Но молчать уже не хотелось.
   - Случится такое, опять  запсихуешь,  -  скривился  Вано,  должно  быть
вспомнив свое приключение в Антарктике, и прибавил смущенно: -  А  я  тебя
поначалу и не узнал, Юрка. Мне тот посмышленее показался.
   - Всем показался, - ввернул Дьячук не то иронически, не то  восхищенно.
- Память как у библиотеки. С такой памятью жить да жить!
   "А ему, наверно, очень хотелось жить".


   Я подумал, он ответил:
   - А я полено, по-твоему? "Хотелось"! Мне и сейчас очень хочется жить.
   Все прозвучало у меня где-то в сознании. Я не сочинял,  не  придумывал,
не воображал. Я слышал.
   - А где ты сейчас? - так же мысленно спросил я его.
   - На ледяном шоссе. Кругом белым-бело. А снега нет.  А  впрочем,  какая
разница? До фонаря, правда?
   - Страшно?
   - Немножко. И все-таки не из пластмассы. Только ты меня не жалей  и  не
думай высокопарно: ледяное дыхание смерти! Во-первых, штамп, а  во-вторых,
неправда.
   - Ты же исчезнешь.
   - Это не смерть, а переход в другое состояние.
   - В котором тебя уже нет.
   - Почему - нет? Просто не ощущаешь себя, как и во сне.
   - Сон проходит. А у тебя?
   - И у меня.
   - Думаешь, вернешься?
   - Когда-нибудь - да.
   - А если не уходить?
   - Не могу.
   - А ты взбунтуйся.
   - Это сильнее меня, старик.
   - Какой же ты человек после этого? Нет свободы воли? Нет?
   - Пока нет.
   - Что значит "пока"?


   - Ты что шепчешь, Юрка, - стихи?
   Я, должно быть, пошевелил губами, потому Ирина и спросила.
   - Молитву он шепчет, -  сказал  Толька.  -  Да  воскреснет  Бог,  и  да
расточатся врази его. У нас дьякон в коммуналке жил. Как напьется,  всегда
так.
   - "Врази"! - передразнила Ирина. - Пусть адмирал молится. А  Юра  поэт.
Чьи стихи - твои?
   Пришлось соврать.
   - Блока. "Узнаю тебя, жизнь, принимаю и приветствую звоном щита!"
   - Чью жизнь?
   - А не все ли равно? Даже синтезированную.


   - Неточная  формулировочка,  -  тотчас  же  вмешался  он,  -  ортодоксы
придраться  могут.  Живая,  мол,  собака  лучше   мертвого   льва.   Девиз
коллаборационизма. Призываешь к сотрудничеству с враждебной цивилизацией.
   - Опять Томпсон. Надоело.
   - Им тоже. Разобрались.
   - Предполагаешь?
   - Знаю.
   - А что ты хотел мне сказать?
   - То, что мы еще встретимся.
   - Почему же об этом наедине?
   - Потому что так запрограммировано. Помозгуй. Нет нужды  пока  уточнять
подробности.
   - А хочешь честно?
   - Что?
   - Не восторгает меня сие. Отнюдь не восторгает.
   - Ну, старик, это невежливо.
   - А надоели мне все эти чудеса и фокусы! До зла горя надоели.


   - Ты опять шепчешь что-то?
   Это - вслух. Это опять Ирина.
   - Пришибло его. Доведись до меня, я бы орал.
   А это Толька. Почему-то  Зернов  молчит.  И  никто  не  замечает.  Нет,
заметили.
   - Почему вы молчите, Борис Аркадьевич? Наш треп надоел?
   - Просто задумался. - Зернов, как  всегда,  тактичен.  -  А  интересный
эксперимент! Поразительный по замыслу: получить всю нужную  им  информацию
через Анохина. Создать  некий  дубль  памяти.  Видимо,  они  пока  еще  не
воспринимают  языковую,  смысловую   информацию   непосредственно   -   ни
акустически, ни оптически. Слово не доходит до них, ни  произнесенное,  ни
начертанное. Доходит только переработанная человеком информация  -  мысль,
образ.
   - Но почему Анохин? Могли взять любого ученого.
   Спросил, конечно, Толька.
   - Неужели только потому, что его синтезировали первым?  Какое  значение
может иметь порядковый номер?
   - Порядковый номер, бесспорно, не имеет значения. Но первый опыт -  да!
И возможно, еще потому, что образное восприятие у Анохина особенно ярко. У
каждого оно есть, лишь выражено по-разному. Математик видит мир иначе, чем
художник или музыкант, у поэта тоже свое поэтическое видение мира. Когда я
говорю, допустим, "палка", у разных людей сознательно  или  подсознательно
возникает свой образ. У одного - смутное  воспоминание  о  боли,  когда-то
испытанной, у другого -  о  тросточке,  увиденной  где-нибудь  на  витрине
универмага, у третьего - о  суковатой  дубинке  грибника.  А  у  тебя  что
мелькнуло, Анохин?
   - Шест, - сказал я, -  фибергласовый.  Прыгал  на  занятиях  по  легкой
атлетике.
   Все засмеялись.


   Он тоже. Я тотчас же услыхал его  смех.  Не  самый  звук  смеха,  а  то
состояние нервных клеток мозга, которое этот смех порождает.
   - Ты смеешься? - спросил я.
   - Конечно. Шест! - Он опять засмеялся. - Сколько  я  намучился  с  этой
палкой.
   - Почему ты?
   -  Не  задавай  глупых  вопросов.   Кстати,   Зернов   верно   подметил
необходимость образного восприятия информации.
   - Ты что, весь наш разговор слышал?
   - Сквозь тебя. Я же воспринимаю всю  переработанную  тобой  информацию.
Незримо присутствую при всех твоих разговорах.
   - Так я сам сейчас не все слушаю.
   - Не слушаешь, но слышишь. А я  накапливаю  все  это  в  своей  копилке
памяти. Кстати, прислушайся. Наш Борис Аркадьевич о ней и вещает.


   - ...в такой копилке многое накапливается. А тренированная память сразу
извлекает необходимое. Вообще "сверхпамять" - не чудо. Вспомните  Араго  -
феномен! А шахматисты? Поразительная профессиональная память.  Если  б  мы
только знали ее код и механизм запоминания...
   - А они знают?
   Это - снова Ирина. Почему-то недоверчиво, даже с иронией. Но Зернов  не
замечает иронии, он серьезен.
   - Не убежден. Может быть, Анохин только удачный эксперимент. Но  узнают
обязательно. Где-нибудь у себя.
   - И вы поверили в эту гипотезу?
   - А почему бы нет? Чем  она  хуже  других?  Столько  же  доводов  "за",
сколько и  "против".  И  потом,  она  не  обидна  для  человечества,  даже
импонирует ему. Последнее звено контакта, взаимоизучения и, как следствие,
обмена информацией между двумя космическими цивилизациями.


   -  Слыхал?  Умница  наш  Борис  Аркадьевич.  Последнее  звено.   Верно.
Недостающее звено.
   - Ты тоже веришь в эту гипотезу?
   - Я молчу.
   - Почему?
   - Пока еще рано. У меня еще нет свободы воли. Но придет время...
   Мне смешно.
   - Начинается мистика. Я что-то не верю в твою загробную жизнь.
   - А в скачок из царства необходимости в царство свободы  веришь?  Можно
ведь  и  так  сформулировать.  Свободы  воли.   Свободы   мысли.   Свободы
творчества. Почему бы и нам не повторить ваш путь?
   - Что ж, значит,  мечтатель  прав?  Появится  где-то  планетка,  этакая
Земля-бис, с нашей водой, с нашим воздухом, с нашими городами?
   - Вышутить все можно. А что появится и  где  появится,  никому  еще  не
известно. Изучение не всегда повторение, чаще поиск.
   - Чего? Синтезированных грез? Суперпамяти?
   - Все это пробы, старик. Только пробы. Мы живем в  мире  констант.  Для
условий Земли и белковой  жизни  природа  давно  уже  создала  оптимальные
размеры и формы. Так зачем же им менять константы?


   Я, должно быть, повторил это вслух,  потому  что  Зернов,  улыбнувшись,
ответил:
   - Конечно, незачем.
   Я покраснел. Как объяснить им свои "мысли вслух" и о чем? Выручил  меня
Вано.
   - Может, двинемся, Борис Аркадьевич? - сказал он. - Мотор в порядке.  И
дорожка, можно сказать, беговая.
   Зернов внимательно посмотрел на меня:
   - А ты как думаешь, пора?
   "Что он хотел сказать этим "пора"? Неужели понял?"


   - Давным-давно понял. И ты понял, что он понял. Не притворяйся.  Можешь
доложить: пора. Анохин-второй к отбытию готов.
   - Не мути душу.
   - Так действительно пора. Я - далеко, они - близко.


   Мне вдруг стало тяжко, так  тяжко,  будто  перехватило  горло  и  нечем
дышать. Я уже никого и ничего не видел, кроме одинокого  путника  в  белом
поле.


   - Значит, прощай.
   - Не прощай, а пока. До новой встречи.
   - А она будет?
   - Непременно.
   - Там или здесь?
   - Не знаю. Юрка. Чего не знаю, того не знаю. Так ведь  не  мы  с  тобой
встретимся, вернее, не только мы с тобой. Миры. Мы и они. Помнишь, как  он
кончил свою речь на конгрессе? "И  если  вернутся  они,  то  вернутся  уже
понявшими нас, обогащенными таким пониманием, что-то  сумевшими  взять  от
нас и знающими, что дать нам на взаимном пути к совершенству". Хорошо было
сказано, старик!


   И вдруг что-то оборвалось. Я ощутил полную свободу ничем  не  связанной
мысли.
   - Можно ехать, - сказал я Зернову, чувствуя, как у меня  дрожит  голос.
Только бы он не заметил.
   - А почему это решает Анохин? - задорно спросил Дьячук.
   Ответил Зернов, у меня не было сил:
   - Из трех миллиардов человек на Земле только один Анохин сейчас  связан
с неземной, может быть, даже с внегалактической цивилизацией. Так  что  же
мы скажем человечеству, Юра? Есть контакт, и надолго?
   - На века, - сказал я.



   Александр Абрамов, Сергей Абрамов.
   Рай без памяти

   -----------------------------------------------------------------------
   Трилогия "Всадники ниоткуда", книга вторая.
   "Всадники ниоткуда". М., Центрполиграф, 1997.
   OCR  spellcheck by HarryFan, 11 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. МИР ВХОДЯЩЕМУ


1. ГОСТИ СЪЕЗЖАЛИСЬ НА ДАЧУ

   Не помню, кто из нас процитировал Пушкина,  когда  наше  такси  отважно
свернуло с Киевского шоссе  на  путаницу  горбатых  дачных  проселков.  Но
цитата  в  точности   соответствовала   действительности:   гости   именно
съезжались на дачу. Мои  гости.  Ирина  уехала  с  академиком  в  Ригу  на
симпозиум биофизиков - Осовец не доверился другой стенографистке,  -  а  я
остался единственным и полновластным хозяином садового участка с коттеджем
из фанеры, шестью эмбрионами яблонь и тремя березками у садовой калитки.
   Гостей  было  трое:  Мартин,  приехавший  из  Нью-Йорка   по   маршруту
"Интуриста" и без помощи локатора нащупавший меня в  студийной  монтажной,
Толька Дьячук, оторванный нами от институтской  ЭВМ,  и  Борис  Аркадьевич
Зернов,  извлеченный  с  редакционной  "летучки"  в   журнале   "Земля   и
Вселенная".  Три  мушкетера  и  д'Артаньян,  проникшие  в  тайну   розовых
"облаков" и одно время затмившие блеск всех земных "звезд"  от  Сальвадора
Дали до Жана Маре. Судьба уготовила нам встречу не двадцать лет,  а  всего
три  года  спустя,  но  температура  дружеской  радости  была   не   менее
оптимальной.  Зернов  даже  забыл  плащ  на   редакционной   вешалке,   но
возвращаться мы не стали: машина к этому времени уже пересекла  московскую
кольцевую, а счетчик угрожающе достиг трехзначной цифры.
   Встреча друзей состоялась на  дачной  веранде  за  бутылкой  настоящего
скотча, привезенной Мартином, совсем как на  пикнике  где-нибудь  в  штате
Мичиган, недалеко  от  Великих  озер.  Только  вместо  штата  Мичиган  был
Нарофоминский район Московской области, а вместо Великих озер -  невеликий
Чуркинский пруд с относительно живописной рощицей на берегу, которую можно
было пройти вдоль за пятнадцать минут, а поперек -  за  четыре.  От  нашей
веранды до рощи было примерно сто метров дачной улички, пыльного  проселка
и вытоптанной травы по берегу пруда. Все эти  географические  подробности,
как увидим, пригодятся в дальнейшем.
   Всего три года прошло с нашего отъезда  из  Гренландии,  а  память  уже
успела многое стушевать. Капризная  и  непрочная  штука  эта  человеческая
память, как дешевый старый будильник, иногда звенит, когда это  совсем  не
нужно, и молчит, когда вы так на него надеетесь. Совсем недавно, казалось,
исчезли розовые "облака", изменившие облик нашей планеты, а газеты и радио
уже ищут свежих мелодий для своих ежедневных запевок. Правда, еще пишут  о
новых курортах, вырастающих, как грибы после дождя, на берегах потеплевших
рек и морей, о комфортабельном плавании через Северный полюс и  о  снежных
беретиках, надеющихся дорасти до  былых  снежных  шапок  на  Кавказе  и  в
Гималаях. Но серьезные разговоры  о  феномене  розовых  "облаков"  ведутся
только на страницах научных изданий. Честно говоря, и мы их между собой не
ведем, как постаревшие мушкетеры, давно  забывшие  о  подвесках  королевы.
Д'Артаньян вернулся в приемную короля, а я - в монтажную киностудии. Ирина
делит  обязанности  строгой  жены  с  еще  большей  строгостью   секретаря
академика. Толька по-прежнему вычерчивает карты циклонов и антициклонов, а
Мартин осваивает  амплуа  нью-йоркского  газетчика.  Лишь  Зернов,  где-то
обобщающий  материалы  парижского  конгресса,  до  сих  пор  верен  памяти
пережитого, и лишь в его присутствии наши встречи нет-нет  да  вернутся  к
мечтательному "а помнишь?". "А помнишь собрание в столовке  Мирного?",  "А
где сейчас Мак-Эду?", "А дуэль свою помнишь?", "А фиолетовое пятно?".
   И  сейчас  это  "помнишь"  сопровождало  чуть  ли  не   каждый   глоток
крепчайшего скотча.
   - А помнишь пресс-конференцию в отеле "Омон"?
   - Мартин не был, - поправляет Зернов.
   - Я другое помню. Коньяк в Сен-Дизье - мечта!
   - Борис, а как мы с тобой на лестнице сидели! В "Омоне", помнишь?
   Разговор идет по-английски, и Мартин тотчас же вмешивается:
   - Я другую лестницу помню.
   - Это какую?
   - В казино. Как я по ней из автомата полоснул.
   - И кончился Ланге. Кстати, ты, говорят, потом его живого встретил?
   - Было дело. Без автомата.
   - Жалеешь?
   - Зачем? Прямой справа - и он уже слюнки пустил.
   - А Этьен?
   Мартин морщится.
   - Он уже мертвый был, когда я ему о девушке из казино  напомнил.  "Иес,
сэр", "Ноу, сэр". А глаза стеклянные.
   Минутное молчание, и я спешу переменить тему:
   - Женился?
   - Нет. Девчонки нет подходящей.
   - А Мария?
   - Вернулся из Гренландии, а она уже замужем. Не  верила,  говорит,  что
вернусь. Кстати, знаешь за кем? За тем полицейским-оборотнем,  которому  я
башку продырявил, а он даже  не  пошатнулся.  В  жизни  он  штучка,  между
прочим. Геракл с медными пуговицами. Три фута в поперечнике.
   Мартин вздохнул, и я снова переменил тему:
   - Старика видишь?
   - Томпсона? Нет. Он сейчас в Пасадене грейпфруты выращивает. Вот такие.
- Мартин показывает что-то вроде арбуза.
   - Занятный старик, - говорит Зернов.
   Но я отрубаю:
   - Вредный.
   - Нет, - задумчиво поправляет Мартин. - Честный. Только...
   - ...без чувства юмора, - смеется Зернов.
   Мартин весело подхватывает:
   - Потому он меня и уволил в Гренландии.
   - Когда?
   - Вас еще не было. Мы только-только фиолетовое "пятно"  обнаружили.  Он
все: вакуум да вакуум. И пристал: "Вы, говорит, о вакууме Дирака слышали?"
Ну а я честно: "Нет, сэр". - "А кто такой Дирак, знаете?" Я  опять:  "Нет,
сэр". - "А Эйнштейн?" - "Ну, об этом  я  слышал  еще  в  колледже.  Служил
парень в бюро патентов, а потом теорию  относительности  придумал".  -  "А
что, говорит, стимулировало открытие этой теории?" - "Заработать хотелось,
сэр". Ну, он меня и уволил. Тут же. Приказал выдать наградные и  отправить
в Уманак. В Уманак я вылетел за вами, а наградные все-таки  выплатили.  Не
мелочился старик.
   Почему-то стало темнее, хотя до вечера было еще далеко.
   - Гроза, что ли, собирается? - спросил я, выглядывая с веранды.
   - Гроза прогнозом не предусмотрена. Без осадков, - важно сказал Толька.
   Все засмеялись, даже Мартин, которому я перевел реплику Тольки.
   - Все прогнозы врут, наши тоже, - сказал он. - А ведь и  в  самом  деле
темнеет.
   Я повернул выключатель на стенке, но лампочка не зажглась.
   - Выключили на линии. Говорю - гроза.
   Но Толька все еще сопротивлялся:  признать  нашу  правоту  не  позволял
престиж.
   - Ни одной же тучки нет. Откуда гроза? Да и темнеет не дальше рощи.  За
ней светло.
   Но что-то на  небе  все  же  привлекло  его  внимание.  Он  нахмурился.
Какой-то сумеречный заслон закрывал от нас дальнее, не затемненное  тучами
небо, и в  этой  непонятной  сумеречности  то  и  дело  мелькали  какие-то
тоненькие, но яркие белые вспышки, точно искры электросварки.
   - Непонятно, - проговорил он, как мне  показалось,  с  какой-то  ноткой
тревоги.
   - А косяки у двери совсем посинели, - заметил Зернов.
   Действительно, белые косяки открытой  в  комнату  двери  стали  неровно
синими, причем синева расползалась и темнела.
   - А туча не черная, а лиловая, - сказал Мартин.
   Посыпались эпитеты:
   - По-моему, багровая.
   - Дальтоник. Нормальная крышка рояля. Даже блестит.
   Мартин почему-то поднес к уху часы.
   - Стоят.
   - И у меня, - сказал Зернов. - Без четверти шесть.
   Я не успел ответить - что-то  ударило  меня  по  глазам.  Тьма.  Черный
бездонный провал, в котором исчезло все - и дом, и веранда, и мы  сами.  А
может быть, это погасло солнце? Ведь такой тьмы не бывает даже во  сне.  И
первое свидетельство обострившихся ощущений: стало  странно  жарко  и  еще
более странно тихо. Даже сравнить нельзя это с тишиной одинокой  бессонной
ночи. Где-то тикают часы, скрипит  пол,  капает  вода  в  кране.  А  здесь
какая-то первобытная мезозойская тишина. И неподвижность. Сижу, а тела нет
- не космическая невесомость, а просто высвободившийся из тела  дух,  если
называть  духом  неугаснувшее  сознание.  Я  сказал:  сижу,  но  это  лишь
привычный образ - просто ничего не чувствую и  пальцем  двинуть  не  могу.
Паралитик. А сознание  не  только  не  погасло  -  наоборот:  обострилось.
Спрашивай, гадай, прикидывай, что случилось. А спросить - голоса нет да  и
не у кого: жаркая тьма кругом и беззвучная немота, даже листья в  саду  не
шуршат.
   Может быть, это смерть? Может быть, так умирают? Может  быть,  это  уже
загробная жизнь?



2. ГДЕ МЫ?

   Загробную тьму вдруг прорезали белые молнии. Она раздвинулась, как  еще
темные створки экрана только что включенного телевизора. И,  как  правило,
сначала включился звук: я услышал испуганный голос Тольки:
   - Кто-нибудь жив?
   И тотчас же откликнувшегося Мартина:
   - По-английски, Толя. Я рядом.
   Я вдруг обрел свободу движения: плюхнулся на пол, как будто из-под меня
выбили стул. И странное дело: пол оказался сырым и мягким. Я провел  рукой
- трава. А затем с такой же телевизионной цельностью -  не  постепенно,  а
сразу и полностью - стало видно все окружающее. Зернов и Мартин сидели  на
поваленном молнией, обуглившемся стволе, должно быть, столетнего дерева, а
мы с Толькой ворочались перед ними в росистой высокой траве.  Нас  окружал
лес, но не редкий и  живописный,  как  подмосковные  рощицы,  а  густой  и
непроходимый, сказочно-дремучий - точь-в-точь тайга где-нибудь подальше от
города или поселка. Но, пожалуй, все-таки это была не тайга: ни  елей,  ни
лиственниц, ни привычного таежного подлеска, ни  мошкары,  вьющейся  перед
глазами. Какие-то не таежные деревья вздымались над нами, закрывая небо. И
даже не подмосковные, скажем, ольха или береза, побуревший снизу тополь  и
даже не липа, которых и под Москвой-то становится все меньше и  меньше.  Я
разглядел  знакомый  мне  по  крымским  нагорьям  бук,  широколистый  вяз,
западноевропейский каштан  и  клен,  такой  могучий  и  древний,  каких  в
подмосковных лесах вы наверняка не найдете. Деревья  росли  тесно,  кучно,
перемешиваясь  с  закрывавшим  все  проходы   подлеском   -   по-видимому,
шиповником, но  не  по-нашему  густым  и  высоким.  Он,  как  искусственно
выращенная ограда, окружал нас со всех сторон,  не  оставляя  ни  малейшей
надежды для грибников или любителей лесных прогулок.  Для  таких  прогулок
тут требовался топор.
   - Ты что-нибудь понимаешь? - спросил я Зернова.
   Вместо ответа он задумчиво огляделся, как бы стараясь что-то понять,  и
вдруг потянулся к часам.
   - Идут, - удивленно заметил он, - и,  пожалуй,  это  самое  непонятное.
Помните, когда они остановились? Без четверти шесть. А  сейчас  без  пяти.
Простите, Мартин, - он перешел на английский, - я говорил о  том,  что  мы
здесь уже десять минут.
   - Где это - здесь? - спросил Мартин.
   Я улыбнулся: вопрос был точен. Самый нужный вопрос.
   - Не знаю, - честно ответил Зернов. -  Но  для  меня,  пожалуй,  важнее
зна