ской рубки, потрогал  пустое
кресло водителя, прошел в сушилку, обнаружил там, как и я, отсутствие  лыж
и саней, потом вспомнил обо мне и вернулся.
   - А вы откуда?" - спросил он, вглядываясь, и вдруг  отшатнулся,  закрыв
лицо рукой. - Не может быть! Сплю я, что ли?
   - Я тоже так думал... сначала, - сказала. Мне уже не было страшно.
   Он присел, на поролоновый диванчик.
   - Вы... ты... простите... о черт... ты похож на меня, как в зеркале. Ты
не призрак?
   - Нет. Можешь пощупать и убедиться.
   - Тогда кто же ты?
   - Анохин Юрий Петрович.  Оператор  и  радист  экспедиции,  -  сказал  я
твердо.
   Он вскочил.
   - Нет, это я Анохин Юрий Петрович,  оператор  и  радист  экспедиции!  -
закричал он и снова сел.
   Теперь мы оба молчали,  рассматривая  друг  друга:  один  -  спокойнее,
потому что видел и знал  чуточку  больше,  другой  -  с  сумасшедшинкой  в
глазах, повторяя, вероятно, все мои мысли, какие возникали у меня, когда я
впервые увидел _его_. Да, в тишине кабины с одинаковой ритмичностью тяжело
дышали два одинаковых человека.



3. РОЗОВЫЕ "ОБЛАКА"

   Как долго это тянулось, не помню. В конце концов он заговорил первым:
   - Ничего не понимаю.
   - Я тоже.
   - Не может же раздвоиться человек.
   - И мне так казалось.
   Он задумался.
   - Может быть, все-таки есть Снежная королева?
   - Повторяешься, - сказал я. - Об этом я раньше подумал. А наука  -  это
вздор и самоутешение.
   Он смущенно засмеялся, словно одернутый старшим товарищем. По отношению
к нему я и был старшим. И тут же внес поправку, как говорится:
   - Пошутили, и будет. Это какой-то физический и психический обман. Какой
именно, я еще не могу разобраться: Но обман. Что-то не  настоящее.  Знаешь
что? Пойдем в рубку к Зернову.
   Он понял меня с полуслова: ведь он был моим отражением. А  подумали  мы
об одном и том же: уцелел ли при аварии микроскоп? Оказалось, что  уцелел:
стоял на своем месте в шкафчике. Не разбились и стеклышки для  препаратов.
Мой двойник их тут же достал из коробочки. Мы сравнили руки: даже мозоли и
заусенцы у нас были одни и те же.
   - Сейчас проверим, - сказал я.
   Каждый из нас наколол палец, размазал кровь  по  стеклышкам,  и  мы  по
очереди рассмотрели оба препарата под микроскопом. И кровь  у  обоих  была
одинаковой.
   - Один материал, - усмехнулся он, - копия.
   - Ты копия.
   - Нет, ты.
   - Погоди, - остановил его я, - а кто тебя пригласил в экспедицию?
   - Зернов. Кто же еще?
   - А с какой целью?
   - Выспрашиваешь, чтобы потом повторить?
   - Зачем? Сам могу тебе подсказать. Из-за розовых облаков, да?
   Он прищурился, вспоминая о чем-то, и спросил с хитрецой:
   - А какую ты школу кончил?
   - Институт, а не школу.
   - А я о школе спрашиваю. Номерок. Забыл?
   - Это ты забыл. А я семьсот девятую кончил.
   - Допустим. А кто у нас слева на крайней парте сидел?
   - А почему, собственно, ты меня экзаменуешь?
   - Проверочка. А вдруг ты Ленку забыл. Кстати, она потом замуж вышла.
   - За Фибиха, - сказал я.
   Он вздохнул.
   - У нас и жизнь одинаковая.
   - И все-таки я убежден: ты копия, призрак и наваждение, -  окончательно
обозлился  я.  -  Кто  первым  очнулся?   Я.   Кто   первым   увидел   две
"Харьковчанки"? Тоже я.
   - Почему две? - вдруг спросил он.
   Я торжествующе хохотнул. Мой приоритет получал наглядное подтверждение.
   - Потому что рядом стоит другая. Настоящая. Можешь полюбоваться.
   Он прильнул к бортовому  иллюминатору,  растерянно  взглянул  на  меня,
потом  молча  натянул  копию  моей  куртки  и  вышел  на  лед.   Одинаково
приваренный снегозацеп и одинаково промятое стекло иллюминатора  заставили
его нахмуриться. Он осторожно заглянул  в  тамбур,  прошел  к  штурманской
рубке и вернулся к столику с моей съемочной камерой. Ее он даже потрогал.
   - Родная сестра, - сказал он мрачно.
   - Как видишь. Я и она родились раньше.
   - Ты только очнулся раньше, - нахмурился он, - а кто из нас  настоящий,
еще неизвестно. Мне-то, впрочем, известно.
   "А вдруг он прав? - подумал я. - Вдруг двойник и фантом совсем не он, а
я? И кто это, черт побери, может определить, если и ногти у нас  одинаково
обломаны, и школьные друзья одни и те же?  Даже  мысли  дублируются,  даже
чувства, если внешние раздражители одинаковы".
   Мы смотрели друг на друга, как в зеркало. И может же такое случиться!
   - Знаешь, о чем я сейчас думаю? - вдруг проговорил он.
   - Знаю, - сказал я. - Пойдем посмотрим.
   Я знал, о чем он подумал, потому что об этом подумал  я  сам.  Если  на
льду оказались две "Харьковчанки" и неизвестно, какая из них провалилась в
трещину, то почему иллюминатор разбит у обоих? А если провалились обе,  то
как они выбрались?
   Не разговаривая, мы побежали к пролому в фирновой корке. Легли  плашмя,
подтянувшись к самому краю ледяной щели, и сразу  все  поняли.  Провалился
один снегоход, потому что  был  след  падения  только  одной  машины.  Она
застряла метрах в трех от края ледяной  трещины,  между  ее  суживающимися
стенками. Мы увидели и ступени во льду, должно быть вырубленные  Вано  или
Зерновым, смотря кто первым сумел выбраться на поверхность. Значит, вторая
"Харьковчанка" появилась уже после падения первой. Но кто же тогда вытащил
первую? Ведь сама она из трещины выбраться не могла.
   Я еще раз заглянул в пропасть.  Она  чернела,  углубляясь,  зловещая  и
бездонная. Я подобрал кусок льда, отколовшийся от края трещины -  вероятно
отбитый кайлом, которым вырубали ступени, - и швырнул его вниз. Он  тотчас
же исчез из поля зрения, но звука падения  его  я  не  услышал.  Мелькнула
мысль: а не столкнуть ли туда  и  навязанного  мне  оборотня?  Подскочить,
схватить за ноги...
   - Не воображай, что тебе это удастся, - сказал он.
   Я растерялся сначала, потом сообразил.
   - Сам об этом подумал?
   - Конечно.
   - Что ж, сразимся. Может, кто-нибудь и сдохнет.
   - А если оба?
   Мы стояли друг против  друга  злые,  взбыченные,  отбрасывая  на  снегу
одинаковую тень. И вдруг обоим стало смешно.
   - Фарс,  -  сказал  я.  -  Вернемся  в  Москву,  будут  нас  показывать
где-нибудь в цирке. Два-Анохин-два.
   - Почему в  цирке?  В  Академии  наук.  Новый  феномен,  вроде  розовых
облаков.
   - Которых нет.
   - Посмотри. - Он показал на небо.
   В тусклой его синеве качалось розовое  облако.  Одно-единственное,  без
соседей  и  спутников,  как  винное  пятно  на  скатерти.  Оно  подплывало
медленно-медленно и очень низко, гораздо ниже грозовых облаков,  и  совсем
не походило на облако. Я бы даже  не  сравнил  его  с  дирижаблем.  Скорей
всего, оно напоминало кусок раскатанного на столе темно-розового теста или
запущенный в небо большой малиновый змей. И,  странно  подрагивая,  словно
пульсируя, шло наискось к земле, как живое.
   - Медуза, - сказал мой "дубль", повторяя мою же мысль, - живая  розовая
медуза. Только без щупалец.
   - Не повторяй моих глупостей. Это - вещество, а не существо.
   - Ты думаешь?
   - Как и ты. Посмотри получше.
   - А почему оно вздрагивает?
   - Клубится. Это же газ или  водяные  пары.  Или  не  водяные.  А  может
быть... пыль, - прибавил я неуверенно.
   Малиновый змей остановился прямо над нами и начал снижаться. От нас его
отделяло метров пятьсот, не больше. Дрожащие края его  загибались  вниз  и
темнели. Змей превращался в колокол.
   - Дуб маврийский! - воскликнул я, вспомнив о кинокамере. -  Снимать  же
надо!
   И бросился к своей "Харьковчанке". Проверить, работает ли аппарат  и  в
порядке ли кассета с цветной пленкой, было делом  одной  минуты.  Я  начал
снимать прямо из открытой двери, потом, спрыгнув на лед и обежав спаренные
снегоходы, нашел другой пункт для съемки. И тут только  заметил,  что  мой
альтер эго стоит без камеры и растерянно наблюдает за моей суетней.
   - Ты почему не снимаешь? - крикнул я, не отрываясь от видоискателя.
   Он ответил не сразу и с какой-то непонятной медлительностью:
   - Не... знаю. Что-то мешает... не могу.
   - Что значит "не могу"?
   - Не могу... объяснить.
   Я уставился на него, даже забыв об  угрозе  с  неба.  Вот  наконец  это
различие! Значит, мы не совсем, не  до  конца  одинаковые.  Он  переживает
нечто, меня совсем не затрагивающее. Ему что-то мешает, а я  свободен.  Не
задумываясь,  я   поймал   его   в   объектив   и   запечатлел   на   фоне
снегохода-двойника. На мгновение я даже забыл  о  розовом  облаке,  но  он
напомнил:
   - Оно пикирует.
   Малиновый колокол уже не опускался, а падал. Я инстинктивно отпрыгнул.
   - Беги! - закричал я.
   Мой новоявленный близнец наконец сдвинулся с места, но  не  побежал,  а
как-то странно попятился к своей "Харьковчанке".
   - Куда?! С ума сошел!
   Колокол опускался прямо на  него,  но  он  даже  не  ответил.  Я  снова
прильнул к видоискателю: не упускать же такие кадры.  Даже  страх  пропал,
потому что творившееся  передо  мной  было  поистине  неземным  феноменом.
Ничего подобного не снимал никогда ни один оператор.
   Облако резко уменьшилось в размерах и потемнело. Теперь оно походило на
опрокинутую чашечку огромного тропического цветка. От земли  его  отделяло
метров шесть-семь, не больше.
   - Берегись! - крикнул я.
   Я вдруг забыл, что  он  тоже  феномен,  а  не  человек,  и  гигантским,
непостижимым для меня прыжком рванулся к нему на помощь.  Как  выяснилось,
помочь ему я все равно бы не мог, но прыжок сократил расстояние между нами
наполовину. Вторым прыжком я бы достал его. Но  что-то  не  пустило  меня,
даже отбросило назад, словно удар волны или ураганного ветра.  Я  чуть  не
упал, но удержался, даже камеры из рук не выпустил.  А  чудовищный  цветок
уже достиг земли, и теперь уже не  малиновые,  а  багровые  лепестки  его,
диковинно пульсируя, прикрывали обоих двойников -  снегоход  и  меня.  Еще
секунда - и они коснулись запорошенного снегом льда. Теперь рядом  с  моей
"Харьковчанкой" возвышался странный багровый холм. Он словно  пенился  или
кипел, окутанный переливающейся  малиновой  дымкой.  Словно  электрические
разряды,  вспыхивали  в  ней  золотистые  искорки.  Я  продолжал  снимать,
стараясь в то  же  время  подойти  ближе.  Шаг,  еще  шаг...  еще...  Ноги
наливались непонятной тяжестью, их словно гнуло,  притягивало  к  ледяному
полю. Невидимый магнит в нем как бы приказывал: стоп, ни с места! Ни  шагу
дальше. И я остановился.
   Холм чуточку посветлел, из багрового опять стал малиновым и вдруг легко
взметнул вверх.  Опрокинутая  чашечка  разрослась,  порозовевшие  края  ее
медленно загибались вверх. Колокол превратился снова  в  змей,  а  розовое
облако в сгусток газа, клубящийся на ветру. Он ничего  не  унес  с  земли,
никаких сгущений или туманностей не было заметно в его воздушной толще, но
внизу на ледяном поле осталась только моя  "Харьковчанка".  Ее  загадочный
двойник исчез так же внезапно, как и появился. Лишь на снегу еще виднелись
следы широченных гусениц, но ветер уже сдувал их, покрывая ровным пушистым
одеялом. Скрылось и "облако", пропало где-то за ребром  ледяной  стены.  Я
посмотрел на часы. Прошло тридцать три минуты с тех пор, как я, очнувшись,
засек время.
   Я испытывал необычное чувство облегчения от сознания того, что из  моей
жизни ушло что-то очень страшное, страшное по своей необъяснимости, и  еще
более страшное, потому что я уже начал привыкать  к  этой  необъяснимости,
как сумасшедший к своему бреду. Бред улетучился вместе  с  розовым  газом,
исчезла и невидимая преграда, не подпустившая меня к  двойнику.  Сейчас  я
беспрепятственно подошел к своему снегоходу и сел на  железную  ступеньку,
не заботясь о том, что примерзну к ней на  все  крепчавшем  морозце  Ничто
меня уже не заботило, кроме мысли о том, как  объяснить  этот  получасовой
кошмар. И во второй, и в третий, и в десятый раз, опустив голову на  руки,
я спрашивал вслух:
   - Что же, в сущности, произошло после катастрофы?



4. СУЩЕСТВО ИЛИ ВЕЩЕСТВО?

   И мне ответили:
   - Самое главное, что вы живы, Анохин. Честно говоря, я опасался  самого
худшего.
   Я поднял голову: передо мной стояли Зернов и Толька. Спрашивал  Зернов,
а Толька рядом топтался на лыжах, перебирая палками. Лохматый и толстый, с
каким-то пушком на  лице  вместо  нашей  небритой  щетины,  он,  казалось,
утратил всю  свою  скептическую  насмешливость  и  смотрел  по-мальчишески
возбужденно и радостно.
   - Откуда вы? - спросил я.
   Я так устал и измучился, что не в силах был даже улыбнуться.
   Толька заверещал:
   - Да мы близко. Ну, километра полтора-два от силы. Там и палатка у  нас
стоит...
   - Погодите, Дьячук, - перебил Зернов, - об этом успеется. Как  вы  себя
чувствуете, Анохин? Как выбрались? Давно?
   - Сразу столько вопросов, - сказал  я.  Язык  поворачивался  у  меня  с
трудом, как у пьяного.  -  Давайте  уж  по  порядку.  С  конца.  Давно  ли
выбрался? Не знаю. Как? Тоже не знаю. Как  себя  чувствую?  Да,  в  общем,
нормально. Ни ушибов, ни переломов.
   - А морально?
   Я наконец улыбнулся,  но  улыбка  получилась,  должно  быть,  кривой  и
неискренней, потому что Зернов тотчас же снова спросил:
   - Неужели вы думаете, что мы бросили вас на произвол судьбы?
   - Ни минуты не думал, - сказал я, - только судьба у меня с причудами.
   - Вижу. - Зернов оглядел нашу злосчастную "Харьковчанку". -  А  крепкая
оказалась штучка. Только помяло чуть-чуть. Кто же все-таки вас вытащил?
   Я пожал плечами.
   - Вулканов здесь нет. Никаким давлением снизу вас выбросить  не  могло.
Значит, кто-то вмешался.
   - Ничего не знаю, - сказал я. - Очнулся я уже здесь на плато.
   - Борис Аркадьевич! -  вдруг  закричал  Толька.  -  А  машина-то  одна.
Значит, другая просто ушла. Я же говорил: снегоход или  трактор.  Зацепили
стальными канатами и ать, два - дубинушка, ухнем!
   - Вытащили и ушли, - усомнился Зернов. - И Анохина с собой не взяли.  И
помощи не оказали? Странно, очень странно.
   - Может, не смогли привести его в чувство? Может, решили, что он  умер?
А может, еще вернутся, может,  у  них  стоянка  где-нибудь  поблизости.  И
врач...
   Мне надоели эти идиотские фантазии: заведи Тольку - не остановится.
   - Помолчи, провидец! - поморщился я. - Тут десять тракторов  ничего  бы
не сделали. И канатов не было: приснились тебе канаты. А  второй  снегоход
не ушел, а исчез.
   - Значит, все-таки был второй снегоход? - спросил Зернов.
   - Был.
   - Что значит - исчез? Погиб?
   - В известной степени. В двух словах не  расскажешь.  Это  был  двойник
нашей "Харьковчанки". Не серийная копия, а двойник. Фантом. Привидение. Но
привидение реальное, вещественное.
   Зернов слушал внимательно и заинтересованно, не говоря ни слова.  Ничто
в глазах его не кричало мне: псих, сумасшедший, тебя лечить надо.
   Зато Дьячук мысленно не скупился на соответствующие  эпитеты,  а  вслух
сказал:
   - Ты вроде Вано. Обоим чудеса мерещатся. Прибежал, понимаешь, и кричит:
"Там две машины и два Анохина!" И зубами клацает...
   - Ты бы на четвереньках пополз от таких  чудес,  -  оборвал  его  я.  -
Никому ничего не мерещилось. Было две "Харьковчанки" и два Анохина.
   Толька пошевелил губами и, ничего не сказав, посмотрел на  Зернова,  но
тот почему-то отвел глаза. И вместо  ответа,  кивком  головы  указывая  на
дверь позади меня, спросил:
   - Там все цело?
   - Кажется, все, хотя специально не проверял, - ответил я.
   - Тогда позавтракаем. Не возражаете? Мы с тех пор так ничего и не ели.
   Я  понял  психологический  маневр  Зернова:  успокоить   меня,   чем-то
непонятно  взволнованного,  и  создать  соответствующую   обстановку   для
разговора. За столом, где мы с аппетитом  уничтожали  прескверный  Толькин
омлет,  глава  экспедиции  первым   рассказал   о   том,   что   произошло
непосредственно после катастрофы на плато.
   Когда снегоход  провалился  в  трещину,  пробив  предательскую  корочку
смерзшегося снега, и  застрял  сравнительно  неглубоко,  зажатый  уступами
ледяного ущелья, то, несмотря на  силу  удара,  пострадало  лишь  наружное
стекло иллюминатора. В кабине даже не  погас  свет.  Без  сознания  лежали
только я и Дьячук. Зернов и Чохели удержались на своих  местах,  счастливо
отделавшись "парой царапин", и прежде всего попытались привести в  чувство
меня и Тольку. Дьячук сразу пришел в себя, только голова кружилась и  ноги
были  как  ватные.  "Сотрясеньице  небольшое,  -  сказал  он,  -  пройдет.
Поглядим-ка лучше, что с Анохиным". Он  уже  входил  в  роль  медика.  Его
подтащили ко мне, и все трое принялись приводить меня  в  чувство.  Но  ни
нашатырный спирт, ни искусственное дыхание не помогали. "По-моему, у  него
шок", - сказал Толька. Вано, уже успевший через верхний люк пробраться  на
крышу снегохода, сообщил, что из щели можно благополучно выбраться. Однако
предложение вынести  меня  из  кабины  Толька  отверг:  "Сейчас  его  надо
оберегать от охлаждения. По-моему, шок переходит  в  сон,  а  сон  создаст
охранительное торможение". Тут Толька чуть снова не свалился без чувств, и
эвакуацию экипажа решили начать с него, а меня  пока  оставить  в  кабине.
Взяли лыжи, санки, палатку, переносную печь и брикеты для топки, фонари  и
часть  продуктов.  Хотя  снегоход  застрял  очень   прочно   и   опасность
дальнейшего его падения не угрожала, все же оставаться  над  пропастью  не
хотелось. Зернов запомнил выемку в ледяной стене, похожую на  естественный
грот, неподалеку от места аварии.  Туда  и  задумали  перебросить  сначала
Тольку, поставить палатку, печку и вернуться за мной. Буквально за полчаса
добрались до грота. Зернов  вместе  с  окончательно  оправившимся  Толькой
остался крепить палатку, а Вано с пустыми санками вернулся за мной. Тут  и
произошло то, что они сочли у него временным помутнением разума. Не прошло
и часу, как он прибежал назад с безумными глазами,  в  состоянии  странной
лихорадочной возбужденности. Снегоход, по его словам, оказался не в  щели,
а на ледяном поле, при этом рядом с ним стоял точно такой же, с  одинаково
раздавленным передним стеклом. И в каждой из двух  кабин  он  нашел  меня,
лежавшего на полу без сознания. Тут он взвыл от ужаса, решив, что сошел  с
ума, и побежал назад, а вернувшись, выпил с ходу полный  стакан  спирта  и
категорически отказался идти за мной, объявив, что привык  иметь,  дело  с
советскими людьми, а не со снежными королевами. Тогда в экспедицию за мной
пошли Зернов и Толька.
   В ответ я рассказал им свою историю, более удивительную, чем бред Вано.
Слушали они меня доверчиво и жадно, как дети сказку, ни одной скептической
ухмылочки не промелькнуло на лицах, только Дьячук то  и  дело  нетерпеливо
подскакивал, бормоча: "Дальше, дальше...", а глаза у обоих  блестели  так,
что, по-моему, им самим следовало повторить опыт Вано со стаканом  спирта.
Но когда я кончил, оба долго-долго молчали, предпочитая, видимо,  услышать
объяснение от меня.
   Но я тоже молчал.
   - Не сердись. Юрка, - проговорил наконец  Дьячук  и  начал  мямлить:  -
Дневники Скотта читал или еще что-то такое, не помню. В общем, самогипноз.
Снеговые галлюцинации. Белые сны.
   - И у Вано? - спросил Зернов.
   - Конечно. Я как медик...
   - Медик вы липовый, - перебил Зернов, - так что не будем. Слишком много
неизвестных, чтобы так, с кондачка, решить уравнение.  Начнем  с  первого.
Кто вытащил снегоход? Из трехметрового колодца, да  еще  зажатый  в  такие
тиски, каких на заводе не сделаешь. А весит  он,  между  прочим,  тридцать
пять тонн. У санно-тракторного поезда, пожалуй, силенок  не  хватит.  И  с
помощью  чего  вытащили?  Канатами?  Чушь!  Стальные  канаты   обязательно
оставили бы следы на кузове. А где они, эти следы?
   Он молча встал и прошел к себе в рубку штурмана.
   - Да ведь это же бред, Борис Аркадьевич! - крикнул вслед Толька.
   Зернов оглянулся:
   - Вы что имеете в виду?
   - Как - что? Похождения Анохина. Новый  Мюнхгаузен.  Двойники,  облака,
цветок-вампир, таинственное исчезновение...
   - Мне кажется, Анохин, к