака"  не  моделировали
кафе-самообслуживания под вывеской "Вари сам!".
   - Значит,  лаборатория,  -  согласился  Зернов.  -  Последняя  проверка
готовой продукции.
   - А где лаборанты?
   - А мы с  тобой.  Груша  -  само  объедение.  С  удовольствием  подпишу
приемо-сдаточный акт.
   Я часто не понимал Зернова: шутил ли он или  говорил  серьезно,  вот  и
сейчас он улыбался, но глаза неулыбчиво поблескивали.
   -  Дальше  потопаем?  -  подал  голос  Мартин,  которому  уже   надоело
гастрономическое изобилие зала.
   - Куда? - спросил я.
   Он показал в дальний угол: за столом с овощами, в  стороне  от  пышущих
жаром печей, виднелась тоже вполне земная деревян