не в умении, а в желании, господин адмирал.
   - Вы хотите сказать, что у вас этого желания нет?
   - Вы угадали, сэр.
   - Сколько вы хотите, Анохин? Сто? Двести?
   - Ни цента. Я не получаю жалованья в экспедиции, господин адмирал.
   - Все равно. Вы подчиняетесь приказам начальника.
   - В распорядке дня, господин адмирал. Я снимаю, что  считаю  нужным,  и
предоставляю вам копию позитива. Кстати, в  обязанности  кинооператора  не
входит умение прыгать с парашютом.
   Томпсон снова пожевал губами и спросил:
   - Может, кто-нибудь другой?
   - Я прыгал только в Парке культуры и отдыха, - сказал по-русски Дьячук,
укоризненно взглянув на меня, - но могу рискнуть.
   - Я тоже, - присоединилась Ирина.
   - Не лезь поперек батьки в пекло, - оборвал я ее.  -  Операция  не  для
девушек.
   - И не для трусов.
   -  О  чем  разговор?  -  поинтересовался  терпеливо  пережидавший  нашу
перепалку адмирал Томпсон.
   Я предупредил ответ Ирины:
   - О формировании специального отряда, господин адмирал.  Будут  прыгать
двое - Дьячук и Анохин. Командир отряда Анохин. Все.
   - Я не ошибся в вас, - улыбнулся адмирал.  -  Человек  с  характером  -
именно то,  что  нужно.  О'кей.  Самолет  поведет  Мартин.  -  Он  оглядел
присутствовавших. - Вы свободны, господа.
   Ирина поднялась и, уже выходя, обернулась:
   - Ты не только трус, но и провокатор.
   - Спасибо.
   Я не  хотел  ссориться,  но  не  уступать  же  ей,  может  быть,  новое
Сен-Дизье.
   Перед полетом нас проинструктировали:
   - Самолет подымется до двух тысяч метров,  зайдет  с  северо-востока  и
снизится к цели до двухсот метров  над  выходом.  Опасности  никакой:  под
ногами только воздушная пробка. Пробьете ее - и готово. Мартин не  мерз  и
дышал свободно. Ну а там как Бог даст.
   Адмирал  оглядел  каждого  из  нас  и,  словно  в  чем-то  усомнившись,
прибавил:
   - А боитесь - можете отказаться. Я не настаиваю.
   Я взглянул на Тольку. Тот на меня.
   -  Психует,  -  сказал  по-русски  Толька,  -  уже   снимает   с   себя
ответственность. Ты как?
   - А ты?
   - Железно.
   Адмирал молча ждал, вслушиваясь в звучание незнакомого языка.
   - Обменялись впечатлениями, - сухо пояснил я. - К полету готовы.
   Самолет взмыл с ледяного плато, набрал высоту и пошел на восток, огибая
пульсирующие протуберанцы. Потом, развернувшись, круто рванул  назад,  все
время снижаясь. Внизу опасливо голубело море  бушующего,  но  не  греющего
огня. Фиолетовый "вход" был уже отлично виден - лиловая заплата на голубой
парче - и казался плоским и твердым, как земля. На минутку  стало  чуточку
страшновато: уж очень низко приходится прыгать - костей не соберешь.
   - Не робейте, - посочувствовал Мартин. - Не расшибетесь.  Что-то  вроде
пивной пены, чем-то подкрашенной.
   Мы прыгнули. Первым Толька, за ним я. Оба парашюта раскрылись в  полном
порядке, Толькин - разноцветной бабочкой подо мной. Я видел, как он  вошел
в фиолетовый кратер и словно провалился в болото - сначала  Толька,  потом
его цветной зонт. На мгновение опять стало страшно. А что там,  за  мутной
газовой заслонкой, - лед, тьма, смерть от удара или  удушья?  Я  не  успел
угадать, с головой погрузившись во что-то темное, не  очень  ощутимое,  не
имеющее ни температуры,  ни  запаха.  Только  лиловый  цвет  стал  знакомо
красным. С неощутимостью среды утратились и ощущения тела, я уже не  видел
его, словно растворившись в этом текучем газе. Казалось, не тело, а только
сознание, мысль плавали в этой непонятной багровой пене. Ни  парашюта,  ни
строп, ни тела - ничего не было, и меня не было.
   И вдруг, как удар в глаза, голубое небо и город внизу, сначала неясный,
едва  различимый  в  туманной  сетке,  потом  она   разошлась,   и   город
приблизился,  видимый  все  более  отчетливо.  Почему  Мартин  назвал  его
Нью-Йорком? Я не был там,  не  видел  его  с  самолета,  но  по  некоторым
признакам представлял себе, как он выглядит. Этот выглядел иначе: не  было
тех знакомых по фотографиям примет - ни статуи Свободы, ни Эмпайр-Билдинг,
ни ущелий с обрывами небоскребов, куда, как в бездну, проваливались  улицы
с    разноцветными    бусинами    автомобилей.    Нет,    это    был    не
Багдад-над-Подземкой,  воспетый  О'Генри,  и  не  Город  Желтого  Дьявола,
проклятый Горьким, и не есенинский  Железный  Миргород,  а  совсем  другой
город, гораздо более знакомый и близкий мне, и я, еще не узнавая его,  уже
знал, что вот-вот узнаю, сию минуту, сейчас!
   И узнал. Подо мной, как гигантская буква "А", построенная в  трехмерном
пространстве, подымалась ажурная башня Эйфеля. Мимо  нее  вправо  и  влево
загибалась кривой дугой зеленоватая лента Сены - смесь искристого  серебра
с зеленью подстриженного газона на солнце. Впрочем, зеленый  прямоугольник
Тюильрийского парка  тут  же  показал  мне,  что  такое  настоящая,  а  не
иллюзорная зелень. Для многих с высоты птичьего полета все  реки  выглядят
голубыми, даже синими, для меня - зелеными. И эта зеленая Сена  загибалась
вправо к Иври и влево к Булони. Взгляд сразу нащупал Лувр  и  вилку  реки,
зажавшую остров Ситэ. Дворец юстиции  и  Нотр-Дам  показались  мне  сверху
двумя каменными кубиками с темным кружевом контуров, но я узнал их.  Узнал
и Триумфальную арку на знаменитой площади, от которой тоненькими  лучиками
расходился добрый десяток улиц.
   "Почему так ошибся Мартин?" - спрашивал я себя.  Я  не  знаток  Парижа,
видел его только раз с высоты самолета, но  всматривался  долго,  пока  мы
кружили над городом, а потом шли на посадку. А в тот же день расшифровывал
виденное уже на земле, во время нашей прогулки с Ириной. Мы успели  обойти
и увидеть не так уж много, но смотрел я усердно  и  запоминал  крепко.  "А
вдруг Мартин вовсе не ошибся?" - мелькнула мысль. Он видел Нью-Йорк,  я  -
Париж. И в том и в другом случае -  гипномираж,  как  сказал  Томпсон.  Но
зачем пришельцам внушать  нам  разные  галлюцинации?  По  месту  рождения,
особенно крепко засевшему в памяти человека? Но я уроженец  не  Парижа,  а
Москвы, однако вижу Эйфелеву башню, а не Василия Блаженного.  Может  быть,
"облака" выбрали то, что запомнилось совсем недавно,  но  Мартин,  по  его
словам, не был в Нью-Йорке добрый десяток  лет.  Какая  логика  заставляла
демонстрировать нам совсем разные видовые  фильмы?  и  снова  сомнения:  а
может быть, все-таки не фильм, не мираж и не галлюцинации?  Вдруг  в  этой
гигантской  лаборатории  действительно  воспроизводятся   города,   чем-то
поразившие  наших  гостей.  И  как  воспроизводятся  -   материально   или
умозрительно? И с какой целью? Постичь город как структурную форму  нашего
общежития? Как социальную ячейку нашего общества? Или  просто  как  живой,
многогранный, трепещущий кусок земной жизни?
   - Бред, - сказал Толька.
   Я оглянулся и увидел  его,  висевшего  рядом  в  двух  метрах  на  туго
натянутых стропах своего парашюта. Именно висевшего, а  не  падавшего,  не
плывущего и влекомого ветром, а неподвижно застывшего в таком же  странном
неподвижном воздухе. Ни дуновения  ветерка,  ни  единого  облачка.  Только
чистый ультрамарин неба, знакомый город внизу да мы с Толькой, подвешенные
на полукилометровой высоте на твердых, как палка, стропах непонятно  каким
образом закрепленного парашюта. Я все-таки говорю: в воздухе,  потому  что
дышалось свободно и легко, как где-нибудь в Приюте одиннадцати  у  вершины
Эльбруса.
   - Соврал Мартин, - прибавил Толька.
   - Нет, - сказал я. - Не соврал.
   - Значит, ошибся.
   - Не думаю.
   - А что ты видишь? - вдруг забеспокоился Толька.
   - А ты?
   - Что я, серый? Эйфелевой башни не знаю?
   Значит, Толька видел Париж. Гипотеза  о  гипногаллюцинации,  специально
рассчитанной на испытуемого субъекта, отпадала.
   - А все-таки это не Париж. Федот, да не тот, - сказал Толька.
   - Глупости.
   - А где горы в Париже? Пиренеи далеко, Альпы тоже. А это что?
   Я взглянул направо и увидел цепь лесистых склонов, увенчанных каменными
рыжими пиками в снежных шапках.
   - Может быть, это здешние, гренландские? - предположил я.
   - Мы внутри купола. Никаких гор кругом. А потом, где ты  видел  снежные
шапки? Их по всей Земле теперь не найдешь.
   Я еще раз взглянул на горы. Между ними и куполом тянулась синяя полоска
воды. Озеро или море?
   - Как эта игра называется? - вдруг спросил Толька.
   - Какая игра?
   - Ну, когда из кусочков что-то клеят. Вроде конструктора.
   - Джиг-со.
   - Сколько одной прислуги в отеле, не считая  постояльцев?  -  размышлял
Толька. - Человек тридцать. Разве все парижане?  Кто-нибудь  наверняка  из
Гренобля. Или откуда-нибудь с горами и морем. У каждого свой Париж пополам
с Пошехоньем. Если все это склеить, модели не будет. Не тот Федот.
   Он повторил предположение Зернова, но я  все  еще  сомневался.  Значит,
игра в кубики? Сегодня построим, завтра сломаем. Сегодня Нью-Йорк,  завтра
Париж. Сегодня Париж с Монбланом, завтра с Фудзиямой.  А  почему  бы  нет?
Разве то, что  создано  на  Земле  природой  и  человеком,  -  это  предел
совершенства? Разве повторное его сотворение не допускает его улучшения? А
может быть, в этой лаборатории идут  поиски  типического  в  нашей  земной
жизни? Может быть, это типическое здесь  выверяется  и  уточняется?  Может
быть, "не тот Федот" для них именно тот, которого ищут?
   В конце концов я запутался. А зонт парашюта висел надо мной, как  крыша
уличного кафе. Не хватало только столиков  с  бокалами  лимонада  в  такую
жару. Только сейчас я заметил, как здесь жарко. Солнца нет, а пекло как  в
Сухуми.
   - А почему мы не падаем? - вдруг спросил Толька.
   - Ты, между прочим, кончил семилетку или выгнали из пятого?
   - Не трепись. Я же по делу.
   - И я по делу. Тебе знакомо явление невесомости?
   - В невесомости  плаваешь.  А  я  двинуться  не  могу.  И  парашют  как
деревянный. Что-то держит.
   - Не "что-то", а кто-то.
   - Для чего?
   - Из любезности. Гостеприимные хозяева дают  урок  вежливости  незваным
гостям.
   - А Париж зачем?
   - Может быть, им нравится его география?
   - Ну, если они разумны... - взорвался Толька.
   - Мне нравится это "если".
   - Не остри. Должна же быть у них какая-то цель.
   - Должна. Они записывают наши реакции. Вероятно, и этот наш разговор.
   - Чушь зеленая, - заключил Толька и  замолчал,  потому  что  нас  вдруг
сорвало, как внезапно налетевшим порывом ветра, и понесло над Парижем.
   Сначала мы снизились метров на двести. Город  еще  приблизился  и  стал
отчетливее. Заклубились черные с проседью дымки  над  фабричными  трубами.
Самоходные баржи на Сене стали отличимы от пестрых катерков,  как  обувные
коробки от сигаретных  пачек.  Червячок,  медленно  ползущий  вдоль  Сены,
превратился в поезд на подъездных путях к Лионскому вокзалу, а рассыпанная
крупа на улицах - в цветную мозаику летних костюмов и платьев.  Потом  нас
швырнуло вверх, и город опять стал удаляться и таять. Толька взлетел  выше
и сразу исчез вместе с парашютом в сиреневой пробке. Через две-три секунды
исчез в ней и я, а затем мы оба, как  дельфины,  подпрыгнули  над  гранями
голубого купола, причем ни один  из  парашютов  не  изменил  своей  формы,
словно их все время поддували неощутимые воздушные струи,  и  нас  понесло
вниз, к белому полотну ледника.
   Мы приземлились медленнее, чем  при  обычном  прыжке  с  парашютом,  но
Толька все же упал, и его поволокло по льду. Пока я освободился от строп и
поспешил помочь  ему,  к  нам  уже  бежали  из  лагеря,  пропустив  вперед
Томпсона. В расстегнутой куртке, без шапки, с подстриженным ежиком седины,
он напоминал старого тренера  -  таких  я  видел  на  зимней  Олимпиаде  в
Гренобле.
   - Ну как? - спросил он с привычной повелительностью манеры и тона.
   И, как всегда, меня эта повелительность разозлила.
   - Нормально, - сказал я.
   - Мартин уже сигнализировал, что вы оба благополучно вышли из пробки.
   Я молча пожал плечами. Зачем они держали в воздухе Мартина? Чем  бы  он
нам помог, если б мы _неблагополучно_ вышли из пробки?
   - Что там? - наконец спросил Томпсон.
   - Где?
   "Потерпишь, милый, потерпишь".
   - Вы прекрасно знаете где.
   - Знаю.
   - Ну?
   - Джиг-со.



30. ПАРЫ

   Мы возвращались в Уманак. Мы - это наша  антарктическая  компания  плюс
научно-технический персонал экспедиции плюс  два  вездехода,  где  мы  все
размещались, плюс санный караван с экспедиционным имуществом. Вертолет еще
раньше  был  возвращен  на  полярную  базу  в  Туле,  а  командир  наш   с
аппаратурой,  которую  можно  было  погрузить  на   самолет,   вылетел   в
Копенгаген.
   Там  и  состоялась  его  последняя  пресс-конференция,  на  которой  он
опроверг все свои официальные и частные заявления о каких бы  то  ни  было
удачах экспедиции. Эту мрачную перекличку вопросов и ответов мы слушали  в
трансляции из Копенгагена в радиорубке вездехода и сохранили для потомства
в магнитофонной записи. Все возгласы, шум и смех и несущественные возгласы
с места мы вырезали, оставив только вопросно-ответный костяк.


   "-  Может  быть,  командор  в  качестве   преамбулы   сделает   сначала
официальное заявление?
   - Оно будет кратким. Экспедиция не удалась. Не  удалось  поставить  или
довести до конца ни один научный эксперимент. Мне не удалось определить ни
физико-химическую природу голубого свечения, ни явлений за его пределами -
я имею в виду пространство, ограниченное протуберанцами.
   - Почему?
   - Силовое поле, окружающее площадь  свечения,  оказалось  непроницаемым
для нашей техники.
   - Вы говорите о  технике  экспедиции,  но  проницаемо  ли  оно  вообще,
учитывая все возможности земной науки?
   - Не знаю.
   - В печать, однако, проникли сведения о его проницаемости.
   - Что вы имеете в виду?
   - "Фиолетовое пятно".
   - Мы видели несколько таких  "пятен".  Они  действительно  не  защищены
силовым полем.
   - Только видели или пытались пройти?
   - Пытались. И даже прошли. В  первом  случае  -  направленная  взрывная
волна, во втором - сверхскоростная струя водомета.
   - Какие же результаты?
   - Никаких.
   - А гибель одного из участников взрыва?
   - Элементарный несчастный случай. Мы учитывали  возможность  отраженной
волны и предупреждали Хентера. К сожалению, он не воспользовался убежищем.
   - Нам известно о том, что летчику экспедиции удалось проникнуть  внутрь
купола. Это верно?
   - Верно.
   - Почему же он отказывается давать интервью? Откройте тайну.
   - Никакой тайны нет. Просто я запретил  разглашение  сведений  о  нашей
работе.
   - Не понимаем причин. Объясните.
   - Пока экспедиция не распущена, я один отвечаю за всю информацию.
   - Кто, кроме Мартина, сумел проникнуть за пределы голубого свечения?
   - Двое русских. Кинооператор и метеоролог.
   - Каким образом?
   - На парашютах.
   - А обратно?
   - Тоже.
   - С парашютом прыгают, а не взлетают. Может быть,  они  воспользовались
помощью с вертолета?
   - Они не воспользовались помощью с вертолета. Их остановило,  выбросило
и приземлило силовое поле.
   - Что они видели?
   - Спросите у них, когда экспедиция будет распущена. Я  думаю,  что  все
виденное ими - внушенный мираж.
   - С какой целью?
   - Смутить и напугать человечество. Внушить ему мысль о всемогуществе их
науки и техники. Меня, в известной степени, убедило выступление Зернова на
парижском конгрессе. Весь их супергипноз - это контакт, но контакт будущих
колонизаторов с дикарями-рабами.
   - А то, что видели летчик и парашютисты, их тоже смутило и напугало?
   - Не убежден. Парни крепкие.
   - А они согласны с вашим мнением?
   - Я им его не навязывал.
   - Нам известно, что летчик видел Нью-Йорк, а русские -  Париж.  Кое-кто
предполагает, что это действительная модель, как и Сэнд-Сити.
   - Мое мнение вы уже слышали. А кроме того,  площадь  голубого  свечения
все же не столь велика, чтобы построить  на  ней  два  таких  города,  как
Нью-Йорк и Париж".
   КОММЕНТАРИИ  ЗЕРНОВА.  Адмирал  передергивает.  Имеется   в   виду   не
постройка, а воспроизведение зрительных образов, какие пришельцам  удалось
записать.  Как  в   монтажной   съемочной   группе.   Что-то   отбирается,
просматривается и подгоняется. А нашим ребятам и Мартину  просто  повезло:
пустили в монтажную с "черного хода".


   Так мы коротали часы по дороге в Уманак, самой  удивительной  дороге  в
мире. Нет  таких  машин,  чтобы  создать  столь  идеальную  плоскость.  Но
вездеход все-таки стал. Отказала гусеница или что-то заело в моторе,  Вано
не объяснил. Только буркнул: "Говорил - наплачемся". Прошел час, давно уже
ушли вперед и наш коллега-вездеход, и его санный хвост, а мы все чинились.
Впрочем, никто не винил Вано и не плакал. Лишь я шагал  как  неприкаянный,
всем мешая. Ирина писала корреспонденцию для "Советской  женщины";  Толька
вычерчивал  какие-то  одному  ему  понятные   карты   воздушных   течений,
обусловленных потеплением; Зернов, как он сам признался, готовил  материал
для научной работы, может быть, для новой диссертации.
   - Второй докторской? - удивился я. - Зачем?
   - Почему - докторской? Кандидатской, конечно.
   Я подумал, что он шутит.
   - Очередной розыгрыш?
   Он посмотрел на  меня  с  сожалением:  хороший  педагог  всегда  жалеет
болванов.
   - Моя наука, - терпеливо пояснил он, - отвергнута настоящим, а будущего
ждать долго. Не доживу.
   Я все еще не понимал.
   - Почему? Пройдет зима, другая - в Заполярье снег опять  смерзнется.  А
там и лед.
   -  Процесс  льдообразования,  -  перебил  он  меня,  -  знаком  каждому
школьнику. А меня интересует тысячелетний материковый лед. Скажешь,  будут
похолодания и он образуется? Будут. За последние полмиллиона лет  были  по
меньшей мере три таких ледяных нашествия,  последнее  двадцать  тысяч  лет
назад. Ждать следующего прикажешь? И откуда ждать?  На  отклонение  земной
оси  надеяться  не  приходится.  Нет,  голубок,  тут  финти  не  верти,  а
специальность менять придется.
   - На какую?
   Он засмеялся:
   - Далеко от "всадников"  не  уйду.  Скажешь:  мало  экспериментального,
много гипотетического? Много. Но, как говорят кибернетики, почти для  всех
задач можно найти почти  оптимальное  решение.  -  Взгляд  его  постепенно
скучнел, даже добрые преподаватели устают с "почемучками". - Ты бы  пошел,
поснимал что-нибудь. Твоя специальность еще котируется.
   Я вышел с камерой - что там снимать, кроме последнего льда на Земле?  -
но все-таки вышел.  Вано  с  предохранительным  щитком  на  лице  сваривал
лопнувшие звенья гусеницы. Сноп белых искр даже не позволял ему  помешать.
Я посмотрел назад, вперед и вдруг заинтересовался. Примерно на  расстоянии
километра перед нами посреди безупречного ледяного  шоссе  торчало  что-то
большое и ярко-красное, похожее на поджавшего ноги мамонта, если бы  здесь
водились мамонты, да еще с такой красной шкурой. А может быть, рыжий  цвет
издали, подсвеченный висящим у горизонта солнцем,  приобретает  для  глаза
такую окраску? Может быть,  это  был  попросту  очень  крупный  ярко-рыжий
олень?
   Я все же рискнул подойти к Вано.
   - Будь другом, генацвале, посмотри на дорогу.
   Он посмотрел.
   - А на что смотреть? На рыжий камень?
   - Он не рыжий, а красный.
   - Здесь все камни красные.
   - А почему посреди дороги?
   - Не посреди, а сбоку. Когда лед срезали, камень оставили.
   - Сюда ехали, его не было.
   Вано посмотрел дольше и внимательнее.
   - Может, и не было. Поедем - увидим.
   Издали камень казался неподвижным, и чем больше я смотрел на него,  тем
больше он походил именно на камень, а не на притаившегося зверя. Я еще  со
школьной скамьи знал, что в Гренландии крупного зверя нет.  Олень?  А  чем
будет питаться олень на глетчерном леднике, да еще наполовину срезанном?
   Вано снова занялся своей сваркой, не  обращая  больше  внимания  ни  на
меня, ни на камень.  Я  решил  подойти  ближе:  какая-то  смутная  догадка
таилась  в  сознании,  я  еще  не  мог  ска