алюя  что-то  на  загрунтованных  холстах
красками или углем.  Малюя  умело,  профессионально,  даже  талантливо,  с
где-то и когда-то приобретенными навыками.
   Поражало, однако, не это и не разнообразие жанров и стилей -  вы  могли
увидеть здесь классический реализм и абстрактное смешение красок и форм, -
поражали сюжеты  и  ситуации,  знакомые  мне,  но  явно  незнакомые  самим
художникам. Где мог увидеть  юноша  с  козлиной  бородкой  написанного  им
фламандца в кожаном колете и кружевном жабо? Где мог  увидеть  другой  эту
мадонну  с  младенцем,  похожую  на  растрепанную  нищенку,  которых   так
проникновенно писал Мурильо? Где мог увидеть третий  этот  уголок  Сены  с
каменным парапетом моста? У Марке? Но что  для  него  Марке?  Набор  букв,
незнакомое слово. Я медленно шел вдоль тротуара, ведя на поводке  уставшую
лошадь и пристально вглядываясь в расставленные и развешанные  полотна.  И
замер. Передо мной была копия или вариант известной во  всем  земном  мире
работы не менее известного автора. На бельевой  веревке,  как  выстиранное
белье, висели часы различных видов и форм, стекавшие вниз наподобие киселя
или теста.
   - Сальвадор Дали? - спросил я у сидевшего рядом художника.
   Он не понял.
   - Мое имя Эдлон Пежо.
   - Но вы же скопировали это у Дали.
   - Я видел это во сне.
   Настала моя  очередь  удивиться.  Он  усмехнулся,  покосившись  на  мой
мундир:
   - Вы  на  выставке  "спящих",  лейтенант.  И  у  каждого  из  нас  есть
разрешение.
   Я опять ничего не понял и пробормотал, что я из леса и  редко  бываю  в
Городе. Молодой художник наставительно пояснил:
   - Любая выставленная здесь картина воспроизводит сон или сны ее автора.
Мне, например, эти часы снились каждую ночь, пока я не написал их.
   - Что вы делали после Начала? - спросил я.
   - Органическое стекло на заводах "Сириус". А когда  уволили,  вспомнил,
что умею писать.
   Так возвращалось забытое - блокированная память прошлого. Или  "облака"
просмотрели эту возможность, или допустили ее сознательно.  Все-таки,  при
всем могуществе знания, они многого не поняли в людях - я убеждался в этом
с  каждым  новым  свидетельством.  Новейшее  последовало  тотчас   же   за
картинами. Часть узорчатой бронзовой ограды, примыкавшей непосредственно к
подъездам мэрии  и  смоделированной  "облаками"  с  какого-нибудь  земного
объекта, была сломана обрушившимся на нее камневозом или лесовозом и затем
восстановлена уже людьми, а не "облаками". Это замечалось сразу:  в  новых
секциях бронзовый узор  был  светлей  и  ярче,  но  по  рисунку  ничем  не
отличался от старого. И мало того: в каждый новый завиток было вложено  не
только умение и мастерство, но и подлинное вдохновение таланта. Я  не  мог
отделаться от мысли, что мы, люди, при всей отсталости от столкнувшейся  с
нами инопланетной цивилизации, все-таки в чем-то ее превосходили. Труд там
- естественная функция жизни, как потребность двигаться,  видеть,  дышать.
Но в так же понимаемый труд человек  порой  вкладывает  и  нечто  новое  -
творчество, озарение, нежность.
   С этой мыслью я и ворвался в кабинет Томпсона,  едва  успев  пропустить
куда-то  спешившего  Стила  и  чуть  не  столкнувшись  с  провожавшим  его
Зерновым. И тут же изложил ее вслух, не заботясь о том, к месту ли  она  в
прерванных моим появлением переговорах. Оказалось, что  к  месту.  Томпсон
сразу воспользовался  ею  как  козырем  для  утверждения,  что  со  своими
способностями здешнее человечество  уже  за  годы,  а  не  за  десятилетия
догонит земное. Мы с Зерновым не спорили: мы видели континуум.  Но  Зернов
не преминул все же опровергнуть мое замечание, что "облака", при  всем  их
сверхразуме, определенно напортачили с блокадой  памяти.  Она,  по  мнению
Бориса, была необходима им для Начала, начала  четкой,  надежной  во  всех
звеньях, бесперебойной работы механизма смоделированной ими жизни. Блокада
могла быть необратимой, но они не пошли на это. Очередной  кратковременный
эксперимент, не отнимающий у  здешнего  человека  возможности  развиваться
гармонично, но по-своему, не повторяя своего земного предшественника.
   - Разве я не похож на вашего адмирала? - засмеялся Томпсон.
   - Внешне - зеркало.  Но  внутренне  -  вы  другой.  Повторяя  адмирала,
"облака" отсекли все лишнее, что искажало характер, психику - эгоцентризм,
фанатическую предубежденность против всего,  что  не  соответствовало  его
воззрениям, навязчивость идей, диктаторские замашки.  Повторяя  меня,  они
извлекли и усилили то, что показалось им главным в  моем  интеллектуальном
развитии. Свойственный мне эклектизм исчез. Я вижу, что Анохин  уже  хочет
поправить меня. Не  торопись,  Юра,  диссертации  -  это  еще  не  синоним
призвания.
   - Меня это, пожалуй, примиряет с вторичностью моего появления на свете,
- задумчиво произнес Томпсон. - Мы - это вы, но с коэффициентом  "экстра".
Так я вас понял?
   - Не совсем. - Зернову хотелось выразить свою мысль как  можно  точнее:
он знал, что она в конце концов дойдет до создателей этого мира. - Главное
в человеке - не всегда лучшее. Научная одержимость моего здешнего  аналога
превратилась в научную ограниченность, в отрешенность от мира,  от  людей,
от народа. А Корсон Бойл? Его  земной  оригинал  -  маленький  полисмен  с
непомерным тщеславием и ничтожными завоеваниями в жизни. "Облака" и у него
нашли главное - силу воли, организаторский талант, не меньший, чем у  вас,
Томпсон, жажду власти и умение ее применять, неразборчивость в  средствах,
жестокость, иезуитизм. Не знаете этого слова, мэр? Есть такой христианский
монашеский  орден,  допускающий  любое  преступление,  любую  подлость   и
предательство, лишь бы они служили силе и могуществу католической  церкви.
Едва  ли  можно  назвать  это  коэффициентом  "экстра"!  Просто  "облака",
моделируя человеческий материал, искали  в  каждом  объекте  присущий  ему
одному   генетически   заложенный   дар.   Если   вы   установите    здесь
социалистический порядок, вы безусловно поблагодарите авторов эксперимента
за то, что они, сами  того  не  зная,  способствовали  реализации  великой
формулы:  "от  каждого  по  способностям".  Здесь  уже  не  будет  ошибок,
способности определены безукоризненно точно.
   Воспользовавшись паузой, Томпсон перевел разговор в рабочее русло:
   - Время дорого. Что в Майн-Сити?
   Я рассказал. Он слушал не перебивая. Только раз спросил:
   - В шахтах были? А на обогатительной фабрике?
   Я признался, что передоверил ее подпольному  комитету  лагеря.  Томпсон
поморщился. Неужели он не доверяет подпольщикам?
   Он словно прочел мою мысль.
   - О недоверии не может быть и речи. Сведения поступают к нам регулярно,
но не минуя вас. Ни одно звено не должно выпадать.
   - А как у Стила?
   - Все готово. К сожалению, "диким" не  хватает  огнестрельного  оружия.
Вооруженные автоматами захватят продтрассу, а в Город войдут лучники.
   Я подумал об арсенале в небоскребе четырнадцатого блока.
   - Есть же склад  в  продуправлении.  Я  думал,  что  вам  для  этого  и
понадобились мундиры.
   - Для этого.  Но  экспроприация  арсенала  в  настоящую  минуту  только
насторожит галунщиков. Сейчас они беспечны.  Накануне  праздника  даже  на
посты выходят, еле держась на ногах, а в  "золотой  день"  мы  возьмем  их
тепленькими. Налет на склад произведем одновременно с захватом "Олимпии".
   -  Остается  еще  Вычислительный  центр,  -  напомнил  Зернов.  -  Даже
Зернов-второй там не все контролирует.
   Телефонный звонок прервал разговор. Зернов взял трубку.
   - Есть, - сказал  он,  выслушав  говорящего.  -  Порядок.  Едем.  -  И,
повернувшись ко мне, прибавил: - Твоя голограмма в Би-центре уже получена.
Пройдешь все заграждения.
   При  слове  "голограмма"  я  вспомнил  что-то  связанное  с   парижским
конгрессом, но что именно, я так и не уточнил. Сделав вид, что и  так  все
ясно, спросил:
   - А как же ты...
   И осекся... Только сейчас я заметил, что  Зернов  сбрил  свою  козлиную
бороду и выглядел точно таким, каким я знал его в Москве и Антарктиде.
   Спрашивать,  как   он   пройдет   заграждения   Би-центра,   было   уже
бессмысленно.



40. ЧЕТЫРЕХМЕРНОЕ В ТРЕХМЕРНОМ

   Би-центр находился в американском секторе, занимая  добрых  полквартала
между небоскребами-башнями, пустыми, как и все в Городе, с третьего этажа.
Он был невысок - четырехметровая стена из каменных плит полностью скрывала
его от любопытных глаз. Стену построили, должно быть, уже не  "облака",  а
люди, потому что  она  несуразно  выдвинулась  почти  на  середину  улицы,
нарушив ее идеально геометрический профиль.
   Первый же патруль пропустил нас, не задавая вопросов. На меня  даже  не
взглянули, перед Зерновым вытянулись, как на смотре, молча и  почтительно.
То же самое последовало и на мощенном каменной брусчаткой дворе за стеной,
удивительно похожем на луврский плац из фильма "Три мушкетера".  И  там  и
здесь так же нестройно и беспорядочно стояли и  прохаживались  вооруженные
люди - не часовые и не стражники, а просто бездельники в  день  отдыха  на
казарменном  гвардейском  плацу.  Увидя  Зернова,  вытягивались,  меня  не
замечали: ведь я был одним из  них  -  такой  же  серомундирный  галунщик,
только, в отличие от них, трезвый; от каждого буквально за несколько шагов
несло винным перегаром. Я вспомнил слова Томпсона о том, что  уже  сейчас,
накануне праздника, редко кто из патрульных выходит на пост, не хлебнув из
заветной бутылки. Как же  велика  должна  быть  их  вера  в  свою  силу  и
безнаказанность и как должен быть уверен в ней Бойл, если его не  тревожил
процесс гниения  самих  устоев  его  государства!  Томпсон  прав  -  таких
защитников порядка можно будет брать тепленькими. Даже не великолепная,  а
просто трезвая и  хорошо  организованная  семерка  вооруженных  смельчаков
могла разогнать и прихлопнуть эту пьяную полицейскую  ораву,  поставленную
охранять один из важнейших институтов их государственного строя.
   Разогнать  -  да,  но  не  проникнуть  в  дом:  он  охранялся   изнутри
автоматически и надежнее, чем любой банк на Земле.  Наружная  охрана  была
пустой формальностью: мы убедились в этом, когда вошли в дом.  Кстати,  мы
не сразу вошли: самый дом не мог не вызвать удивления и  любопытства,  тем
более у впервые его увидевшего. Ничего подобного нигде  и  никогда  мы  не
видели. В доме не было окон, а стены  сверкали  необыкновенной  зеркальной
поверхностью. "Как защитные зеркальные очки, -  сразу  нашелся  Зернов,  -
изнутри прозрачны снизу доверху".  Но  снаружи  в  них  все  отражалось  и
искажалось, как  в  зеркалах  знакомой  комнаты  смеха.  И  люди  и  вещи,
отражаясь, то вытягивались, то  сплющивались,  то  завивались  совсем  уже
обезображенными  формами.  При  этом  стены  были  не  просто  неровны,  а
несуразно неровны, как нагромождение скалистых обломков; порой  пузырились
зеркальными волдырями или остроугольными шишками; порой проваливались, как
продырявленный мяч  или  искалеченный  в  автомобильной  катастрофе  кузов
машины:  загибались  без  ребер  и  углов  параболическими   кривыми   или
выворачивались наизнанку, как сотни "полосок Мебиуса". Риман и Лобачевский
могли бы найти здесь десятки примеров для своих геометрических постулатов,
а студенты по курсу топологии решать любые предложенные задачи.  Я  и  без
подсказок Зернова понял, почему вокруг  выросла  четырехметровая  каменная
ограда. Оказывается, пока ее не воздвигли, по улице нельзя было ни пройти,
ни проехать -  мешали  толпы  зевак,  готовых  без  устали  созерцать  это
архитектурное чудо-юдо.
   Но то, что  оказалось  внутри,  было  действительно  чудом  без  всякой
иронии. Вошли мы не в дверь, а во что-то вроде  щели,  достаточно  широкой
для того, чтобы пропустить двух человек любого роста и  любой  комплекции.
Щель  открывала  проход,  заполненный  лиловатым   газом   -   точь-в-точь
фиолетовое пятно в миниатюре. "Шагай, не  бойся",  -  подсказал  по-русски
Зернов, и я шагнул. Тотчас же все утонуло в знакомом  тумане.  Я  протянул
руку - она встретила пустоту; дотронулся до Зернова - он  был  рядом.  "Не
осторожничай, ничего не  случится",  -  услышал  я  его  голос,  чуть-чуть
угасавший в тумане: сделал еще два шага и вышел на дневной свет в  большую
и пустую комнату, если  только  окружавшее  нас  пространство  можно  было
назвать комнатой. Трудно было даже приблизительно определить ее форму: она
то удлинялась, то укорачивалась, в зависимости  от  точки,  с  которой  вы
пробовали ее осмотреть. И ничего не  видели,  кроме  плотного  фиолетового
тумана у потолка, если  только  вообще  был  здесь  потолок,  и  чуть-чуть
мерцающих матовых, будто стеклянных стен. Посреди комнаты плавала  круглая
белая тарелка, вернее, не плавала, а  неподвижно  висела,  как  на  сеансе
эстрадных "чудес". Все это освещалось обычным, слегка  рассеянным  светом,
но его источника я не нашел.
   - Откуда же свет? -  удивился  я.  -  Ты  говорил,  что  изнутри  стены
совершенно прозрачны.
   Зернов засмеялся и словно волшебной палочкой взмахнул: мерцающие  стены
исчезли, открыв полупьяную ораву галунщиков на только что  покинутом  нами
дворе. И видны они были отлично,  будто  ничто  не  разделяло  нас,  и  не
искажались, не искривлялись, хотя и просматривались сквозь кривозеркальные
стены.
   - Какие-то чудеса оптики! - вырвалось у меня. - Ничего не понимаю.
   - Оптика-то не наша, - сказал Зернов, - не земная.
   И плац с полицейскими снова исчез за мерцавшими стенами, непрозрачными,
как матовое стекло.
   - Обойди их и сядь. - Он указал  на  висевшую  над  полом  белую,  чуть
вогнутую тарелку.
   Уже не спрашивая, я повиновался, молча пройдя вдоль то удлинявшихся, то
словно обрезанных стен или, вернее, одной закругленной стены без  углов  и
дверей, - даже узенькой щели не было видно, и фиолетовый вход  наш  исчез,
словно сместился наверх и растворился в густой толще  газа  под  потолком.
Стенка была гладкой и теплой,  как  подогретое  изнутри  стекло,  но  даже
вблизи ничего,  кроме  мерцающих  точек  и  черточек,  в  этом  стекле  не
просматривалось. Висящая тарелка  вдруг  почему-то  оказалась  у  меня  на
дороге, я сел на нее не без боязни грохнуться  на  пол,  кстати  такой  же
туманный  и  лиловый,  как  и  потолок:  будто  я  шел  по  зеркалу,   его
отражавшему. Тарелка оказалась прочной и неподвижной, как  тумба;  я  сел,
встал, снова сел и глупо засмеялся от этой глупой гимнастики.
   - Зачем это?
   - Ты же рассказывал, как тебя муштровали в  зеркальном  зальчике  после
экзамена, - сказал Зернов.  -  Фиксировалось  твое  зеркальное  отражение.
Что-то вроде голограммы, фотоснимка безлинзовой оптикой, даже на Земле уже
не открытия. Стыдно, товарищ кинооператор, кому-кому,  а  вам  сие  должно
быть отлично известно. Твоя же область. Ее еще в сороковых годах  открыли,
а с появлением лазеров развитие ее зависит только от их растущей мощности.
Честно говоря, я сам не очень в этом кумекаю -  мне  мой  дубль  объяснил.
Безлинзовая съемка с когерентным источником освещения. Получаешь и негатив
и позитив одновременно, только  заключенный  в  сложном  узоре  мельчайших
черточек, лишь приблизительно напоминающий объект съемки. Но при освещении
лазерным  лучом  голограмма   трансформируется   в   объемное   трехмерное
изображение редкой точности. Здесь же,  по-видимому,  фиксируется  не  сам
объект,  а   его   зеркальное   отражение.   Твое   отражение,   например,
зафиксированное на пленке, поступило сюда, в контрольный механизм  центра.
Как выглядит этот механизм, каковы принципы его работы,  никто  не  знает.
Зеркальное отражение увеличивается до нормальных размеров,  вычислительные
приборы   распределяют   интенсивность   на   интерференционной    картине
голограммы,   некий   подобный   лазерному   невидимый   источник    света
воспроизводит  ее  в  "памяти"  контрольного  механизма,   и,   когда   ты
появляешься здесь подобно фотографическому фокусу "я сам  в  пяти  позах",
эта "память" только сверяет объект, в данном случае тебя, с  запечатленным
в ней  отражением.  Если  объект  и  отражение  не  совпадают,  ничего  не
происходит - просто открывается выход на  казарменный  плац,  а  в  случае
совпадения включаются рецепторы. Для чего? Для того, чтобы я или ты  могли
мысленно назвать нужную им лабораторию, или диспетчерскую, или  управление
продтрассой, или просто зеркальные стены, чтобы взглянуть на  улицу.  Меня
"память" уже проверила, и рецепторы  включились.  Их  действие  ты  видел.
Теперь твоя очередь. Вызови  "лабораторию  поля".  Так  сказать,  мысленно
назови.
   Я мысленно повторил за Зерновым: "Лаборатория поля", -  и  в  мерцающей
стене открылась лиловая щель.
   - Шагай, - подтолкнул меня Зернов, и, шагнув в  знакомую  лиловую  гущу
газа, мы вышли снова на дневной свет, но уже совсем в другой  зал,  именно
зал, а не комнату.
   Из глубины его, заполненной сверкающими металлическими  формами,  вышел
навстречу человек в белом, совсем земном халате, только белизна  его  тоже
сверкала, как белая крышка рояля, отражая окружающий мир. Издали этот  мир
казался путаницей безугольных геометрических  построений,  преимущественно
труб, сфер и цилиндров. Но за  человеком  с  той  же  скоростью  двигалась
высокая, как  цунами,  волна  лилового  газа,  в  которой  гасла  и  таяла
сверкавшая металлом стереометрия. В конце концов газ срезал  зал,  обратив
его в комнату с таким же туманным полом и потолком и такими же  мерцающими
тусклыми стенами. Человек в халате оказался Зерновым-вторым, на  этот  раз
отличавшимся от моего спутника только глянцевым белым халатом.
   - Нет, не нейлон, - сказал он Зернову-первому.  -  Тоже  химия,  только
другая.
   - Мысли читаешь, Вольф Мессинг? - усмехнулся тот.
   - Конечно. Только твои. Ты же знаешь.
   - Знаю, - поморщился мой Зернов, - только привыкнуть не могу.
   Мы сели на подплывшие к нам белые тарелки к такой же  белой,  ничем  не
поддерживаемой массивной плите, на которой мгновенно материализовалась  из
воздуха бутылка "Мартеля" и три широких коньячных бокала.
   - Скатерть-самобранка, - похвастался Зернов-второй.
   Первый пренебрежительно отмахнулся:
   - Видели и едали. В континууме.
   -  Прежде  я  считал  все  эти  чудеса  в   решете   техникой   земного
происхождения, - задумчиво подхватил Зернов-второй, -  кто-то  придумал  и
сконструировал их до Начала. Кто,  мы  забыли,  а  наследством  пользуемся
понемногу и свое ищем, развиваем, разрабатываем. А теперь, когда вернулась
память  прошлого,  я  уже  точно  знаю,  что  все  это  -  подарок   ваших
инопланетных гостей, их эксперимент.  Даже  больше  -  знаю  и  назначение
самого Би-центра.
   - Первая ступень контакта, - перебил Зернов-первый.
   - Научного контакта.
   - Мост к их науке, к их освоению мира.
   - Крутой, между прочим, мост. И трудный. Он же построен в четырехмерном
пространстве. Нет ни коридоров в обычном смысле этого слова, ни дверей, ни
лестниц. То, что их заменяет, длинно, сложно, запутанно и, с земной  точки
зрения, даже бессмысленно. Мы это называем "проходами". Обычно  ими  никто
не пользуется, только в случаях крайней необходимости, когда  телепортация
блокирована.
   - Вы так и говорите - телепортация? - спросил Зернов.
   - Нет, просто переход. Это уже моя земная память. И нуль-переход от нее
же. Удобная штука. Можно немедленно попасть в любую часть  "центра".  Даже
сюда.
   Мерцающие стены впереди не то раздвинулись,  не  то  растаяли,  обнажив
черный экран с равномерно вспыхивающей и гаснущей ядовито-желтой  надписью
по-английски: "Дэйнджер!" - "Опасность!"
   -  Люк-мусоропровод,  -  пошутил  Зернов-дубль.  -  Сюда  автоматически
сбрасываются  радиоактивные   осадки,   различные   излучающие   вещества,
самовзрывающиеся смеси - словом, все, что уже  не  нужно,  но  опасно  для
жизни, - пояснил он.
   - Шагнешь - и конец, - засмеялся я.
   - Не шагнете.  Это  мы  назыв