вор все же включился: -  А  сюда  нас  перебросили
тоже по законам топологии? Может быть, объясните простому  смертному  этот
транспортный вариант.
   - Объясни кошке таблицу умножения, - хихикнул Толька Дьячук.  -  Ты  же
гуманитарий, Юрочка. Тебе нужна ветка сирени в космосе.
   Зернов только посмотрел на него, и шансонье, кашлянув, мгновенно умолк.
   - Топология, друзья, - Зернов  перешел  на  английский  специально  для
Мартина, -  это  область  геометрии,  рассматривающая  свойства  различных
пространств  в  их  взаимных  сочетаниях.  Это  могут  быть   свойства   и
деформируемых геометрических фигур, вроде архитектуры Би-центра, и взаимно
связанных   космических   пространств,   если   их    рассматривать    как
геометрические фигуры. Рассуждая топологически, можно предположить, что от
покинутой нами Земли-бис нас  отделяют  не  парсеки,  а  только  "связки",
создающие своеобразную поверхность касания.  Вероятно,  такая  поверхность
включает весь земной шар с его  биосферой,  а  уж  точку  на  карте  можно
выбрать любую - твоей даче попросту повезло: она собрала всех нас.
   - А как они узнали об этом? - хмыкнул Толька. - Опять телепатия?  Через
второго Анохина?
   - А как они нашли нас в Париже? Как наблюдали за нами во время  опытов?
И как вообще они творили свои божеские  дела,  повергая  в  смущение  всех
служителей Господа Бога на  земном  шаре?  Загадка,  Толя,  не  для  наших
умишек. Кстати, чего хочет от нас этот человек у калитки?
   Я  спустился  в  сад  и  узнал  почтальона.  Он   держал   запечатанную
телеграмму, но почему-то не отдавал ее. Великое изумление читалось на  его
лице.
   - Десять минут назад проходил, смотрел, кричал - никого у вас не  было.
Обратно по той стороне шел. Остановился у акимовского забора, глянул к вам
- опять никого. Ну, передал заказное, расписались. Минуты не прошло.  А  у
вас на терраске полный парад. Ни  машин,  ни  людей  кругом  не  было.  Со
станции не время - поездов сейчас нет. Откуда же вы взялись? С  неба,  что
ли?
   - Съемку ведем, - мрачно придумал я: не рассказывать же ему обо всем. -
Видишь, мундир на мне? А отсвет зеркал создает невидимость.
   - А где ж аппарат? - все еще сомневался он.
   - Скрытой камерой снимаем, - отрезал я. - Давай телеграмму.
   Ирина  телеграфировала,  что  возвращается  из  командировки  вместе  с
академиком.
   - Ну что? - хором спросили меня на веранде.
   - Приезжают.
   Но поджидавших меня интересовало другое.
   - Что ты сказал этому типу?
   - Соврал что-то.
   - Вот и придется врать, - угрюмо заметил Толька. - Кто ж поверит? Липа.
В институте меня засмеют или выгонят.
   - В газету, пожалуй, дать можно, - задумался Мартин: думал он, конечно,
об американской  газете  и  оценивал  перспективы  возможной  сенсации.  -
Возьмут и напечатают. Даже с аншлагом. А поверить - нет, не поверят.
   Говорили мы трое, Зернов молчал.
   - А все-таки жаль было расставаться с этой планеткой, - вдруг  произнес
он с совсем не свойственной ему лирически-грустной ноткой. - Ведь они  нас
обгонят. С такими перспективами, как в Би-центре...
   - Нефти у них нет, - пренебрежительно заметил Мартин.
   - И кино, - сказал я.
   - Кино -  чепуха.  С  безлинзовой  оптикой  они  создадут  нечто  более
совершенное. И нефть найдут.  Ведь  они  моря  не  видели.  Сейчас  у  них
начнется эпоха открытий.  Возрождение  в  современном  его  преломлении  и
промышленная революция. Время Колумбов и Резерфордов.
   - А я бы совсем там остался, - сказал Толька. - Лишь бы не песни  петь.
Для настоящего дела. Метеослужбе бы научил для начала. А там,  смотри,  до
прогнозов бы дотянулись.
   Он рассчитывал на поддержку Зернова, но именно Зернов его и добил:
   - Нет, Толя. Долго бы вы там не прожили. Ни вы, ни  мы.  Не  такого  мы
рода-племени. Похожие, но другие.
   - Что вы меня разыгрываете, Борис Аркадьевич, - обиделся Толька. -  Три
месяца бок о бок с  ними  прожили.  Из  одной  миски,  как  говорится,  щи
хлебали. Что мы, что они. Такие же люди.
   - Не такие, Толя. Другие. Я уже говорил как-то, что,  моделируя  высшую
форму белковой жизни, эти так  и  не  разгаданные  нами  экспериментаторы,
грубо говоря, подправляли природу, генетический код.  Выделяли  главное  в
человеке, его духовную сущность, остальное отсеивали. Но потом мне  пришла
в голову мысль, что они вносили поправки  даже  в  анатомию  и  физиологию
человека.  Однажды  я  наблюдал,  как  брился  Томпсон.  Брился,   как   в
парикмахерской, опасной бритвой. Брился и порезался,  да  так,  что  кровь
полщеки  залила.  Спрашиваю:  "Йод  есть?"  А  он:  "Зачем?"  Вытер  кровь
полотенцем, и конец - никакого  кровотечения.  Мгновенная  сворачиваемость
крови. Я удивился. "Только у вас?" - говорю. "Почему у меня -  у  всех.  У
нас даже тяжелые раны почти не кровоточат". А вы  обратили  внимание,  что
тамошний Томпсон моложе земного? И морщин меньше, и не сутулится. А  потом
подметил, что у них вообще нет ни  морщинистых,  ни  лысых.  Я  специально
бродил по улицам, разыскивая стариков и старух. Я встречал их, конечно, но
не видел среди них дряхлых, согнутых, обезображенных старостью. Ни  одному
из них ни по цвету лица, ни по  ритму  походки  нельзя  было  дать  больше
пятидесяти. Полностью побежденная старость? Не думаю. Но их багровый  газ,
как первичная материя жизни, вероятно, таит в  себе  какие-то  возможности
самообновления организма или задерживает старческое перерождение тканей. И
еще: я говорил с детским врачом. У них нет специфически детских  болезней.
Он даже не знал, что такое корь или скарлатина. Только  простудные  формы,
последствия переохлаждения организма или желудочные заболевания:  питаются
ведь там хоть и моделированными, но земными продуктами - вот и весь  объем
тамошней терапии. Возможно, что и рак побежден: проникнув  в  тайны  живой
клетки, не так уж трудно устранить злокачественные ее изменения, но гадать
не буду - не узнал. А может быть, у них вообще другой сорт молекул.
   - Хватил, - сказал я.
   - Ничуть. Человек больше чем на две трети состоит из воды. А недавно  в
одной из наших лабораторий как раз и обнаружили воду с другим молекулярным
составом. При низких температурах  не  замерзает,  а  в  обычной  воде  не
растворяется. Вода и вода. Человек и человек. Химический  состав  один,  а
физика разная. Так что, Толя, ни я, ни вы рядом с ними не  выживем.  А  то
как бы на старости лет не отправили нас в какой-нибудь атомный переплав.
   - А книги? - вдруг вспомнил Мартин.
   Книг на столе уже не было.  Ни  одной.  И  никто  не  видал  даже  тени
протянувшейся из другого мира руки.
   - Я что-то заметил, - неуверенно продолжал  Мартин,  -  словно  облачко
поднялось над столом.  Совсем-совсем  прозрачное,  еле  видимое  -  клочок
тумана или водяной пыли. А может быть, мне это просто показалось.
   Тоскливое молчание связало нас. Так Робинзон Крузо уже на  спасшем  его
паруснике прощался с оставленным островом. Говорить ему,  как  и  нам,  не
хотелось. Что-то ушло из жизни. И навсегда.
   - Теперь уж наверняка не поверят, - опять забубнил Толька. - Ни  одного
доказательства.
   - А наши мундиры с Мартином? - сказал я.
   - Мундир можно сшить.
   - А девятичасовые часы?
   - Часы можно подделать.
   Он был прав. Никто не поверит. Расскажи я  на  студии  -  только  хохот
подымется.
   - Может, ученые поверят, - не унимался Толька, обращаясь уже к Зернову.
   - Ученые, Толя,  самый  недоверчивый  народ  в  мире.  Когда  приезжает
академик? - спросил он меня.
   - Через два дня. Думаешь, он поверит?
   - Мало, чтоб он поверил. Надо, чтоб он убедил поверить других.
   - Сложно без доказательств.
   Зернов не ответил сразу, только чуть-чуть скривились губы в усмешке. Но
на этот раз в ней не было грусти, скорее, мечтательная уверенность,  какая
теплится  иногда  в  душе  ученого,  вопреки   всему   вдруг   поверившего
мелькнувшей догадке.
   - Без доказательств? - повторил он. - А мне вот почему-то кажется,  что
доказательства у нас будут. Не  сегодня,  не  завтра,  но  однажды  мы  их
предъявим миру.
   - "Облака" позаботятся?
   Спросил я несерьезно, в шутку, но Зернов шутки не принял.
   - Кто знает? - сказал он просто. - А пока будем работать, как работали:
Толя  -  предсказывать  погоду,  Мартин  -  выуживать  сенсации  в   своем
заокеанском Вавилоне, я - полегоньку доучиваться на физика, ну а  ты...  -
Он хитренько прищурился, прежде чем  закончить:  -  Ты  продиктуешь  Ирине
роман о нашем  путешествии  в  рай  без  памяти.  Я  не  смеюсь.  Главное,
выдумывать не придется: правда будет невероятнее всякой  выдумки.  Но  для
начала назовем его фантастическим.
   Я так и сделал.



   Александр Абрамов, Сергей Абрамов.
   Серебряный вариант

   -----------------------------------------------------------------------
   Трилогия "Всадники ниоткуда", книга третья
   ("Время против времени" - журнальный вариант).
   "Серебряный вариант". М., Центрполиграф, 1997.
   OCR  spellcheck by HarryFan, 11 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


1. СИЛЬВЕРВИЛЛЬ

   За несколько дней  до  нашего  автомобильного  путешествия  я  встретил
приехавшего в гости Дональда  Мартина  и  почти  одновременно  получил  из
Ленинграда письмо от Зернова, в котором он сожалел, что не может  оставить
работу в научно-исследовательском институте и принять участие в поездке  к
Черному морю.
   Вдвоем с Доном  мы  выехали  из  Москвы,  и  уже  через  сутки  спираль
Симферопольского  шоссе,  пробежав  среди  бледно-зеленых   виноградников,
вынесла нас к морю. До  самого  горизонта  оно  было  темно-синим,  как  в
цветном телевизоре,  -  будто  размытая  чуть  влажной  кистью  берлинская
лазурь. Церковь, только что "висевшая" над  нами,  прилепившись  к  скале,
вдруг оказалась сбоку, отороченная кустарником, растущим прямо на камнях.
   - Остановимся? - предлагаю я сидящему рядом Мартину, заметив  крохотную
лужайку между парой приютивших ее разлапистых крымских сосен.
   Мартин, все еще критически относящийся  ко  мне  как  водителю,  охотно
соглашается, и, оставив "Жигули", мы располагаемся тут же,  на  запыленной
траве, у откоса дороги. Достаю боржоми, лимонный сок и  термос  со  льдом,
упакованные в целлофан бутерброды.
   - Красота! - говорит Мартин, оглядываясь.
   Я бросаю взгляд вниз - и застываю с открытым ртом. У  Мартина  выпучены
глаза, словно он увидел чудо. Чудо и есть. Мы  видим  не  зеленые  террасы
виноградников, не асфальтовый серпантин дороги, а плоский песчаный  берег,
вздутые дюны, поросшие невысоким корявым кустарником.
   - Альгарробо, - произносит наконец Мартин. - Как в Перу.
   - Мы не в Перу.
   - А это Крым, по-твоему?
   Нет,  это  не  Крым.  Крымские  пляжи  -   галька.   А   здесь   песок.
Крупнозернистый и красный.  Евпатория?  Не  похоже.  Справа  горы,  только
низкие и волнистые, вроде севастопольских. Однако и Севастополем здесь  не
пахнет.  Город  виден  слева   у   берега,   издали   напоминающий   мазню
абстракционистов: черно-белые мазки, рыжие плеши. Ни высокого  здания,  ни
башенки.
   - Я одного боюсь, Юри, - тихо говорит Мартин. - Очень, очень боюсь.
   Я как будто догадываюсь, но все же спрашиваю:
   - Чего?
   - Мы опять там, Юри.
   - Где?
   - Зря притворяешься. Сам знаешь.
   - Не тот город, - сопротивляюсь я. - И море неизвестно откуда.
   - Город, может быть, и другой. Но ведь  Река  куда-то  впадала?  В  это
море, наверно. Вот у моря и построили. -  Мартин  повертел  головой.  -  И
машины твоей, кстати, нет.
   Машины действительно нет. Ни близко, ни далеко. Мы сидим, поджав  ноги,
на голой песчаной пустоши.
   - То, что машины нет, - к лучшему, - говорит Мартин. - Какие бы авто ни
ходили по здешним дорогам, твои "Жигули" всех удивят.
   - Пешком придется тащиться до города, - вздыхаю я.
   - Миль десять, - уточняет Мартин.
   Унылый пейзаж. Ни души вокруг.
   - Тогда лучше было. Вчетвером веселее.
   - На кой черт понадобилась опять эта метаморфоза?
   Даже спокойный Мартин раздражается. В самом деле, зачем хозяевам  этого
мира понадобился новый эксперимент? Только потому, что мы с Мартином снова
оказались вместе?..
   Нехотя встали, стряхивая песок с джинсов.
   - В таком виде и пойдем?
   - Одежда у нас  вневременная  и  вненациональная  -  штаны  да  рубаха.
Сойдет.
   Идти тяжело. Жара немилосердная. Сквозь серые  облака  палит  невидимое
солнце. Духота сильнее, чем в Крыму, и духота влажная, как в парной бане.
   Первый же человек, которого мы встречаем на протоптанной  по  песчаному
побережью дорожке, одет не лучше нас: в  рыжей  рубахе  и  неопределенного
цвета пыльных штанах, заправленных в грубые, зашнурованные до икр ботинки.
Наши джинсы не привлекают его внимания. Он, лениво покуривая вполне земную
сигарку, скрученную из табачного листа, сидит под желтым большим зонтом  у
столика с нехитрой снедью, прикрытой грязной прозрачной  сеткой.  Под  ней
пирожки с неведомой начинкой, что-то  похожее  на  овечий  сыр  и  колбаса
подозрительного оттенка, над которой кружатся  тоже  вполне  земные  мухи.
Сбоку на столе - открытая коробка, где видны мелкие медные монеты.
   - Почем пирожки? - спрашивает Мартин.
   - С ума сошел, - говорю я, - неужели будешь есть эту дрянь?
   - Почему дрянь? - обижается  продавец.  -  Пирожки  свежие,  со  свиной
тушенкой.
   Разговор, как и ранее в "раю без памяти", ведется на английском  языке,
который я знаю лучше, чем Мартин русский.
   - Я спрашиваю, почем? - повторяет Мартин.
   - Пять сантимов, как и везде, - отвечает продавец.
   Я с ужасом соображаю, что никаких сантимов у нас нет  и  взять  их  нам
неоткуда, но Мартин небрежным жестом как ни в чем  не  бывало  бросает  на
стол советский полтинник.
   - Двадцать пять  франков!  -  восклицает  продавец  и,  не  разглядывая
монету, прячет ее в ящик стола. - Берите пирожки, джентльмены, а я  сейчас
дам вам сдачу.
   Он достает из стола кулек с серебром  и  медяками,  отсчитывает  горсть
монет, похожих на пятиалтынные, гривенники и пятаки, и кланяется  чуть  ли
не в пояс.
   Я с опаской поглядываю на него.
   - Пошли скорее, пока он не разглядел твоих "франков".
   - Мне почему-то кажется, что он удовлетворился размером и весом монеты.
   - Откуда у тебя оказался полтинник?
   - У меня их еще два. Получил в московских кассах. Почти семьдесят  пять
франков - считай, что мы богачи.
   - А вдруг влипнем?
   - Кое-какая мелочь у нас уже есть. Судя по сдаче, у них должно быть сто
сантимов во франке.
   - Что-то не похоже на прежнее время. И счет другой, и монеты другие.
   Нас обогнали два велосипедиста в коротких штанах и чулках  до  колен  и
несколько верховых в широкополых фетровых шляпах, какие я видел у  ковбоев
в американских вестернах. На грубые башмаки были  надеты  шпоры  с  острым
колесиком.
   Облака уже рассеялись, и солнце палит все сильнее. Мы входим  в  город.
Он чем-то  похож  на  придорожные  американские  города.  Одноэтажные,  то
каменные, то обшитые досками здания. На некоторых - деревянные  или  грубо
намалеванные изображения булок и  бубликов,  шляп  и  ботинок,  бутылок  с
винными этикетками. Никаких тротуаров и мостовых на  окраинах,  выложенные
камнем тихие переулочки там, где дома  побогаче,  церкви  с  распятием  на
паперти и салуны с крытым широким  крыльцом.  По  улице  навстречу  мчатся
желтые пылевые вихри, из них вырастают  верховые,  запряженные  парой  или
четверкой  лошадей  экипажи,  напоминающие  старинные  ландо   и   фиакры,
велосипедисты, рикши.
   Пешеходов почти не видно. На крылечках  под  вывесками  сидят  старики,
провожающие нас любопытными взглядами. Иногда  оборачиваются  и  пассажиры
открытых фиакров.
   - Почему они так смотрят? - удивляется Мартин.
   - Как смотрят?
   - Как тот продавец, когда мы подошли.
   - Не догадываюсь...
   - Может, здесь не ходят без шляп?
   - Что за вздор.
   - Вздор не вздор, а купить будет нелишне. Да и с  торговцем  поговорим.
Вон шляпа из бересты над дверью лавки.
   Мы входим. Старик продавец с клочками седины в бороде встречает  нас  у
прилавка. Над прилавком на крючках висят шляпы разных фасонов.  Есть  даже
цилиндры - серые, черные и лиловые.
   - Пару шляп, - говорит Мартин.
   Продавец критически оглядывает наши пропыленные штаны и рубахи.
   - Ношеных или новых? - спрашивает он и зевает.
   Пожалуй, при наших капиталах лучше приобрести ношеные.
   - Полтора франка за пару, - лениво говорит продавец.  -  А  вы,  должно
быть, не здешние, новички в Сильвервилле?
   Итак, город называется Сильвервиллем. Что-то новенькое. Да и там ли мы,
куда забросило нас прошлым летом? Я решаюсь "прощупать" аборигена.
   - Путешествуем, - поясняю я. - Пешком, на пари. -  И  тут  же  пугаюсь:
вдруг он не знает,  что  такое  пари.  Но  продавец  не  удивляется,  и  я
продолжаю: - А у вас в городе мы действительно новички. Шумно здесь...
   - Порт, - подтверждает продавец, - с тремя причалами. Один  для  речных
пароходов из Вудвилля - откуда до Города по железной дороге рукой  подать,
два других для рыбацких баркасов и шхун - рыбу привозят.  Ее  здесь  уйма.
Тут же и засолка, и копчение, и погрузка. Конечно, это - не  Город.  Город
один - столица. А Сильвервилль  лучше  назвать  городком.  Ну  а  Ойлер  и
Вудвилль - городишками.
   - Ойлер - это на востоке? - интересуется Мартин.
   - На побережье к  северу.  Жилье  нефтяников  и  газовщиков.  Оттуда  -
газопровод и железная дорога к Городу. А в самый Ойлер лучше и не заходить
- нефтеперегонная фабрика, жирные черные лужи. Вонь как на помойке.
   Мы платим полтора франка за грязные соломенные шляпы  типа  сомбреро  и
покидаем этот пока единственный источник  информации  о  мире,  в  котором
неизвестно как и долго ли будем жить.
   Улица круто сбегает к морю.  Видны  рыбацкие  парусники  у  причалов  и
высокая дамба, отделяющая  от  залива  устье  Реки.  Пыли  здесь  немного,
морской ветер гонит ее вверх по улице, где за спиной у нас все еще дымятся
песчаные вихри. Почва влажнее, к  тому  же  укатана  экипажами  и  прибита
сотнями лошадиных подков. Лошадей больше, чем жмущихся к стенкам прохожих.
Одеты встречные по-разному:  парни  в  замасленных  штанах  и  куртках,  в
стоптанных туфлях или босые,  а  кто  в  знакомых  уже  высоких,  до  икр,
башмаках; девчонки с  голыми  коленками,  с  отрезанными  или  оборванными
подолами; католические священники в длинных черных  сутанах,  кое  у  кого
подвязанных грубой пеньковой веревкой. Попадаются  и  другие  -  почище  и
побогаче, главным образом в экипажах, с достоинством выезжающие  из  тихих
замощенных переулков:  мужчины  в  цветных  сюртуках  и  узких  брюках  со
штрипками, дамы в длинных, до туфель,  платьях,  кружевных  или  шелковых,
отделанных бледно окрашенными кремовыми, розовыми и голубыми лентами.
   На улицах торгуют пирогами и подозрительно мутной  -  должно  быть,  от
сушеных яблок - водой.
   Ничего не понимаю. Где мы? В какой стране, в каком веке?
   - А может быть, здесь время идет не вперед, а назад? - говорит Мартин.
   - Остришь?
   - Пытаюсь.  Но  объяснение  все-таки  есть.  Мы  вот  с  тобой  коротко
подстрижены, а ведь у нас уже многие стригутся как средневековые пажи.  Ты
уверен, что года через два не будут носить цветных  париков?  Женщины  уже
носят. Клеш возродился через полсотни лет, возродятся и штрипки. Кстати, и
на Земле цилиндр еще из моды не вышел, и не только  черный.  Англичане  на
скачки до сих пор приходят в серых цилиндрах. Здешних, может быть, тоже на
старину потянуло. А что касается ребят  в  грязных  штанах  и  широкополых
шляпах, то вспомни - у американских ковбоев и фермеров мода уже сто лет не
меняется. Почему же у этих должно быть иначе, если  они  здесь  с  лошади,
наверное, только пообедать слезают?
   Мы медленно идем по  набережной  мимо  рыбацких  баркасов.  Грузчики  в
мешковине, с деревянными крючьями на с