взглянул на портье и еще  более  удивился:  то  был  другой  человек.
Похожий, даже очень похожий, но не тот. Гораздо моложе, без  проплешин  на
голове и в полосатом фартуке, которого раньше на нем  я  не  видел.  Может
быть, прежнего портье сменил на дежурстве его сын?
   - Идем, идем, - торопил Мартин.
   - Куда вы, мсье?  -  остановил  нас  портье.  В  голосе  его,  как  мне
показалось, прозвучала тревога.
   - А не все ли вам  равно,  портье?  -  ответил  я  по-английски:  пусть
проникается уважением.
   Но он не проникся, сказал встревоженно:
   - Комендантский час, мсье. Нельзя. Вы рискуете.
   - Что он, с ума сошел? - толкнул я Мартина.
   - Плюнь, - сказал тот. - Пошли.
   И мы вышли на улицу.
   Вышли и остановились, словно споткнувшись на месте.  Мы  даже  схватили
друг друга за руки, чтобы  не  упасть.  Тьма  окружала  нас  без  теней  и
просветов, ровная и густая, как тушь.
   - Что это? - хрипло спросил Мартин. - Париж без света?
   - Не понимаю.
   - Дома как скалы ночью. Ни огонька.
   - Должно быть, вся сеть парализована.
   - Даже свечей не видно. Нигде не мелькнет.
   - Может, вернемся?
   - Нет, - заупрямился Мартин, - я так быстро не сдаюсь. Поглядим.
   - На что?
   Не отвечая, он шагнул вперед; я  за  ним,  держась  за  его  карман.  И
остановились опять. Высоко-высоко в черноте неба, как в глубоком  колодце,
сверкнула звездочка. Рядом что-то блеснуло. Я попробовал поймать  блеск  и
тронул стекло. Мы стояли у магазинной витрины. Не отрываясь от  Мартина  и
таща его за собой, я ощупал всю ее целиком.
   - Не было ее раньше, - сказал я, останавливаясь.
   - Чего? - спросит Мартин.
   - Этой витрины. И вообще магазина не было. Мы с Ириной шли  здесь  мимо
чугунной ограды. А ее нет.
   - Погоди. - Мартин почему-то насторожился. Не ограда и не витрина  были
у него на уме. Он прислушивался.
   Впереди что-то громыхнуло несколько раз.
   - Похоже на гром, - сказал я.
   - Скорее на автоматную очередь, - не согласился Мартин.
   - Ты серьезно?
   - Что я, автомата от грозы не отличу?
   - Может, все-таки вернемся?
   - Пройдем немножко. Вдруг  встретим  кого-нибудь.  Куда  весь  народ  в
Париже исчез?
   - И стреляют. Кто? В кого?
   Словно в подтверждение моих слов, автомат впереди затарахтел  еще  раз.
Его перебил шум  приближавшегося  автомобиля.  Два  пучка  света,  пронзив
темноту, лизнули брусчатку на мостовой. Я вздрогнул: почему брусчатку? Обе
улицы,  огибавшие  наш  отель,  еще  несколько  часов  назад  были  залиты
асфальтом.
   Мартин вдруг толкнул меня в темноту позади и прижал к стене. Грузовик с
людьми на платформе промчался мимо.
   - Солдаты, - сказал Мартин, - в шинелях и касках. С автоматами.
   - Как ты разглядел? - удивился я. - Я ничего не заметил.
   - Глаз натренированный.
   - Знаешь что? - подумал я вслух. - По-моему, мы не в Париже. И отель не
тот, и улица не та.
   - Я же тебе говорил.
   - Что?
   - Красный туман. Помнишь? Не иначе как они спикировали.
   В этот момент над нами кто-то открыл  окно.  Послышался  скрип  рамы  и
дребезжание плохо закрепленного стекла. Света не было. Но из  темноты  над
головой раздался хриплый скрипучий голос  -  типичный  грассирующий  голос
француза-радиодиктора: вероятно, радиоприемник стоял на подоконнике.
   "Внимание! Внимание! Слушайте сообщение комендатуры города. До сих  пор
два  английских  летчика,  спустившиеся  на  парашютах  со  сбитого  утром
самолета, все еще находятся в  пределах  Сен-Дизье.  Через  четверть  часа
начинается обыск. Будут прочесаны квартал за кварталом, дом за домом.  Все
мужское население дома, где будут обнаружены вражеские парашютисты,  будет
расстреляно. Только своевременная выдача скрывающихся врагов  приостановит
начатую акцию".
   Что-то щелкнуло в приемнике, и голос умолк.
   - Ты понял? - спросил я Мартина.
   - Чуть-чуть. Ищут каких-то летчиков.
   - Английских.
   - В Париже?
   - Нет. В каком-то Сен-Дизье.
   - Кого-то расстреливать собираются?
   - Всех мужчин в доме, где будут обнаружены летчики.
   - За что? Разве Франция уже воюет с Англией?
   - Бред. Может, мы под гипнозом? Или спим. Ущипни-ка меня посильнее.
   Мартин дал такого щипка, что я вскрикнул.
   - Тише! Еще примут нас за английских летчиков.
   - А что ты думаешь? - сказал я. - Ты почти англичанин. И летчик к  тому
же. Пошли-ка назад, пока близко.
   Я шагнул в темноту и очутился в ярко освещенной комнате.  Вернее,  была
освещена только часть ее, как выхваченный  из  темноты  уголок  съемочного
интерьера: занавешенное окно, стол, покрытый  цветной  клеенкой,  огромный
пестрый попугай на  жердочке  в  высокой  проволочной  клетке  и  старуха,
протирающая куском ваты ее грязное днище.
   - Ты понимаешь что-нибудь? - услышал я позади шепот Мартина.
   - А ты?



19. БЕЗУМНЫЙ, БЕЗУМНЫЙ, БЕЗУМНЫЙ МИР

   Старуха подняла голову и посмотрела на нас. В ее  желтом,  пергаментном
лице, седых буклях и строгой кастильской шали было  что-то  искусственное,
почти  неправдоподобное.  Тем  не  менее  она   была   человеком,   и   ее
глаза-буравчики как бы ввинчивались в нас холодно и недобро. Живым  был  и
попугай, тотчас же повернувшийся к нам своим раздувшимся клювом-крючком.
   - Простите, мадам, - заговорил я на своем школьном  французском,  -  мы
попали к вам совершенно случайно. Дверь у вас, должно быть, открыта.
   - Там нет двери, - сказала старуха.
   Голос у нее был скрипучий, деревянный, как лестницы в нашем отеле.
   - Как же мы вошли?
   - Вы не француз, - проскрипела она, не ответив.
   Я тоже не ответил, отступил в темноту и наткнулся на стену.
   - Двери действительно нет, - сказал Мартин.
   Старуха хихикнула:
   - Вы говорите по-английски, как и Пегги.
   - Ду ю спик инглиш?! Ду ю спик инглиш?! - закричал с жердочки попугай.
   Мне стало не по себе. Страх не страх, но  какая-то  спазма  перехватила
горло. Кто же сошел с ума? Мы или город?
   - У вас странно освещена комната, -  опять  заговорил  я.  -  Не  видно
двери. Где она? Мы сейчас же уйдем, не бойтесь.
   Старуха опять захихикала:
   - Это вы боитесь, господа. Почему вы  не  хотите  поговорить  с  Пегги?
Поговорите с ним по-английски. Они боятся, Этьен, они боятся,  что  ты  их
выдашь.
   Я оглянулся: комната стала как будто светлее и  шире.  Виднелся  уже  и
другой край стола, за которым сидел наш  парижский  портье  из  отеля,  не
лысый лорд с измятым лицом, а его помолодевшая копия,  встретившая  нас  с
Мартином в странно изменившемся холле.
   - Почему я их выдам, мама? - спросил он, даже не взглянув на нас.
   - Тебе же нужно найти английских летчиков.  Ты  же  хочешь  их  выдать.
Хочешь и не можешь.
   Помолодевший Этьен громко вздохнул:
   - Не могу.
   - Почему?
   - Не знаю, где они спрятаны.
   - Узнай.
   - Мне уже не доверяют, мама.
   -  Важно,  чтоб  доверял  Ланге.  Предъяви  товар.  Эти  тоже   говорят
по-английски.
   - Они из другого времени. И не англичане. Они приехали на конгресс.
   - В Сен-Дизье не бывает конгрессов.
   - Они в  Париже,  мама.  В  отеле  "Омон".  Много  лет  спустя.  Я  уже
состарился.
   - Сейчас тебе тридцать, и они здесь.
   - Знаю.
   - Так выдай их Ланге, пока не началась акция.
   Не то чтобы я  уже  понимал  все  происходившее,  но  какая-то  смутная
догадка возникала в сознании. Только обдумать ее не хватало времени. Я уже
знал, что события и люди, окружавшие  нас,  отнюдь  не  призрачные  и  что
опасность, заключавшаяся в их словах  и  действиях,  была  самой  реальной
опасностью.
   - О чем они говорят? - спросил Мартин.
   Я объяснил.
   - Какое-то повальное сумасшествие. Кому они хотят нас выдать?
   - Я полагаю, гестапо.
   - Ты тоже с ума сошел.
   - Нет, - сказал я как можно спокойнее. -  Пойми:  мы  сейчас  в  другом
времени, в другом городе, в другой жизни. Как и зачем  она  смоделирована,
не знаю. Но как мы отсюда выберемся, тоже не знаю.
   Пока мы говорили, Этьен и старуха молчали, как выключенные.
   - Оборотни! - взорвался Мартин. - Выберемся. У меня уже есть опыт.
   Он обошел сидящего у стола Этьена, схватил его  за  лацканы  пиджака  и
встряхнул:
   - Слушай, дьявольское отродье! Где выход? Не дам  тебе  измываться  над
живыми людьми!
   - Где выход? - повторил попугай вслед за Мартином. - Где летчики?
   Я вздрогнул. Мартин с яростью швырнул Этьена, как тряпичную куклу.  Тот
отлетел и пропал в стене. Там уже виднелось что-то вроде дверного  проема,
затянутого багровой дымкой.
   Мартин  ринулся  сквозь  нее,  я  за  ним.  Обстановка  сменилась,  как
кинокадр: в затемнение из затемнения. Мы находились в  гостиничном  холле,
из которого вместе с Мартином вышли на улицу.  Этьен,  с  которым  так  не
по-джентльменски обошелся Мартин, что-то писал за конторкой, не  видя  или
умышленно не замечая нас.
   - Чудеса, - вздохнул Мартин.
   - Сколько их еще будет, - прибавил я.
   - Это не наш отель.
   - Я уже говорил это, когда мы выходили на улицу.
   - Махнем опять.
   - Попробуй.
   Мартин рванулся к  двери  и  остановился:  дорогу  преградили  немецкие
автоматчики - точь-в-точь такие же,  каких  я  видел  в  фильмах  на  темы
минувшей войны.
   - Нам нужно выйти на улицу. На улицу, - повторил  Мартин,  показывая  в
темноту.
   - Ферботен! - рявкнул немец.  -  Цурюк!  -  И  ткнул  Мартина  в  грудь
автоматом.
   Мартин отступил, вытирая вспотевший лоб. Ярость его еще не остыла.
   - Сядем, - сказал я, - и поговорим. Благо в нас пока еще  не  стреляют.
Бежать все равно некуда.
   Мы сели за круглый стол, покрытый пыльной плюшевой скатертью. Это  была
старая-престарая гостиница,  должно  быть  еще  старше  нашего  парижского
"Омона".  И  она  уже  ничем  не  гордилась  -  ни  древностью  рода,   ни
преемственностью  традиций.  Пыль,  хлам,  старье  да,   пожалуй,   страх,
притаившийся в каждой вещи.
   - Что же происходит все-таки? - устало спросил Мартин.
   - Я тебе говорил. Другое время, другая жизнь.
   - Не верю.
   - В подлинность этой жизни? В реальность их автоматов? Да  они  в  одно
мгновение сделают из тебя решето.
   - Другая жизнь, - повторил с  накипающей  злобой  Мартин.  -  Любая  их
модель скопирована с оригинала. А эта откуда?
   - Не знаю.
   Из темноты, срезавшей часть освещенного холла, вышел Зернов. Я в первый
момент  подумал:  не  двойник  ли?  Но  какая-то  внутренняя  убежденность
подсказала мне, что это не так. Держался  он  спокойно,  словно  ничто  не
изменилось кругом, даже при виде нас не выразил  удивления  и  тревоги.  А
ведь волновался наверное - не мог не волноваться, - просто  владел  собой.
Такой уж был человек.
   - Кажется, Мартин, - сказал он, подойдя к нам и оглядываясь, - вы опять
в городе оборотней. Да и мы с вами.
   - А вы знаете, в каком городе? - спросил я.
   - Полагаю, в Париже, а не в Москве.
   - Не тут и не там. В Сен-Дизье, к юго-востоку от  Парижа,  поскольку  я
помню карту. Провинциальный городок. На оккупированной территории.
   - Кем оккупированной? Сейчас не война.
   - Вы уверены?
   - А вы, случайно, не бредите, Анохин?
   Нет, Зернов был великолепен в своей невозмутимости.
   - Я уже раз бредил, в Антарктиде, - колко заметил я. - Вместе  бредили.
Как вы думаете, какой год сейчас? Не у нас в  "Омоне",  а  здесь,  в  этих
Удольфских тайнах? - И, чтобы его не томить, тут же  продолжил:  -  Когда,
по-вашему, во Франции кричали "Ферботен!" и  немецкие  автоматчики  искали
английских парашютистов?
   Зернов все еще недоумевал, что-то прикидывал в уме.
   - Я уже обратил  внимание  и  на  багровый  туман,  и  на  изменившуюся
обстановку, когда шел к вам. Но ничего подобного, конечно, не предполагал.
- Он оглянулся на автоматчиков, застывших на границе света и тьмы.
   - Живые, между прочим, - усмехнулся я. - И автоматы  у  них  настоящие.
Подойдите ближе - вас ткнут дулом в грудь и рявкнут: "Цурюк!"  Мартин  уже
это испытал.
   В глазах Зернова блеснуло знакомое мне любопытство ученого.
   - А как вы думаете, что на этот раз моделируется?
   - Чье-то прошлое. Только нам от  этого  не  легче.  Кстати,  откуда  вы
появились?
   - Из своей комнаты. Меня заинтересовал красный оттенок света, я  открыл
дверь и очутился здесь.
   - Приготовьтесь к худшему, - сказал я и увидел Ланге.
   В полосе света возник тот же  адвокат  из  Дюссельдорфа,  о  котором  я
спрашивал у сидевшего за табльдотом  бельгийца.  Тот  же  Герман  Ланге  с
усами-стрелочками и короткой стрижкой - и все  же  не  тот:  словно  выше,
изящнее и моложе по меньшей мере на четверть века. Он был в черном мундире
со свастикой, туго перетянутом в почти юношеской осиной талии, в фуражке с
высоким верхом и сапогах, начищенных  до  немыслимого,  умопомрачительного
блеска. Пожалуй, он был даже красив, если рассматривать красоту с  позиции
оперного режиссера, этот выхоленный нибелунг из гиммлеровской элиты.
   - Этьен, - негромко позвал он, - ты говорил, что их двое. Я вижу трех.
   Этьен с белым,  словно  припудренным,  как  у  клоуна,  лицом  вскочил,
вытянув руки по швам.
   - Третий из другого времени, герр  обер...  герр  гаупт...  простите...
герр штурмбанфюрер.
   Ланге поморщился.
   - Ты можешь называть меня мсье Ланге. Я же разрешил. Кстати, откуда он,
я тоже знаю, как и ты. Память будущего. Но сейчас он  здесь,  и  это  меня
устраивает. Поздравляю, Этьен. А эти двое?
   - Английские летчики, мсье Ланге.
   - Он лжет, - сказал я, не вставая. - Я тоже русский. А  мой  товарищ  -
американец.
   - Профессия? - спросил по-английски Ланге.
   - Летчик, - по привычке вытянулся Мартин.
   - Но не английский, - прибавил я.
   Ланге ответил коротким смешком:
   - Какая разница, Англия или Америка? Мы воюем с обеими.
   На минуту я забыл об опасности, все время нам  угрожавшей,  -  так  мне
захотелось осадить этот призрак прошлого. О том, поймет ли он меня, я и не
думал. Я просто воскликнул:
   - Война давно окончилась, господин Ланге. Мы все из другого времени,  и
вы тоже. Полчаса назад мы все вместе с  вами  ужинали  в  парижском  отеле
"Омон", и на вас был обыкновенный штатский костюм адвоката-туриста,  а  не
этот блистательный театральный мундир.
   Ланге не обиделся. Наоборот, он даже засмеялся, уходя в окутывавшую его
багровую дымку.
   - Таким меня вспоминает наш добрый Этьен.  Он  чуточку  идеализирует  и
меня и себя. На самом деле все было не так.
   Темно-красная дымка совсем закрыла его и вдруг растаяла. На это ушло не
более полминуты. Но из тумана вышел другой Ланге, чуть  пониже,  грубее  и
кряжистее, в нечищеных сапогах и длинном темном плаще, - усталый солдафон,
с глазами, воспаленными от бессонных ночей. В  руке  он  держал  перчатки,
словно собирался надеть их, но не надел,  а,  размахивая  ими,  подошел  к
конторке Этьена.
   - Где же они, Этьен? Не знаешь по-прежнему?
   - Мне уже не доверяют, мсье Ланге.
   - Не пытайся меня  обмануть.  Ты  слишком  заметная  фигура  в  местном
Сопротивлении, чтобы тебя уже лишили доверия. Когда-нибудь  после,  но  не
сейчас. Просто ты боишься своих подпольных друзей.
   Он размахнулся и хлестнул перчатками по  лицу  портье.  Раз!  Еще  раз!
Этьен только мотал головой и ежился. Даже свитер его собрался на лопатках,
как перышки у намокшего под дождем воробья.
   - Меня ты будешь бояться больше, чем  своих  подпольных  сообщников,  -
продолжал Ланге, натягивая перчатки и не повышая голоса. - Будешь, Этьен?
   - Буду, мсье Ланге.
   - Не позже завтрашнего дня сообщишь мне, где они прячутся. Так?
   - Так, мсье Ланге.
   Гестаповец обернулся и снова предстал перед нами, преображенный страхом
Этьена: нибелунг, а не человек.
   - Этьен тогда не сдержал слова: ему действительно не доверяли, - сказал
он. - Но как он старался, как хотел предать! Он предал даже самую  дорогую
ему женщину, в которую был безнадежно влюблен. И как жалел! Не о том,  что
предал ее, а о том, что не сумел предать тех двух ускользнувших. Ну что ж,
Этьен,  исправим  прошлое.  Есть  возможность.  Русского  и  американца  я
расстреляю как бежавших парашютистов, другого же русского просто повешу. А
пока всех в гестапо! Патруль! - позвал он.
   Мне  показалось,  что  весь   пыльный,   полутемный   холл   наполнился
автоматчиками. Меня окружили, скрутили руки и швырнули пинком  в  темноту.
Падая, я ушиб ногу и долго не мог подняться, да и глаза ничего не  видели,
пока не  привыкли  к  багровой  полутьме,  почти  не  рассеиваемой  светом
крошечной тусклой лампочки. Мы все трое лежали на полу узенькой камеры или
карцера без окон, но карцер двигался, нас даже подбрасывало и заносило  на
поворотах,  из  чего  я  заключил,  что  нас  просто  везли   в   тюремном
автофургоне.
   Первым поднялся и сел Мартин. Я  согнул  и  разогнул  ушибленную  ногу:
слава Богу, ни перелома, ни вывиха. Зернов  лежал,  вытянувшись  плашмя  и
положив голову на руки.
   - Вы не ушиблись, Борис Аркадьевич?
   - Пока без увечий, - ответил он лаконично.
   - Как вы объясняете весь этот спектакль?
   -  Скорее  фильм,  -  усмехнулся  он  и  опять  замолчал,   видимо   не
расположенный к разговору.
   Но молчать я не мог.
   - Моделируется чье-то прошлое, -  повторил  я.  -  Мы  в  этом  прошлом
случайно. Но откуда в этом прошлом приготовленный для нас тюремный фургон?
   - Он мог стоять у подъезда. Возможно,  привез  автоматчиков,  -  сказал
Зернов.
   - Где же они?
   - Наши конвоиры, вероятно, в кабине водителя.  Остальные  дожидаются  в
гостинице приказа Ланге. Они, возможно, были нужны ему и  тогда:  он  ведь
только слегка корректирует прошлое.
   - Вы думаете, это его прошлое?
   - А вы?
   - Судя по нашим злоключениям до встречи с вами, это и  прошлое  Этьена.
Они  друг  друга  корректируют.  Только  не  понимаю,  зачем   это   нужно
режиссерам?
   - А обо мне вы забыли, ребята? - вмешался Мартин. - Я ведь по-русски не
понимаю.
   -  Простите,  Мартин,  -  тотчас  же  извинился  Зернов,  переходя   на
английский, - действительно забыли. А забывать, между прочим, не следовало
не только из чувства товарищества. Нас и еще кое-что связывает. Вы знаете,
о чем я все время  думаю?  -  продолжал  он,  приподымаясь  на  локте  над
замызганным полом фургончика. - Случайно или не случайно  все  то,  что  с
нами сейчас происходит? Я вспоминаю  ваше  письмо  к  Анохину,  Мартин,  в
частности, ваше  выражение:  "меченые",  как  бы  отмеченные  пришельцами.
Оттого мы и допускаемся беспрепятственно в самые недра  их  творчества.  А
вот случайно это или не случайно? Почему был моделирован не любой рейсовый
самолет на линии Мельбурн - Джакарта - Бомбей, а именно наш "Ил", где были
мы,  "меченые"?  Случайно  или  не  случайно?  Предположим,  что  "облака"
заинтересовались  по  пути  на  север  жизнью  американского   захолустья?
Допускаю эту возможность. Но почему они останавливают свой выбор именно на
городке, связанном с  жизнью  Мартина?  И  в  то  самое  время,  когда  он
рассчитывал там побывать? Случайно или не  случайно?  И  почему  из  сотни
дешевых парижских отелей был выбран для очередного их эксперимента  именно
наш "Омон"? Людей с  примечательным  прошлым  можно  было  найти  в  любой
парижской гостинице, в любом доме наконец. Но моделируется прошлое  людей,
находящихся с нами под одной крышей. Почему? Опять  напрашивается  тот  же
вопрос: случайно это или не случайно? А  может  быть,  заранее  обдуманно,
намеренно, с  определенным,  пока  еще  скрытым  от  нас,  но  уже  вполне
допустимым расчетом?
   Мне показалось, что Зернов  помешался.  Необъяснимость  происходившего,
реальность и призрачность этих  перемещений  во  времени  и  пространстве,
болезненный мир Кафки, ставший  нашей  действительностью,  могли  напугать
кого угодно до липкого пота на дрожащих ладонях, до противной ватности  во
всем теле, но все же  мне  думалось,  что  никто  из  нас  не  утратил  ни
самообладания,  ни  привычной  ясности  мысли.  Мы   с   Мартином   только
переглянулись в полутьме, но не сказали