е, раз. У нас вечер, здесь - день. Небо  чужое,  два.  Даже
Млечного Пути нет.  Как  мы  здесь  очутились,  не  знаю.  Другая  ли  это
галактика, тоже не знаю. Но это  другая  планета  -  не  Земля.  И  другая
реальность - не земная. Но реальность. И она не растает.
   - А я не верю! Почему реальность? Вдруг только видимость? - не сдавался
Мартин. - В Сен-Дизье время тоже было чужое, и небо чужое, и  люди  моложе
на четверть века. Откуда все это  возникло?  Из  красного  тумана.  И  где
исчезло? В красном тумане.
   - Не блефуй, - сказал я. - Красного тумана здесь нет и не было. А  игры
у Тольки тоже нет. Пас, Толенька?
   - Пас.
   - А я сыграю. Все объяснимо, когда Борис объясняет, - повторил я  слова
Мартина. - Тогда откроем карты, Боря. Посмотрим, какой у тебя флеш ройяль.
Я уже не говорю о коньячной этикетке, происхождение  которой  и  для  тебя
загадочно. Объясни-ка мне еще пяток загадок.  Или  десяток.  Например,  от
кого получают "дикие" огнестрельное оружие и для чего они его получают?
   - Пас, - засмеялся Зернов.
   - Почему пригодятся Запомнившие и кому они пригодятся?
   - Пас, - повторил Зернов.
   - Почему "быки", едва ли страдающие отсутствием аппетита, не будут есть
птицу, жаренную на вертеле?
   - Пас.
   - Почему при современном техническом уровне поезда  в  Майн-Сити  ведут
паровозы, а не тепловозы?
   - Тоже пас.
   - Значит, не флеш ройяль, Борис Аркадьевич?
   - Нет, конечно. Многое здесь я никак объяснить не могу. Лично я  думаю,
что с нами хотят проконсультировать опыт, который, возможно, и не  удался.
Ведь даже суперцивилизация не сможет создать достаточно совершенную модель
жизни, в которой ей самой не все очень ясно. Как в  старой  сказке:  пойди
туда, не знаю куда, принеси то,  не  знаю  что.  А  что  ты  скажешь,  мой
уважаемый оппонент?
   - Пас, - сказал я.
   Не знаю, как всем, но мне стало чуточку страшно.



9. ПЕРВЫЕ КАДРЫ НАЧАЛА

   Завтрак  был  сервирован  по-европейски:  поджаренные  ломтики   хлеба,
холодное мясо, яйца всмятку, несколько сортов сыра  -  я  узнал  честер  и
камамбер - и кофе со сливками. Открытую веранду с  трех  сторон  затемняли
лапчатые листья клена, а четвертая была открыта солнцу, но не  раннему,  а
уже достаточно сильному и высокому, какое у нас бывает не  в  шесть,  а  в
десять утра. Пахло летним цветущим лугом - именно полевыми, а не  садовыми
цветами, и, ей-богу, трудно было даже  представить  себе,  что  ты  не  на
Земле, не в гостях на даче где-нибудь у коллег Осовца под Звенигородом.
   За столом прислуживала  женщина  лет  сорока,  скорее  англичанка,  чем
француженка, по внешнему виду и, казалось, отлитая по тому же  стереотипу,
как и все Стилы, - такая же высокая и крепкая,  только  с  более  строгим,
даже суровым выражением лица. Она не улыбнулась, когда  хозяин  представил
ее ласково, но лаконично: "Элизабет, сестра", -  и  тотчас  же  ушла,  как
только была поставлена на стол последняя чашка. На мой вопрос, почему  она
не осталась с нами, Стил вежливо пояснил:
   - Лиззи - существо молчаливое и  застенчивое.  После  смерти  жены  она
воспитала мне мальчиков, но так и  не  привыкла  к  мужскому  обществу.  А
разговор у нас будет чисто мужской, серьезный  и  трудный.  Из  того,  что
рассказали мне дети, я, честно говоря,  мало  что  понял.  Пожалуй,  самое
важное: вы нуждаетесь в помощи, а мы никогда никому в ней не отказываем.
   - Спасибо, - сказал Зернов, - но в основе  всякой  дружеской  помощи  -
доверие, доверие и еще раз доверие. Мы доверяем  вам  наши  жизни  и  наши
судьбы. Мы одиноки, безоружны и беспомощны в этом мире, о  котором  ничего
не знаем, кроме того, что видели и пережили в лесу. Мы  говорим  на  одном
языке, но мы люди разных миров, и чтобы понять друг друга,  хотя  бы  даже
объяснить вам, почему произошла эта встреча, мы  хотели  бы  услышать  ваш
рассказ о вашем мире - о Городе и его людях, о вас и о вашей жизни. Только
тогда вам станут понятны и  наш  ответный  рассказ,  и  мы  сами,  и  наше
стремление не только получить помощь, но и предложить вам свою,  если  она
понадобится.
   У Зернова была двоякая  манера  вести  разговор:  или  он  насмешничал,
иронизируя порой зло и тонко,  или  речь  его  вдруг  приобретала  оттенок
лекторского пафоса, словно, говоря, он  опирался  на  кафедру.  В  трудных
случаях нашей жизни, когда разум отказывался  объяснить  случившееся,  эта
слабость Зернова становилась его силой  -  она  укрепляла  наши  смятенные
души. Но сейчас, как мне  показалось,  он  скорее  насторожил  Стила,  чем
расположил его к нам. Джемс и Люк жевали, не подымая глаз  от  тарелок,  а
Стил, наоборот, долго и пристально разглядывал всех  нас  по  очереди,  но
молчал. Тогда я, вспомнив свой ночной разговор с маскарадным  полицейским,
решил вмешаться.
   - Большинство из вас не  помнит  того,  что  предшествовало  Началу,  -
рубанул я напрямик нечто вполне понятное Стилу, - а если кто что и помнит,
то, даже собрав все это запомнившееся, нельзя представить себе мира, каким
он был. Предположите парадокс: мы помним все, что было, абсолютно  все,  и
ничего не знаем о том, что есть, абсолютно ничего. Вот вы и расскажете нам
о том, что произошло с вами девять лет назад, как вы жили эти  годы,  чего
добились и что утратили. Вам понятно?
   Мне было понятно. Стилу тоже. Теперь он уже не раздумывал.
   - Значит, вы не пережили космической катастрофы? - спросил он.
   Как ответить?
   - Нет, - сказал Зернов.
   - Мы даже не знаем о ней, - прибавил я.
   - Мы тоже не знаем, и никто не знает,  потому  что  в  мире,  казалось,
ничего не случилось. Не было ни кометы, ни землетрясения,  ни  звездопада.
Но что-то произошло - невидимое, неощутимое, но изменившее если не мир, то
нас.
   - Когда? - спросил Зернов.
   - Больше девяти лет назад. Почти десять.  Вы  уже,  вероятно,  слышали.
Однажды утром, обыкновенным летним утром в будни, когда надо было идти  на
работу. В открытое окно  доносился  утренний  гомон  улицы,  автомобильные
гудки, громыхание моторов. Все как обычно, только часы стояли - все часы в
доме, как я узнал после. Я хотел узнать время по телефону, но  телефон  не
работал. И это меня не встревожило - бывает.  Встал,  оделся;  Лиззи,  как
всегда, приготовила завтрак, а я проверил содержимое портфеля, в  котором,
помнится, были какие-то рукописи: я заведовал  рубрикой  "Новости  дня"  в
популярном еженедельнике "Экспресс"  и  часто  брал  на  дом  какие-нибудь
заметки и письма. Но портфель был  пуст,  и  это  уже  встревожило.  Самое
странное - я не помнил ни заметок, ни писем, какие, я был уверен,  положил
в портфель, но еще более странным оказалось то, что я  не  нашел  их  и  в
редакции. Мало того, в моем редакционном кабинете - ни в сейфе, ни в столе
- не оказалось вообще никаких бумаг. В довершение всего  я  не  помнил  ни
одного задания, какие обычно давал по  утрам  репортерам.  Их  было  трое:
Мотт, Рейни и Дарк, славные парни  и  старые  друзья.  Все  они  сидели  в
соседней комнате возле моей секретарши Шанель странно  молчаливые,  словно
чем-то пришибленные: я не услышал ни смеха, ни  шуток,  ни  даже  "доброго
утра, Дэви".
   "Что случилось? - спросил я. - Умер кто-нибудь или  кассир  с  деньгами
сбежал?"
   "Хуже, - сказал Мотт, - мы  ничего  не  помним.  Какое  сегодня  число,
старик?"
   Я открыл и закрыл рот: я тоже не помнил.
   "А месяц?"
   Я не помнил и месяца и - о ужас! - года.
   "Сошел с ума", - сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
   "А ты не шути, шеф. Что ты помнишь из последнего номера -  он  три  дня
как вышел? Какую сенсацию? Какое фото? Хотя бы обложку помнишь?"
   Я, который мог перечислить все шлягеры любого номера, ничего не помнил.
Ни прошлого, ни позапрошлого, ни прошлогоднего  -  ровным  счетом  ничего.
Даже обложек.
   "Дайте номер, Шанель", - потребовал я.
   Мотт хохотнул, а Шанель испуганно и жалобно - у нее даже слезы блеснули
- ответила, как на суде:
   "В редакции нет ни одного экземпляра, шеф. Ни за этот,  ни  за  прошлые
месяцы".
   "А в справочной библиотеке?"
   "В справочной библиотеке пустые полки, шеф. Все исчезло за одну ночь. Я
уже звонила в полицию, но телефоны выключены".
   "Позвоните из автомата".
   "Я не нашла ни одного поблизости".
   "Какие глупости. А в бистро напротив?"
   Длинные ресницы ее подпрыгнули и опустились.
   "Какое бистро, шеф? Напротив табачная лавочка, и телефона там нет".
   "Я тоже подумал о бистро, старик, - сказал Мотт, - но его действительно
нет. Проверь".
   В первый раз я почувствовал уже не тревогу, а страх.  Что-то  случилось
со всеми нами, с редакцией, с городом, но я еще не знал  всего.  Предложив
ребятам подождать, я пошел к главному. Он что-то писал или чертил пером  и
поморщился при моем появлении.
   "Я занят, Стил. Никак не могу обдумать тему передовой.  Может  быть,  о
загрязнении реки?"
   "Какой реки?" - спросил я.
   "Нашей, конечно. Вы в уме?"
   "А название ее помните?"
   "Название? - ошалело переспросил он. - А вы помните?"
   И я не помнил.
   "А какое сегодня число? - повторил я вопрос Мотта. - А  месяц,  а  год?
Может, передовую из прошлого номера помните?  Или  обложку?  А  как  зовут
мэра? И кто возглавляет правительство?"
   Он посмотрел на меня почти с ужасом.
   "Я ничего не помню, Стил. Абсолютно ничего".
   "Я тоже. И никто в редакции".
   Он потянулся к телефону. Как и следовало ожидать, он не  работал.  И  я
сказал:
   "Не трудитесь. Ни один не работает".
   Главный не любил долго думать. Он всегда  принимал  быстрые  решения  и
очень этим гордился.
   "Разошлите своих репортеров по городу.  Пусть  спрашивают  кого  попало
подряд обо всем, что придет в голову. Под предлогом, что журнал, допустим,
проводит  анкету  о  сообразительности  и  быстрой  реакции.  И  пусть  не
задерживаются.  Утрата  памяти  тоже  сенсация.  А  пока  пригласите  всех
дежурных редакторов ко мне".
   Через три минуты мы все собрались у него в кабинете. Это и было Начало,
происходившее повсюду в городе, осознание того,  что  произошло  со  всеми
нами, начало новой жизни, потому что старая была даже не забыта, а начисто
изъята из памяти. Собрались забывшие о том, что было вчера,  позавчера,  в
прошлом и позапрошлом году, десять, двадцать, сто лет  назад.  Помню,  как
сейчас, это  собрание  со  всеми  его  восклицаниями  и  репликами  -  оно
запечатлелось в памяти с той же полнотой, с какой забылось  все,  что  ему
предшествовало.
   "Кто помнит, какое сегодня число, месяц и год?" - спросил главный.
   Молчание.
   "Есть ли где-нибудь календарь?"
   Календарей в редакции не оказалось. Я шепнул шефу, что  все  содержимое
справочной библиотеки тоже исчезло.
   "Который час?"
   Часы у всех показывали разное время, в зависимости от того, когда  были
заведены утром. До этого они стояли.
   "Что вы помните, Дженкинс?"
   Дженкинс, редактор  иностранной  информации,  считался  Спинозой  нашей
редакции. Во всех затруднительных случаях, когда политический, религиозный
или философский вопрос не находил ответа, обращались к Дженкинсу.
   "Я помню, сэр, как меня зовут, - ответил  он  без  малейшей  улыбки,  -
помню, что у меня жена и двое детей, знаю их  имена  и  склонности.  Помню
сегодняшний утренний завтрак, но  не  помню  вчерашнего.  Помню  дорогу  в
редакцию, но не совсем уверен, что вчера шел именно этой  дорогой.  Помню,
наконец, что заведую иностранным отделом и что мне надо  писать  очередной
обзор на седьмую полосу".
   "О чем?"
   "Не знаю. Название отдела предполагает иные страны, но я  не  помню  ни
одной. Я даже не помню, как называется наша. Я знаю,  что  пишу  и  говорю
по-английски, но сделать отсюда вывод о наименовании нашего государства не
могу, сэр. Я не  помню  также  ни  одного  события  ни  в  прошлом,  ни  в
настоящем,  ни  одного  географического  названия.   Мне   знаком   термин
географический - он связан с моей профессией,  но,  что  такое  география,
объяснить не могу. Боюсь, что произошла какая-то  космическая  катастрофа,
сэр. Какое-то излучение смыло память о прошлом. У каждого ли, не знаю.  Но
в нашей редакции это именно так".
   "То же излучение уничтожило и календари, и  наши  записные  книжки?"  -
насмешливо спросил я.
   "И телефонные?" - прибавил кто-то.
   "И справочную библиотеку?"
   "И архив?"
   Дженкинс молчал. Ответ мы получили несколько позже, когда  явились  мои
репортеры. Рассказ их был страшен.
   Ничего как будто не изменилось в городе.  Были  открыты  все  магазины,
парикмахерские, ателье мод, аптеки  и  бары.  Струились  встречные  потоки
автомобилей. Постовые  полицейские  на  перекрестках  рассасывали  пробки.
Спешили пешеходы, торговали лоточники, садились и взлетали голуби. Но...
   Репортеры не обнаружили ни одного газетного киоска.
   Ни одной библиотеки.
   Ни одного адресного бюро.
   Ни одной почтово-телеграфной конторы.
   И ни одной телефонной будки.
   Все часы в городе стояли  или  показывали  разное  время.  Нельзя  было
достать ни календарей, ни телефонных справочников и  никаких  карт,  кроме
игральных. В пустых кинозалах не оказалось фильмов, а в  театрах  -  пьес,
причем все актеры прочно забыли все сыгранные ими роли. Не вышла  ни  одна
газета. Никто из прохожих не помнил, что было вчера, и не знал, что  будет
завтра. Никто не помнил ни названия города, ни имени главы государства, ни
года,  ни  числа,  ни   национальности.   Некоторые   даже   не   говорили
по-английски, а только  по-французски,  так  что  объясняться  приходилось
знавшему  оба  языка  Рейни.  Любопытно,  что  языка  никто  не  забыл,  а
говорившие по-французски говорили так с детства, хотя  самого  детства  не
помнили. Языковую разноголосицу никто объяснить  не  мог,  хотя  некоторым
казалось, что вчера ее не было. Но точно никто  не  помнил  даже  названия
улицы, на которой жил, и узнавал  его  лишь  по  табличке  на  углу  дома.
Некоторые из опрошенных не могли  назвать  и  улицу,  где  работали:  "Как
доехать или дойти, знаю, а как она называется, не помню". Какой-то  старик
растерянно топтался на перекрестке и плакал: "Я киоскер,  а  киоска  моего
больше нет".  На  вопрос,  где  можно  позвонить  по  телефону,  некоторые
спрашивали: "А что  это  такое  -  телефон?"  Шоферы  такси  толпились  на
стоянках и не искали пассажиров: они не помнили  городских  маршрутов.  Не
помнили их и водители трамваев. Они везли  пассажиров  "по  рельсам,  куда
колеса бегут". Дарк, доставлявший информацию о железнодорожном транспорте,
но позабывший все названия вокзалов, поинтересовался у  полицейского,  где
же найти ближайший. В ответ услышал растерянное: "Извините, не помню".
   Таково было Начало, рождество нового мира, каким его увидел  и  пережил
Стил.



10. РОБИНЗОНАДА НОВОРОЖДЕННЫХ

   Мы слушали потрясенные, едва  дыша.  Стил  был  отличным  рассказчиком,
умевшим  колоритно  и  образно  передать   пережитое.   Мы   словно   сами
присутствовали  при  рождении  этой  частицы  земной   жизни,   выращенной
искусственно, как в колбах Петруччи, и получившей самостоятельное развитие
уже в  расцвете  полной  сил  зрелости.  Лишенный  памяти  своего  земного
аналога, не связанный никакими узами с его  прошлым,  человек  этого  мира
входил в него свободным строителем любого общества, любого  образа  жизни,
какой только он пожелает создать. Но уже с первых шагов  он  был  обеднен,
обокраден и обездолен. Его не только лишили накопленной памяти, но и  всех
сокровищ земной культуры, которые могли бы напомнить ему о прошлом. Трудно
представить   себе   интеллектуально   развитый,   душевно   богатый   мир
современного  человека  без  книг  и  фильмов,  словарей  и  справочников,
музыкальных партитур и магнитофонных записей, картинных галерей и  музеев.
Но  именно  такой  мир  и  был  рожден  в   одну   ночь   и   начал   жить
запрограммировано  по  инерции.  По  инерции  люди  просыпались,  обедали,
ужинали, по  инерции  покупали  все  им  необходимое,  по  инерции  делали
запрограммированную  работу,  но  разум  современного  человека  -   пусть
синтезированного,  но  не  робота,  не  машины,  а  именно   человека   по
биологической его структуре, по содержанию его нервной деятельности - этот
разум с каждой минутой убеждал его, что по инерции жить нельзя. Нужно было
наново делать жизнь - все, начиная со школьных учебников и кончая  борьбой
за  человеческое  достоинство.  Робинзонада  Крузо  ограничивалась  домом,
хозяйством и кухней; робинзонада жителей новорожденного  Города  требовала
экономического, политического и социального опыта.
   Они сами определили понятия, формировавшие этот опыт:  Начало,  Дано  и
Знание. Началом был первый  их  шаг  в  еще  не  осознанном  мире,  первое
ощущение утраченного прошлого, первая мысль о границе между тем, что было,
и тем, что есть. Дано и было тем, что есть,  запрограммированным  условием
задачи на построение жизни - миром, казалось привычным с  детства,  домом,
семьей, работой и заботами о завтрашнем  дне.  А  Знание  было  программой
информации, когда-то воспринятой и переработанной, но не отраженной  вовне
- ни на пленке, ни на бумаге, - информации, которую следовало закрепить  и
сохранить для потомства. По своей профессии журналиста Стил многое видел и
знал,   но   то    были    знания    случайного    наблюдателя,    а    не
ученого-естествоиспытателя  или  философа,  способного  научно   осмыслить
увиденное, просто фотоэтюды профессиональной памяти, точные и контрастные.
   Кто-то вдруг обнаружил, что часы больше не отвечают течению времени, не
поспевают за солнцем. Обратился к часовщику, задача  потребовала  внимания
астрономов, и вот уже вылетела первая ласточка нового Знания: в сутках  не
двадцать четыре, а восемнадцать часов. Привычный  график  жизни  и  работы
менялся, сокращалось свободное время, перестраивались реакции организма на
движение стрелок новых часов. А  в  обсерватории  уже  изучали  небо,  как
незнакомую карту. Звезды рождались вместе с появлением их  в  поле  зрения
астронома: им давали первые пришедшие в голову имена - Жаннеты и  Роберта,
Гиганта и  Прелестницы,  созвездия  Шпаги  и  Гавайской  гитары.  А  затем
вычислили годовую орбиту и создали календарь. В году оказалось  по-старому
двенадцать месяцев, но двести восемьдесят восемь дней, отчего каждый месяц
уложился  точно  в  двадцать  четыре  дня.  Из  недели  убрали  четверг  и
превратили ее в шестидневку.
   Обостренная профессиональная память -  с  блокадой  каких-то  ее  ячеек
резко  усилилась  деятельность  других  -  помогла   восстановить   основы
школьного и университетского знания. Стихийно возникший Клуб  вспоминающих
ученых превратился в Академию наук  с  лихорадочно  работающими  секциями.
Математики  вспомнили   анализ   бесконечно   малых   и   дифференциальное
исчисление,  топологию  и  прочие  математические   премудрости.   Физики,
лишенные  новейшей  аппаратуры,  начали  хоть  и   кустарно,   но   упорно
подбираться к тайнам атомного ядра. Строители извлекли  из  памяти  основы
строительной механики и сопротивления  материалов.  По  клочкам  актерских
воспоминаний удалось воспроизвести многие из  старых,  но  понятных  людям
пьес, а композиторы и исполнители довольно быстро  восстановили  ценнейшие
музыкальные сокровища  человечества.  Не  удалось  лишь  сохранить  имена.
Бетховен и Бах были столь же прочно забыты, как Ньютон и  Резерфорд.  Все,
что  было  открыто,  изобретено,   сочинено   и   осмыслено   до   Начала,
публиковалось и исполнялось без имени автора.
   Стил не был мыслителем и философом, он просто излагал факты, многого не
помня и не понимая.  Он  не  мог,  например,  объяснить,  почему  не  были
восстановлены такие  достижения  человеческого  прогресса,  как  телеграф,
телефон, радио и телевидение, а смоделированные  в  квартирах,  как  часть
декоративного интерьера, телефонные  аппараты  и  радиоприемники  пришлось
вскоре продать как утиль в мелкие ремо