, все еще петляя и не выпуская из рук  автомата,
уже добежал до колючей проволоки. Если бы он  мог  проползти  под  ней,  и
проползти быстро, розовые кусты, окаймлявшие  опушку  леса,  оказались  бы
буквально в нескольких метрах.  И  он  был  бы  спасен.  Но  пролезть  под
проволокой он не смог. Он попытался преодолеть ее у столба, но тут  его  и
настигли пули, от которых он  до  сих  пор  так  счастливо  уходил.  Я  не
заметил,  сколько  автоматных  строчек  прошило  это  уже   безвольное   и
бессильное тело, повисшее на ржавых проволочных колючках, но  человек  был
давно уже мертв,  а  серые  охранники  все  еще  стреляли.  Только  спустя
несколько минут, очевидно поняв всю бессмысленность дальнейшего  обстрела,
они прекратили огонь.
   И как будто ничего не случилось, рассыпавшаяся группа людей  с  кирками
снова построилась солдатской колонной и под охраной автоматчиков двинулась
по горной дороге, наполовину скрытой от нас скалистым уступом горы. Трупов
никто не подбирал, и даже последний, достигший ограды беглец так и остался
висеть на ее рыжих шипах. А затем как ни в чем не бывало стоявший на  пути
поезд рванулся, паровозик опять задымил и, пыхтя, протащил мимо нас пустые
платформы, загрязненные до черноты. Откуда взялась эта черная грязь, когда
кругом все зеленело, как на лугу?
   - Это не грязь, а уголь, - сказал Толька, - угольные  шахты  поблизости
или открытые разработки. Сюда везут рабочих, отсюда - уголь.
   - Откуда и куда везут?
   - Икс, - сказал Толька.
   - Кто эти рабочие и почему их расстреливают?
   - Игрек. Что это за шахты? Зет. Словом, уравнение,  а  решать  некогда.
Пошли.
   - Куда?
   - Назад. Сюда нам дороги нет, ежу ясно, - отрезал Толька и прибавил уже
не для меня, а как высказанную вслух, видимо давно тревожившую его  мысль:
- Призрак. Ей-богу, призрак. Все как на картиночках - и дорога, и горы,  и
колючая проволока. Очень похоже.
   - На что? - спросил я.
   - На Зонненшмерц.



4. БЕГСТВО

   Что такое Зонненшмерц, я узнал только по возвращении к  источнику.  Всю
дорогу Дьячук  молчал  и  не  откликался.  Даже  рассказывать  о  виденном
пришлось одному мне, пока я не упомянул о Зонненшмерце.
   - Кажется, это один из гитлеровских лагерей смерти. Где, не помните?  -
спросил Зернов.
   - Где-то в Богемии, - сказал Толька. - Там у меня старший  брат  погиб.
Художник. Один из его товарищей по заключению  сохранил  его  зарисовки  и
переслал их матери уже после войны. Откуда? Не помню. Кажется, из Франции.
Я тысячу раз пересматривал их - и мальчишкой и взрослым, - все запомнилось
до мелочей. И то, что мы с Юркой видели сейчас  -  я  имею  в  виду  общее
впечатление, - очень похоже. Тот же пейзаж, та же внешняя обстановка. Даже
столбы с проволокой словно отсюда срисованы.
   - Карандашом? - спросил Зернов.
   - И углем.
   - Значит, одноцветные. Думаю, что вы все-таки ошибаетесь, Толя.
   - Почему? Товарищ из Франции уверял, что рисунки очень похожи.
   - Память человеческая никогда  не  воспроизводит  увиденного  абсолютно
точно. Особенно в мелочах. Что-то смазано, что-то тускнеет.  Ваш  друг  из
Франции  сравнивал  рисунки  с  запомнившейся  ему  действительностью;  вы
сравниваете действительность с запомнившимися вам рисунками. А это  совсем
не одно и то же. И потом, по своему внешнему виду такие лагеря часто очень
похожи. Один и тот же  среднеевропейский  горный  пейзаж,  одно  и  то  же
обрамление - столбы, проволока. А  вот  охранники  в  желтых  сапогах  или
крагах - это что-то новенькое. Может, не стоит тревожить  машину  времени?
Может быть, это вполне современное узилище?
   - Где? - перебил я. -  У  нас  их  нет.  Социалистические  страны  тоже
исключаются. Скандинавия? Не тот пейзаж. Западная Европа? Я не представляю
себе такого концлагеря ни в Италии, ни во Франции. Азия? Не азиатский лес.
Где-нибудь в южноамериканских республиках? Тоже не подходит: не тропики  и
не субтропики. И еще: я просмотрел  сотни  полицейских  кинохроник  разных
стран, но такой формы не видел. Какое-то  экзотическое  изобретение  вроде
тонтон-макутов [тайная полиция диктатора Гаити] на Гаити.
   - А если мы на другой планете? - сказал Зернов, и сказал даже без  тени
улыбки.
   Я вспомнил свой разговор с Толькой у колючей лагерной проволоки,  и  на
минуту мне стало страшно. Зернову  не  свойственна  игра  воображения.  Он
всегда опирается только на факты. Но какие же у него факты? Странный  лес?
Желтые сапоги у стражников?
   - А ты видел на Земле столько бабочек? - вдруг спросил  он.  -  Сам  же
сказал: это не тропики и не субтропики. И бабочка  наша  -  капустница.  А
сколько их? Тьма.
   Нашествие белых бабочек напоминало метель. Они кружились,  как  снежные
хлопья над цветником-лужайкой, простиравшейся на несколько десятков метров
к востоку от источника. Раньше от нас отделял ее высокий колючий шиповник,
но сейчас в его сплошной стенке был вырублен широкий проход - должно быть,
Зернов и  Мартин  делали  вылазку.  Сначала  эта  лужайка  мне  показалась
болотцем - уж очень ядовито-зеленой была  трава,  из  которой  торчали  на
длинных тоненьких стебельках красные и оранжевые шапки: маки  не  маки,  а
что-то вроде - пестрая цветная проплешина, почему-то заставившая отступить
галльский лес. И по всей этой  проплешине  бушевала  белая  живая  метель.
Бабочки садились и взлетали - казалось, им  было  тесно  в  воздухе,  -  и
вихревое движение это кисеей закрывало солнце.
   - Может быть,  шелкопряд  налетел?  -  предположил  я,  вспомнив  грозу
подмосковных лесов.
   - Это не шелкопряд, - не согласился Толька, - обыкновенная  белянка.  А
изобилие от природы, Борис Аркадьевич. Порядок.
   - Природа создает не порядок, а беспорядок. Кто-то сказал: оставьте  ей
участок земли  -  она  превратит  его  в  джунгли.  Только  человек  может
вырастить сад. Только человек  может  создать  разумное  изобилие.  А  это
изобилие не разумно. Кошек вы  уже  видели.  Теперь  изумляют  бабочки.  -
Зернов обернулся к Мартину:  -  Покажи  им  еще  одно  столь  же  разумное
изобилие.
   Мартина передернуло.
   - Не могу. Опять стошнит.
   Только сейчас я заметил, что он до сих  пор  молчал,  хотя  мы  уже  по
привычке говорили только по-английски. А через несколько минут узнал,  что
его так пришибло. Прикрывая  глаза  и  рот,  мгновенно  с  ног  до  головы
припудренные белой пыльцой, мы втроем, без  Мартина,  с  трудом  пробились
сквозь  бушующую  живую  метель,  но  пересечь  лужайку  не  смогли.   Нам
преградила путь неширокая  канавка  или  речушка  с  нелепо  сиреневым,  а
местами розовым цветом воды. Вода не текла  или  текла  очень  медленно  -
течение почти не замечалось,  но  поверхность  речушки  по  краям  странно
вспучивалась, как это бывает за несколько секунд до кипения.
   - Не подходите близко, нагибаясь, не переваливайтесь - берег осыпается,
- предупредил Зернов.
   Но первое впечатление оказалось ошибочным. То была не река и не вода, а
что-то вроде  густого,  местами  клюквенного,  местами  вишневого  киселя,
сгустки которого, как живые, наползали друг  на  друга,  и  чем  дольше  я
вглядывался в это псевдокипение, тем больше узнавал то,  что  "текло"  или
"кипело",  а  когда  узнал  окончательно,  то  внутренне  содрогнулся   от
отвращения. То были обыкновенные земляные черви,  скрученные  вокруг  друг
друга без малейшего клочка земли, заполнившие канавку Бог знает на сколько
метров, от чего  она  и  казалась  розово-вишневой  речкой.  Их  были  тут
миллионы миллионов или миллиарды миллиардов  -  скопления  бесчисленные  и
омерзительные до тошноты.  Я  понял,  почему  Мартин  испугался,  что  его
стошнит, но, оказывается, еще не все понял. Когда Мартин увидел  это,  он,
как и я, содрогнулся от гадливости, но не  удержался  и  поскользнулся  на
вязком, оплывающем "берегу". Секунду спустя он уже погрузился по  грудь  в
эту живую "реку". Если б не Зернов, протянувший ему дубинку, он бы увяз  в
этой копошащейся массе, потому что каждое его движение,  каждая  отчаянная
попытка  выбраться  засасывали  его  еще  глубже.  Ему   пришлось   совсем
раздеться, когда он наконец выполз на лужайку, и  очищать  от  червей  все
складки брюк и рубашки, куда эта наживка рыболова успела заползти во время
его "купания". В конце концов его стошнило  от  омерзения,  и  он  час  по
крайней мере проветривал и высушивал свою опоганенную одежду.  Да,  второй
раз после этого смотреть такое изобилие не пойдешь.
   - Вот это изобилие меня и смущает, - сказал  Зернов,  когда  мы,  снова
пробившись сквозь белые вихри бабочек, вернулись к источнику. - Слишком уж
неразумное изобилие. А вообразите в таких же количествах, скажем, пчел или
пауков.
   Но мы увидели не пчел и  не  пауков,  а  лисиц,  рыжих  до  апельсинной
яркости, пронесшихся мимо нас сплошной, без разрывов, длиннющей  оранжевой
лентой. Сколько их было, не сосчитать: пожалуй, слишком много  для  одного
уголка леса. Они промчались со свистом, будто ветер прошелестел в траве, и
скрылись в зарослях на единственной не опробованной нами дороге к реке. Мы
даже не успели обменяться словами, как, огибая нас, но даже не взглянув  в
нашу сторону - а мы  стояли  заметной  кучкой  у  камня  с  источником,  -
пронеслась мимо еще одна стая или  стадо  некрупных  клыкастых  кабанов  с
грязной,  свалявшейся  шерстью.  Их  тоже  было  слишком  много  даже  для
заповедника, и тяжелое дыхание их, треск ломавшихся сучьев и дробный  стук
копыт  сливались  в   странное   дисгармоничное   звучание,   которое   не
воспроизведет ни один  джазовый  инструмент  в  мире.  Замыкавший  колонну
кабан, даже не  замечая  нашего  присутствия,  вдруг  повалился  в  траву,
поерзал на спине, потерся мордой в примятых травинках, вскочил и  помчался
вдогонку за исчезнувшим в лесу стадом.
   - Тссс... - прошипел Толька и прислушался. - Слышите?
   Откуда-то из глубины чащи доносилось не то шуршание, не то  шорох,  как
будто кто-то разглаживал и комкал листки целлофана.
   - Вы пророк, Борис Аркадьевич, - сказал Толька,  указывая  на  примятую
кабаном траву: там суетились десятки крупных рыжих лесных муравьев. -  Тут
надо не воображать, а бежать, - прибавил он.
   Без возражений и колебаний, даже никак не выразив  своего  отношения  к
реплике Тольки, мы ринулись за ним колонной по вытоптанной зверем тропе. Я
профессионально, по-стайерски согнув руки в локтях и прижав их к  корпусу,
побежал рядом с каждым и, показав,  как  надо  беречь  дыхание  и  держать
неторопливый, но ровный ритм бега, вышел в голову нашей  колонны.  Замыкал
ее Мартин, бежавший позади Зернова на случай, если  тот  начнет  сбиваться
или отставать. Так мы пробежали минут двадцать, пока  не  сверкнула  перед
нами на солнце голубая полоска воды. Толькины наблюдения не подвели  и  на
этот раз.
   Мы вышли к берегу,  круто  обрывавшемуся  к  реке  глинистым  кирпичным
откосом. Направо и налево по берегу все той же непроницаемой  буро-зеленой
стеной стоял  наш  платановый  лес.  На  противоположном  берегу  тянулись
песчаные отмели и заливные луга; еще  дальше,  должно  быть  за  несколько
километров, снова чернел лес, по-видимому сосновый, потому что  местами  к
отмелям вытягивались его клинья, на  солнце  выцветавшие  золотисто-рыжими
языками. Сосна вообще красивое, чистое дерево, а когда она растет редко, с
золотыми  солнечными  просветами,  и  соседствует  с  кремовыми  полосками
песчаных пляжей и дюн, то на все это  просто  приятно  смотреть.  Никакого
признака человеческого жилья нигде не было видно, но тот  берег  привлекал
своей чистотой и ширью, да и выбора у  нас  не  было:  целлофан  продолжал
шуршать все ближе и ближе.
   - Переплывем? - спросил я Зернова.
   В Мартине и Тольке я не сомневался, но неспортивность Зернова была всем
известна.
   - Не знаю, - честно признался он. - Москву-реку переплывал, да и то  за
Кунцевом, где помельче. А эта, пожалуй, пошире.
   Но текла она медленно и вблизи не голубела, а  серебрилась  от  солнца,
стоявшего еще очень высоко. Было, наверное, не более двух пополудни,  хотя
наши часы настаивали на девяти вечера.
   - Плывем по-солдатски, - скомандовал Толька. - Часы в носки и в карман,
брюки свертываем  и  закрепляем  на  голове  ремнем  у  подбородка.  Кроль
отменяется. Плыть брассом или саженками. Голову над водой.
   Я перевел это Мартину и шепнул Зернову:
   - Поплыву рядом. Если что, держись  за  плечо.  И  не  дрейфь:  никаких
случайностей.
   Мы переплыли реку без приключений, и когда выбрались  на  мель,  Толька
обернулся и закричал:
   - Вон они! Смотрите!
   По крутому откосу противоположного берега спускалась неширокая  дорожка
- метра полтора-два, не больше, едва отличимая издали  от  окаймлявшей  ее
красной глины. Она медленно подтянулась к воде, потом свернула  по  берегу
длинным витком к извергнувшей ее темно-зеленой чаще. Мы стояли и  смотрели
- сколько минут, не знаю, - а виток все не изменял  положения:  он  только
спрямлялся постепенно, исчезая за стенами зеленой крепости. Ни шороха,  ни
шуршания не было слышно: их заглушал  плеск  воды,  но  никто  из  нас  не
усомнился в увиденном. То было еще одно, может  самое  страшное,  изобилие
этого непонятного леса, естественное где-нибудь на  берегах  Амазонки,  но
едва ли объяснимое в этих явно умеренных широтах. А может быть, эти широты
обладали какими-то особыми признаками?
   - У меня такое впечатление, что мы переплыли Стикс, только  в  обратную
сторону, - сказал стоявший рядом Зернов.



5. ЧЕРНАЯ СТРЕЛА

   Новое изобилие нашел Мартин.
   Усталые, измученные от потери сил и от нервного напряжения, мы,  должно
быть, часа два провалялись раздетые на  горячей  песчаной  отмели.  Больше
помалкивали,  обмениваясь  пляжными  репликами,  потом  исправно  заснули,
потеряв представление о пространстве и времени.  Разбудил  меня  индейский
вопль медно-красного Мартина, размахивавшего  над  головой,  как  тотемом,
здоровенной, по крайней мере двухкилограммовой рыбиной.
   - Судак, - сказал всезнающий Толька. - Где добыл?
   Мартин указал на заводь в глубине  отмели,  отделенную  от  реки  узким
песчаным перешейком.
   - Там их тысячи. Голыми руками бери.
   В одно мгновение мы были у заводи.  Она  буквально  кишела  рыбой,  как
бассейн  рыбного  магазина.  Сазаны  и  судаки,  посильнее  и   покрупнее,
выбрасывались через перешеек в реку: намывая песок, вода заперла их в этом
природном аквариуме  и  они  уже  задыхались  от  недостатка  кислорода  в
перегретой воде. Крупных среди них было не очень много, больше мелочь,  но
охотничий инстинкт, заложенный в каждой человеческой мужской особи,  сразу
обнаружил рыбин покрупнее. Как ни увертывались они, как ни били  хвостами,
через несколько минут мы уже наловили больше десятка. Они еще подпрыгивали
и бились на песке, а мы уже хвастались добычей: кто сколько и чьи крупнее.
   Только теперь впервые после дачной метаморфозы мы  вдруг  почувствовали
подкравшийся голод. И первые робинзоновские огорчения: "А соли-то нет", "И
посуды нет - значит, ухи не  будет",  "Придется  на  вертеле  жарить,  как
шашлык". И первые робинзоновские радости: действующая  зажигалка  Мартина,
сосновый сушняк для костра, вертела из засохших  тростинок,  сочные  куски
поджаренной  и  продымленной  рыбы.  И  первые  попытки  подвести  наконец
какой-то итог пережитому.
   - А сила - лес.
   - В таком лесу не человек звучит гордо, а дерево.
   - Не твое. "Одноэтажную Америку" все помнят. Объясни Мартину.
   - А назад в этот лес меня калачом не заманишь. Как бы  тебе  перевести,
Мартин? Ну, сладким пирогом, что ли.
   - Сладкий пирог на даче остался.
   - А как все-таки объяснить случившееся?  Сон?  Нет.  Мираж?  Тоже  нет.
Значит, из одной реальности мы попали в другую реальность. Как?
   - У нас уже есть опыт, - сказал Зернов.
   - Предел вероятности твоей гипотезы в допустимости возвращения  розовых
"облаков". Первый вопрос: зачем они вернулись?
   - За нами.
   - Значит, приглашение в гости. На другую планету. Эту гипотезу  мы  уже
слышали на конгрессе. Второй вопрос: где эта планета? И  сколько  парсеков
мы отмерили в космосе, чтобы увидеть  мерзавцев  в  желтых  крагах?  Может
быть, она искусственная, эта планетка из красного киселя?
   - А может быть, она  просто  в  другом  измерении?  Уместилось  же  все
Сен-Дизье в коридорах отеля "Омон".
   У меня не нашлось возражений: оказывается,  богатой  игрой  воображения
обладал не один я.
   - Гипотезы не возникают на пустом месте, - продолжал Зернов, - им нужна
точка опоры. У  нас  их  несколько.  Первая  -  лес.  Несовременность  его
очевидна,   географическое   положение    неясно.    Вторая    концлагерь.
Принудительный труд в такой форме возможен только в условиях  полицейского
государства. Но это не Гаити, не Родезия и не Южная Африка. Третья точка -
изобилие растительных и животных форм. На Земле в аналогичных  широтах  мы
нигде, ни в одной  части  света,  не  найдем  таких  гигантских  скоплений
простейших  организмов.  Такие  скопления  могут  быть  созданы  только  в
террариях-заповедниках, где специалисты-этологи  могут  изучать  поведение
животных в сообществах. Такого колоссального заповедника, как известно, на
Земле нет.
   Я вспомнил потрясшее меня выступление  американского  писателя-фантаста
на  парижском  конгрессе.  Если  цивилизацию   розовых   "облаков"   можно
представить себе как суперцивилизацию муравейника или пчелиного роя, то  в
своей гипотетической лаборатории они начнут именно с этологии - с изучения
сообществ,  начиная  с  простейших.  Цепь  от  насекомых  и  млекопитающих
требовала   заключительного   звена,   наиболее   совершенного    продукта
биологической эволюции.
   Но Зернов еще не кончил.
   - Есть и еще одна точка опоры у нашей гипотезы:  время.  Наши  часы  не
поспевают за солнцем.  Они  остановились  за  несколько  секунд  до  смены
декораций  и  снова  пошли  уже  в  другой  реальности.  Но   солнце   там
приближалось к зениту, а стрелки наших часов - к семи  вечера.  Значит,  в
этой реальности действовала другая система отсчета времени,  или  то,  что
нам показалось мгновением, на самом деле отняло три четверти суток,  когда
часы, возможно, стояли. Допустим, что мы их перевели и в  полдень  стрелки
остановились бы на двенадцати. Сколько времени мы  здесь?  Четыре  часа  с
минутами. А солнце уже за лесом,  только  багровая  полоска  видна:  мы  в
преддверии сумерек. Так где же летом в умеренных широтах солнце заходит  в
четыре часа дня, а в пять, наверное, уже  темнеет?  Значит,  день  и  ночь
здесь короче, а следовательно, и планетка поменьше.
   Мы посмотрели на  небо:  закат  был  очевиден,  красный,  как  говорят,
ветреный земной закат,  но  совсем  не  в  земное  время.  День  отсветил,
приближалась ночь.
   Принесли еще сушняка, и костер запылал сильней.
   - Будем всю ночь жечь. Головешки тоже оружие.
   - И спать по очереди.
   - Программа-минимум, мальчики. До утра только.
   - А с утра?
   - Людей искать. Не для муравьев же нас сюда пригласили.
   - А где их искать?
   - Железная дорога подходит к шахтам с юго-запада, - вспомнил Толька,  -
значит, вниз по реке.
   - Подходяще. И еда под боком.
   - Выходит, одну рыбу жрать?
   Продымленная костлявая рыба, да еще без соли,  погасив  голод,  уже  не
вызывала аппетита.
   - Можно кабанчика поймать, - мечтательно  откликнулся  Толька.  -  Есть
способ. На тропу в зарослях закладывается петля с грузом. Попав  в  петлю,
кабан делает сильный рывок и бросается в чащу...
   - А ты за ним. Жаль, что у меня нет камеры. Этюд для "Фитиля".
   - Я могу подползти к любой птице на десять-пятнадцать футов. Брал призы
за бесшумность в военной школе, -  сказал  Мартин,  -  а  нож  бросаю  без
промаха.
   Я засмеялся.
   - Смотри.
   Прямо на нас на  огонь  костра  летела  большая  черная  птица.  Летела
невысоко, все время снижаясь, и  почему-то  в  замедленном  темпе  полета.
Казалось, крыл