Ты брось  эти  фокусы.  Мне  от  тебя
нужно другое.
   Я полюбопытствовал:
   - А что именно?
   Он молча  раскрыл  свернутый  трубочкой  очередной  номер  "Экспресса".
Какие-то страницы его слиплись.  Джемс,  воровски  оглянувшись,  осторожно
разъединил их, и я увидел заложенный  внутрь  газетный  листок  небольшого
формата  на  тоненькой,  почти  прозрачной  бумаге,  на   которой   обычно
печатаются увесистые однотомники  и  карманные  словари.  Название  листка
"Либертэ", колонка курсива под заголовком "Доколе!" и шапка на  оставшиеся
четыре колонки "Трупы на колючей проволоке", а под ней  шрифтом  поменьше:
"Массовые расстрелы в Майн-Сити" без ненужных пояснений рассказали мне все
о газете. У Сопротивления родился печатный орган,  и  Джемс,  подхвативший
эстафету отца на поприще журналистики, был одним из редакторов.
   - Мне нужны сотрудники, - сказал он. -  Я  рассчитываю  на  тебя  и  на
Мартина.
   - Мартина не подпускай к агитации: у него опыт бульварной газеты. Держи
на хронике, - посоветовал я.
   - С Мартином у меня свой разговор. Я к тебе обращаюсь.
   - Я не принадлежу себе. Джемс. Как и ты. У меня свое задание.
   - Мне важно твое согласие. Кстати, и редакция и типография  у  вас  под
ногами.
   - Где?!
   - В подвалах "Омона".
   Мне показалось, что молния ударила в соседний каштан.
   - Этьен знает?
   - Конечно. Он же и предоставил помещение.
   Я подумал о том, что  безоговорочное  доверие  Джемса  и  Этьену  могло
приоткрыть наше инкогнито. А может быть, оно уже раскрыто?
   - Я давно хотел спросить тебя: что знает о нас Этьен?
   Джемс насторожился:
   - А почему тебя это интересует?
   - Потому что по условиям связи он ничего знать не должен.
   - Он знает только то, что вы "дикие", вернувшиеся к городской жизни.
   - Не больше?
   - Ты с ума сошел! - вспылил Джемс. - Ты знаешь, кто такой Этьен?
   - Не знаю.
   - Так я тебе говорю, что он фигура. Любишь сравнивать с шахматами,  как
Борис? Так он ладья или слон, а не пешка. Он имеет право знать  многое  из
того, что известно нам.
   - По условиям конспирации твоя информация для меня недостаточна.
   Джемс отчужденно отодвинулся. Простились мы сухо. Он -  еле  дотронулся
до моей руки  холодными  пальцами,  процедив  сквозь  зубы:  "Я  не  столь
педантичен, но спорить не буду", я - стараясь скорее  уйти:  сказанное  об
Этьене отодвигало все заботы.
   Вечером я наконец поймал Зернова.
   - Ты все знаешь о "Либертэ", Борис?
   - Читал первый номер. Кое-что хорошо, кое-что наивно.
   - Я не о том. Ты знаешь, где они печатаются? В подвалах "Омона".
   Зернов тихо свистнул.
   - С ведома Этьена?
   - Конечно. Он все знает.
   - Плохо.
   - Может, мы несправедливы к нему, Борис?  Может  быть,  это  цитата  из
другого романа? С другой метафорой. Может быть, прожив здесь девять лет...
   - Стал другим?
   - А вдруг?
   - Гадаешь?
   - Зачем? Просто высказываю предположение.
   Зернов прищурился с откровенной злобой.
   - А надо знать точно. Даже малейшего просчета здесь  нельзя  допустить.
Этот Этьен биологическое повторение того. Больше мы ничего не знаем.
   - Какой же вывод?
   -  Создать  законсервированную  резервную   типографию.   И   с   одним
непременным условием: Этьен знать не должен.
   Я долго молчал, прежде чем ответить.
   - Нет, не рискну, - наконец сказал я. - Фляш  потребует  объяснений.  А
какие у меня основания? Предположение. Предчувствие. Дурной сон.  Нет,  не
рискну.
   - Хорошо, предоставь это мне.
   О предстоящем экзамене, обещанном мне Корсоном  Бойлом,  мы  так  и  не
поговорили.



18. ЭКЗАМЕН

   Город обычно просыпался уже в три утра, в четыре  открывались  лавчонки
помельче, в пять - двери больших магазинов и ворота  заводов,  а  в  шесть
собиралась в своих канцеляриях  вся  конторская  братия.  Дежурный  портье
поднял меня в четыре утра, когда Мартин еще не вернулся с ночной смены,  а
Зернов с Толькой мирно посапывали в своих постелях.
   - Звонили из фуд-полиции, - почтительно склонился портье; слово "фуд" -
"пища"  -  он  произнес  при  этом  с  подчеркнутым   уважением   и   даже
настороженностью: видимо, в  отель  "Омон"  из  продовольственной  полиции
обращались не часто. - Предупредили, что в пять за вами пришлют экипаж.
   В пять я уже, потягиваясь и  зевая,  прошел  мимо  снова  склонившегося
портье и вышел на улицу. Экипаж подъехал  почти  одновременно  -  открытый
кузов легковой автомашины, запряженный парой рослых и упитанных лошадей  с
расчесанными гривами.  Вместо  обрезанного  радиатора  торчал  самодельный
облучок-модерн из полых алюминиевых трубок с губчатой подушкой, на которой
восседал очередной "бык" в сером мундире  с  выцветшим  желтым  шитьем.  В
лучшие времена оно было золотым, но и здесь мундиры  изнашивались  скорее,
чем люди. Более импозантный галунщик -  очевидно,  мой  телохранитель  или
конвойный - сидел в машине. Увидев меня, вышедшего к обочине тротуара,  он
открыл дверцу:
   - Мсье Ано?
   Я кивнул.
   - Прошу.
   Он подвинулся, пропустив меня, и за весь получасовой наш путь по городу
не произнес ни слова,  явно  отягощенный  неприятной  необходимостью  быть
внимательным и любезным с каким-то штатским парнем, явно не солидным ни по
возрасту, ни по внешности да  еще  проживавшим  в  каком-то  второсортном,
старомодном отеле. Меня  его  молчание  вполне  устраивало,  позволяя  без
глупых вопросов и ответов в одиночку наслаждаться  утренней  прогулкой  по
городу. Лошади постукивали по  каменной  брусчатке,  бич  кучера-галунщика
привычно посвистывал, а Город, удивительный и все еще до конца не понятый,
изменяясь на каждом углу, знакомо бежал навстречу. Я сказал - "знакомо", и
тем не менее они все еще ошеломляли, эти углы,  стыки  и  переходы,  когда
тихая    провинциальная    французская    улочка     с     полуподвальными
лавчонками-погребками  и  распухшими  от  сидячей  жизни  консьержками   в
подъездах  вдруг   устремлялась   к   небу   бетонно-стеклянным   вакуумом
небоскребов с матовыми от пыли окнами всех этажей до крыш и  огромными,  в
два человеческих роста, витринами, сверкающими черт  знает  чем,  лишь  бы
ярким и многоцветным. Разинув рот, вы так и не закрывали его,  потому  что
небоскребная высь тотчас же сменялась одноэтажной Америкой без  тротуаров,
но с неизменной драг-содой и  механическими  бильярдными,  а  та,  в  свою
очередь, сворачивала на древнюю парижскую набережную с лотками цветочниц и
фруктовщиков.  Фрукты,  как  и  все   пищевое,   доставлялось   по   ночам
полицейскими, а цветы выращивались в оранжереях и палисадниках подальше от
причудливых уличных стыков, где-то возле домов-трамваев и  домов-автобусов
или в специализированных садоводствах на  отвоеванной  у  леса  земле.  Мы
проезжали мимо прохожих,  куда-то  спешивших,  как  спешат  по  утрам  все
прохожие мира, обгоняли такие  же  смешные  автоэкипажи,  как  наш,  и  не
смешные, но просто не современные ландо  и  фиакры,  и  уродливые  коляски
велорикш, и совсем уже не странные,  а  привычные  машины  велосипедистов,
обросшие прикрепленными на рамах и багажниках корзинками  и  рюкзаками.  А
нас обгоняли пыхтящие и дымящие дровяные и угольные автомобили-уродцы,  по
какой-то улице гремела конка  с  летним,  открытым  вагончиком  и  длинной
подножкой, по которой взад и вперед сновал продающий билеты  кондуктор,  и
почти на каждом бульваре по земляной, изрытой конскими  подковами  широкой
дорожке ехали верховые галопом и шагом, чаще патрульные и реже штатские, в
цветных камзолах и  бриджах,  как  на  любительском  гандикапе.  Странный,
чудный и необычайный город,  нелепо  сшитый  и  еще  нелепее  перешитый  и
дошитый,  взращенный  искусственно,  но  все-таки  живой   и   человечный,
биологически повторяющий людское обиталище на Земле, -  Город,  в  котором
многое хотелось бы изменить и поправить, но только создатели его не  знали
как.
   Управление фуд-полис, или по-русски - продполиции, помещалось в  первых
двух этажах двадцатиэтажного  здания,  вытянувшегося  по  всему  кварталу,
дощечка  на  углу  которого   извещала,   что   это   Четырнадцатый   блок
американского   сектора.   То   был   действительно    блок,    гигантский
металлостеклянный куб, живой только в  первых  двух  этажах  и  мертвый  в
остальных восемнадцати, где лежала многолетняя  пыль  и  жили  привидения,
если  их  догадались  синтезировать   наши   "всадники   ниоткуда".   Мимо
неподвижных постовых меня  провели  во  второй  этаж,  в  большую  светлую
комнату, нечто вроде спортивного зала с тиром и гимнастическими приборами,
с плоскими матами на полу и скамьями по стенам. За единственным  столом  с
голой  пластмассовой  крышкой  сидело  трое,  судя  по  нашивкам,   высших
полицейских чинов. Мой спутник,  стараясь  ступать  как  можно  бесшумнее,
подвел меня к столу и так  же  бесшумно  исчез,  оставив  меня  наедине  с
ареопагом экзаменаторов.  Только  стул,  за  спинку  которого  я  невольно
схватился, отделял меня от моей судьбы  в  лице  трех  безликих  судей.  Я
говорю - безликих, потому что все они были на одно лицо;  одинаково  сухи,
морщинисты и выбриты до припудренной синевы на запавших щеках.  Именно  те
стражи, коим и надлежит встречать грешников у врат Дантова ада.
   - Мсье Ано? - спросил  меня  по-французски  страж  в  центре.  -  Будем
говорить на вашем родном языке?
   - Предпочитаю английский, мсье.
   - Садитесь.
   Я сел.
   Он нажал кнопку, одну из нескольких, еле заметных на крышке стола, и  в
дверях возник мой конвоир.
   -  Пригласите  тренинг-экспертов,  -  сказал  старший  экзаменатор   (я
мысленно называл его старшим, судя по занимаемому им центральному месту).
   Конвоир  исчез  и  впустил  троих  парней,  голых  по  пояс,  в   серых
тренировочных брюках. В наиболее крупном и мускулистом я узнал Шнелля.  Он
тоже меня узнал,  но  только  глаза  его  усмехнулись  -  лицо  оставалось
каменным.
   - Вы занимались гимнастикой? - спросил меня старший экзаменатор  и,  не
дожидаясь ответа, добавил: - Попробуйте турник и коня.
   Я несколько раз подтянулся на турнике  и  сделал  пять-шесть  махов  на
коне. Махи получились менее неуклюжими, чем эксперимент на перекладине.
   - Три, - сказал Шнелль.
   - Четыре, - в один голос откликнулись его спутники.
   Судьи пошептались и что-то занесли в свои рапортички.
   - Наденьте ему перчатки, Оливье, - сказал экзаменатор слева.
   - Разрешите мне, - шагнул вперед Шнелль.
   - Вы тяжелее его, Шнелль, - возразил  экзаменатор,  -  Оливье  подойдет
лучше.
   Оливье - голубоглазый блондин моих лет -  ловко  надел  мне  боксерские
перчатки  (интересно,   "облака"   ли   их   смоделировали   или   проявил
самодеятельность какой-нибудь легковес или тяжеловес  с  незаблокированной
профессиональной памятью) и подлез под канат. Ринг был рядом, с тремя туго
натянутыми канатами на белых столбах.
   - Боксировал когда-нибудь? - спросил Оливье.
   Я отрицательно покачал головой.
   - Что-нибудь знаешь? Удар? Стойку?
   - Ничего.
   - Он никогда не боксировал, капитан, -  неуверенно  проговорил  Оливье,
обращаясь к экзаменатору слева.
   - Проверим его реакцию, - сказал тот.
   Оливье отступил на шаг и шепнул мне:
   - Нападай.
   Вместо нападения я  сымпровизировал  что-то  вроде  боксерской  стойки.
Оливье легонько шлепнул меня в грудь. Я отшатнулся и, как мне  показалось,
ударил его в лицо. Но это мне только показалось. Правая моя рука встретила
воздух, а кулак противника в черной тугой перчатке сбил меня с ног.
   - Один... два... три... -  по  привычке  начал  Оливьер  но  я  тут  же
вскочил.
   И снова упал, сбитый таким же точным и сильным ударом. На  этот  раз  я
решил не вставать: ну их к черту!
   Но считать никто не стал.
   - Снимите с него перчатки, Оливье. Одно очко.
   - Не больше, капитан.
   -  Попробуем  просто  "файт",  -  сказал  левый   экзаменатор.   -   От
"спортинг-файт", - пояснил он мне, - это отличается тем,  что  в  бою  нет
никаких правил. Защищайтесь и нападайте, как  вам  будет  угодно:  ногами,
руками, подножкой, головой...
   Я внутренне усмехнулся. Боксировать я не умел, но знал  самбо.  Рискну.
Оглядев моих тренинг-экспертов, я  прочел  злорадное  торжество  в  глазах
Шнелля: он все еще не простил мне поражения на скачках.
   - Если пробовать, так с сильнейшим, - сказал  я  экзаменаторам.  -  Как
противник, патрульный Шнелль меня вполне устраивает.
   - Ваше право, - согласился экзаменатор.
   Шнелль уже с нескрываемым злорадством - он даже торжествующей улыбки не
спрятал - вышел не на ринг, а на большой квадратный мат  рядом  и  стал  в
позе партерного акробата, приготовившегося к прыжку партнера.
   - Не подходи к нему слишком близко, - шепнул мне Оливье,  -  он  ударит
ногою в пах.
   Я знал эти штучки. Шаг. Еще шаг. Еще. Шнелль напоминал сжатую  стальную
пружину. Еще шаг - и ударит. Но я не  шагнул,  а  прыгнул.  Вверх  и  чуть
вправо, так что взлетевшая правая нога Шнелля ударила, как и  моя  рука  в
схватке с Оливье, только воздух. В ту же секунду я перебросил Шнелля через
голову. Он грузно грохнулся на пол, так грузно, что  даже  толща  мата  не
смягчила удара.
   - Браво! - крикнул Оливье. - Шесть.
   - Пять, - поправил его сосед, до  сих  пор  не  принимавший  участия  в
упражнениях.
   - Пять? - переспросил, подымаясь, Шнелль. - А хотите нуль?
   Он, все еще не понимая, считая свою  неудачу  случайностью,  попробовал
сбить меня подножкой. Я ушел. Он повторил прием, открыв руку.  Я,  ухватив
ее, снова перекинул  его  через  голову.  Зрительно  -  это  король-прием,
эффектнейший из эффектных. Хруст едва не сломанной  руки,  отчаянный  крик
боли и грузный шлепок несобранного тела  о  мат  слились  в  один  звук  -
колокол моей победы.
   - Шесть, - повторил Оливье.
   Экзаменаторы, не возражая, черкнули что-то в своих рапортичках.
   - Стрелять умеешь? - спросил старший.
   - Из лука.
   - Из автомата не пробовал?
   - Нет, конечно, ведь даже в тирах только луки и стрелы.
   - Дайте ему оружие, Рой, и покажите, как надо работать.
   Третий из тренинг-экспертов, оценивший мою схватку со Шнеллем пятеркой,
взял  автомат  и  подвел  меня  к  стойке  тира.  В  двадцати   шагах   на
длинной-предлинной скамье стоял ряд пустых винных бутылок, чуть  дальше  -
такой же ряд жестяных консервных банок,  а  шагах  в  пятидесяти  -  снова
бутылки, только реже и выше. На стене над ними ленточкой чьи-то  портреты,
чуть крупнее газетных.
   Рой, не торопясь,  объяснил  мне  устройство  автомата,  как  целиться,
спускать предохранитель и нажимать на спусковой крючок.
   - Попробуй первый ряд.
   Я снес его одной очередью.
   Рой внимательно посмотрел, как я держу автомат, заглянул мне в глаза  и
молча кивнул на консервные банки.
   Я снес и их.
   - Вы солгали, Ано, - проговорил старший  экзаменатор,  -  так  стрелять
может только знакомый с огнестрельным оружием.
   - А я и знаком. Но вы спрашивали меня  об  автомате,  а  я  стрелял  из
охотничьего ружья.
   - Когда?
   - Когда был "диким".
   Ни малейшего удивления не отразилось на лицах моих  судей.  "Знают",  -
подумал я. Значит, и это прошло без промаха.
   - А вам известно, что вы признаетесь в государственном преступлении?
   - Какое же это преступление, если утро после Начала застало меня в лесу
с охотничьей двустволкой в руках.
   - Где же она?
   - Я  потерял  ее  на  переправе.  Нас  преследовали  колонны  муравьев.
Невосполнимая потеря.
   - Чепуха, - засмеялся экзаменатор справа,  до  сих  пор  не  выражавший
своего отношения к моим ответам, - патроны к дробовику скоро бы кончились.
Где бы вы их достали? Охоту запретили уже в первые месяцы Начала.
   - Вы сказали "нас"... - снова начал старший  экзаменатор,  не  забывший
моей реплики.
   - Да, я был не один.  В  лесу  я  нашел  друзей,  таких  же  скитальцев
поневоле. Все они сейчас в Городе. Нам помог мсье Этьен, директор отеля.
   По глазам экзаменаторов я уже видел, что все  это  им  известно.  Может
быть, экзамен превратится в допрос?
   Но этого не случилось. Никто не поинтересовался  даже  тем,  почему  мы
вернулись в Город лишь спустя девять лет.
   - Попробуйте  последний  ряд,  -  опять  вмешался  экзаменатор  справа:
видимо, его интересовало только  то,  что  было  связано  со  стрельбой  и
оружием.
   Я струйкой пуль снял и третью бутылочную заставу. Ни одна из бутылок не
осталась на месте. Рев автомата, звон стекла - и все.
   - Шесть очков, - сказал Рой.
   - Погодите, - послышался голос в дверях.
   Экзаменаторы, как по команде, вскочили. Я  обернулся:  Корсон  Бойл!  И
снова в штатском -  не  то  директор  департамента,  не  то  преуспевающий
клубмен.
   - Садитесь, - махнул он рукой и подошел ко мне. -  Видишь  портреты  на
стенке? Это мэр и его олдермены. По-моему, им совсем не следует любоваться
нашими тренировками. Закрой-ка им глазки, сынок.
   Я, тщательно прицелившись, нажал на спусковой крючок. Очередь полоснула
по стенке.
   - Недурно, - сказал Бойл, прищурившись.
   Он взял у меня автомат и сделал то же самое.
   - Сколько вы мне поставите? - спросил он, возвращая автомат Рою.
   - Двенадцать, - нагнул голову Рой. - Шесть за точность и столько же  за
артистизм.
   - Столько же  и  ему,  -  сказал  Бойл,  указав  на  меня  вытянувшимся
экзаменаторам. - Подсчитайте.
   - Тридцать, - подсчитал старший. - На шесть выше нормы.
   - Отлично. Проверим сообразительность.
   Он сел за стол - одноцветная сова среди пестрых попугаев. Рядом  с  ней
они еще более усохли и постарели.
   - Почему тебя потянуло в полицию?
   - Я уже говорил.
   - Предположим, что я забыл.
   - Власть и сила. Почему я выбрал сильнейшего  для  участия  в  схватке?
Потому что был качественно сильнее его. Почему  вам,  количественно  более
слабым, подчиняется количественно более сильное население  Города?  Потому
что вы сильнее качественно.
   Я был уверен, что мой ответ понравится Бойлу, и не ошибся. Он понимающе
улыбнулся.
   - А чем же обеспечивается эта качественность - оружием? - спросил он.
   Провокационный вопрос. Так  бы  ответил  любой  на  моем  месте.  Любой
некачественный. А я должен был защищать позицию качественности.
   - Не только, - ответил я, подумав. - Конечно, сила  оружия  -  решающий
фактор в подавлении большинства меньшинством. Но оружие можно  отнять  или
изготовить. На оружие можно ответить оружием. А почему вам подчиняются  не
только кучера и консьержки, но и директора "Сириуса"? Не выписывают же они
свои чеки под дулом наведенных на них автоматов.
   Бойл засмеялся:
   - Верное наблюдение. А вывод?
   - Денег у них не меньше, чем у вас. Но деньги не фишки,  у  них  должно
быть какое-то мерило стоимости.
   - Что ты имеешь в виду?  -  прищурился  Бойл,  на  этот  раз,  как  мне
показалось, не дружелюбно, а настороженно.
   Я вывел свою судьбу на опасный стрежень, но сворачивать  не  собирался.
Возможно, отсюда и не возвращаются. Но я почему-то был уверен, что Бойл  в
конце концов оценит мою откровенность.  С  другими  бы  я  подумал,  но  с
Корсоном Бойлом...
   - Завод  или  заводы  по  изготовлению  пищи.  Пищевой  комбинат  вроде
химического, - решительно произнес я. - Это большая сила,  чем  оружие,  и
большая ценность, чем деньги.
   Последовал вопрос - как выстрел:
   - А что ты знаешь о заводе?
   - Ничего.
   - Но ты же знаешь, что это завод?
   - Предполагаю. А предположение - не знание.
   - Ты с кем-нибудь делился таким предположением?
   Спрашивал  только  Бойл.  Тренинг-эксперты  давно  ушли.   Экзаменаторы
молчали с серыми, как мундиры, лицами. Вероятно, таких  экзаменов  еще  не
было.
   - С кем у нас можно делиться? - изобразил я пренебрежение и равнодушие.
- С людьми без памяти?
   - У тебя есть друзья.
   - Они умствований не любят. Обеспечь себя - предполагай что угодно. Вот
их кредо.
   - А секретарь Томпсона?
   - Мы с ним почти не встречаемся. Он очень занят.
   - Пишут историю,