огда мы подошли, у вас в руках была  камера,  -
вспомнил Зернов. - Вы что-нибудь снимали?
   - Все, - сказал я. - Облако, спаренных "Харьковчанок", двойника.  Минут
десять крутил.
   Толька поморгал глазами, все еще  готовый  к  спору.  Сдаваться  он  не
собирался.
   - Еще неизвестно, что мы увидим, когда он ее проявит.
   - Вы сейчас это увидите, - услышали мы голос Зернова из  его  рубки.  -
Посмотрите в иллюминатор.
   Навстречу нам на полукилометровой высоте плыл натянутый малиновый блин.
Небо уже затянули белые перистые нити, и на фоне их он еще меньше  казался
облаком. Как и раньше, он походил на цветной парус или  огромный  бумажный
змей. Дьячук вскрикнул и бросился к двери, мы за ним. "Облако" прошло  над
нами, не меняя курса, куда-то на север, к повороту ледяной стены.
   - К нашей палатке, - прошептал Толька. - Прости,  Юрка,  -  сказал  он,
протягивая руку, - я дурак недобитый.
   Торжествовать мне не хотелось.
   - Это вообще не облако, - продолжал он в раздумье, подытоживая какие-то
встревожившие его мысли. - Я имею  в  виду  обычную  конденсацию  водяного
пара. Это не капельки и не кристаллы. По крайней мере, на первый взгляд. И
почему оно так низко держится над землей и так странно окрашено? Газ? Едва
ли. И не пыль. Будь у нас самолет, я бы взял пробу.
   - Так бы тебя  оно  и  подпустило,  -  заметил  я,  вспомнив  невидимую
преграду и мои попытки пройти сквозь нее с кинокамерой. -  К  земле  жмет,
как на крутых виражах, даже похлеще. Я думал, у меня подошвы магнитные.
   - Живое оно, по-твоему?
   - Может, и живое.
   - Существо?
   - Кто его знает. Может, и  вещество.  -  Я  вспомнил  свой  разговор  с
двойником и прибавил: - Управляемое, наверно.
   - Чем?
   - Тебе лучше знать. Ты метеоролог.
   - А ты уверен, что оно имеет отношение к метеорологии?
   Я не ответил. А когда вернулись в кабину, Толька вдруг  высказал  нечто
совсем несусветное:
   - А вдруг это какие-нибудь неизвестные науке обитатели ледяных пустынь?
   -  Гениально,  -  сказал  я,  -  и  в  духе   Конан   Дойла.   Отважные
путешественники открывают затерянный мир на антарктическом плато.  Кто  же
лорд Рокстон? Ты?
   - Неумно. Предложи свою гипотезу, если есть.
   Задетый, я высказал первое, что пришло в голову:
   - Скорее всего, это какие-нибудь кибернетические устройства.
   - Откуда?
   - Из Европы, конечно. Или  из  Америки.  Кто-то  их  придумал  и  здесь
испытывает.
   - А с какой целью?
   - Скажем, сначала как экскаватор для выемки и подъема  тяжелых  грузов.
Попалась для эксперимента "Харьковчанка" - вытащили.
   - Зачем же ее удваивать?
   - Возможно, что это неизвестные нам механизмы для воспроизведения любых
атомных структур - белковых и кристаллических.
   - А цель... цель? Не понимаю...
   - Способность понимать у людей  с  недоразвитым  мозжечком,  по  данным
Бодуэна, снижена от четырнадцати до двадцати трех процентов.  Сопоставь  и
подумай, а я подожду. Есть еще один существенный элемент гипотезы.
   Тольке так хотелось понять поскорее,  что  он  безропотно  проглотил  и
Бодуэна и проценты.
   - Сдаюсь, - сказал он. - Какой элемент?
   - Двойники, - подчеркнул я. - Ты был на пути к истине, когда говорил  о
самогипнозе. Но только на пути. Истина в другом направлении  и  на  другой
магистрали. Не самогипноз, а вмешательство в обработку информации. Никаких
двойников  фактически  не  было.  Ни  второй  "Харьковчанки",  ни  второго
Анохина, ни двойничков-бытовичков, вроде моей куртки или съемочной камеры.
"Облако" перестроило мою психику, создало раздвоенное восприятие  мира.  В
итоге раздвоение личности, сумеречное состояние души.
   - И все  же  в  твоей  гипотезе  нет  главного:  она  не  объясняет  ни
физико-химической природы этих  устройств,  ни  их  технической  базы,  ни
целей, для каких они созданы и применяются.
   Назвать мою околесицу гипотезой можно было только в  порядке  бреда.  Я
придумал ее наспех, как розыгрыш, и  развивал  уже  из  упрямства.  Мне  и
самому было ясно, что  она  ничего  не  объясняла,  а  главное,  никак  не
отвечала на вопрос, почему  требовалось  физически  уничтожать  двойников,
существовавших только в моем воображении, да  еще  не  подпускать  меня  к
таинственной  лаборатории.  К  тому  же  придумка  полностью  зависела  от
проявленной пленки. Если киноглаз зафиксировал то же самое, что  видел  я,
моя так называемая гипотеза не годилась даже Для анекдота.
   - Борис Аркадьевич, вмешайтесь, - взмолился Толька.
   - Зачем? - ответил, казалось не слушавший  нас,  Зернов.  -  У  Анохина
очень развитое воображение. Прекрасное качество  и  для  художника  и  для
ученого.
   - У него уже есть гипотеза.
   - Любая гипотеза требует проверки.
   - Но у любой гипотезы есть предел вероятности.
   - Предел анохинской, - согласился Зернов, - в  состоянии  льда  в  этом
районе. Она не может объяснить, кому и зачем понадобились десятки, а может
быть, и сотни кубических километров льда.
   Смысл сказанного до нас не дошел, и,  должно  быть  поняв  это,  Зернов
снисходительно пояснил:
   - Я еще до катастрофы обратил ваше внимание на безукоризненный  профиль
неизвестно откуда возникшей и неизвестно куда протянувшейся ледяной стены.
Он  показался  мне  искусственным  срезом.  И  под  ногами   у   нас   был
искусственный срез: я уже тогда заметил ничтожную плотность и толщину  его
снегового покрова. Я  не  могу  отделаться  от  мысли,  что  в  нескольких
километрах отсюда может обнаружиться такая же стена,  параллельная  нашей.
Конечно, это только предположение. Но если оно  верно,  какая  сила  могла
вынуть и переместить этот ледяной пласт? "Облако"? Допустим,  мы  ведь  не
знаем  его  возможностей.  Но  "облако"  европейского  или   американского
происхождения? - Он недоуменно пожал плечами. - Тогда скажите, Анохин: для
чего понадобились и куда делись эти миллионы тонн льда?
   - А была ли выемка, Борис Аркадьевич? У вынутого пласта, по-вашему, две
границы. Почему? - оборонялся я. - А где же  поперечные  срезы?  И  выемку
естественнее производить кратером.
   - Конечно, если не  заботишься  о  передвижении  по  материку.  А  они,
видимо, не хотели затруднять такого Передвижения. Почему?  Еще  не  пришло
время для выводов, но мне  кажется,  что  они  не  враждебны  нам,  скорее
доброжелательны. И потом, для кого естественнее  производить  выемку  льда
именно так, а не иначе? Для нас с вами? Мы бы поставили  предохранительный
барьер, повесили бы таблички с указателями, оповестили бы всех по радио. А
если они не смогли или не сумели этого сделать?
   - Кто это "они"?
   - Я не сочиняю гипотез, - сухо сказал Зернов.



5. СОН БЕЗ СНА

   В короткое путешествие к палатке я  захватил  с  собой  кинокамеру,  но
"облако"  так  и  не  появилось.  На  военном  совете  было  решено  вновь
перебазироваться в кабину снегохода,  исправить  повреждения  и  двинуться
дальше. Разрешение продолжать  поиски  розовых  "облаков"  было  получено.
Перед советом я связал Зернова с Мирным, он кратко доложил  об  аварии,  о
виденных "облаках" и о первой произведенной мною съемке. Но о двойниках  и
прочих загадках умолчал. "Рано", - сказал он мне.
   Место для стоянки они  выбрали  удачно:  мы  дошли  туда  на  лыжах  за
четверть часа при попутном ветре. Палатка разместилась  в  гроте,  с  трех
сторон защищенная от ветра. Но самый грот производил странное впечатление:
аккуратно  вырезанный  во  льду  куб  с  гладкими,  словно   выструганными
рубанком, стенками. Ни сосулек, ни наледей.  Зернов  молча  ткнул  острием
лыжной палки в геометрически правильный  ледяной  срез:  видали,  мол?  Не
матушка-природа сработала.
   Вано  в  палатке  мы  не  нашли,  но  непонятный  беспорядок  вокруг  -
опрокинутая печка и ящик с брикетами, разметавшиеся  лыжи  и  брошенная  у
входа кожанка водителя - все это удивляло и настораживало. Не снимая  лыж,
мы побежали на поиски и нашли Чохели совсем близко  у  ледяной  стены.  Он
лежал на снегу в одном свитере. Его небритые щеки  и  черная  кошма  волос
были запорошены  снегом.  В  откинутой  руке  был  зажат  нож  со  следами
смерзшейся крови. Вокруг плеча на снегу розовело расплывшееся пятно.  Снег
кругом  был  затоптан,  причем  все  следы,  какие  мы  могли  обнаружить,
принадлежали Вано: "сорок пятого размера покупал он сапоги".
   Он был жив. Когда мы приподняли его, застонал, но глаз  не  открыл.  Я,
как самый сильный, понес его на спине, Толька поддерживал сзади. В палатке
мы осторожно сняли с него свитер  -  рана  была  поверхностная,  крови  он
потерял немного, а кровь на лезвии ножа,  должно  быть,  принадлежала  его
противнику. И нас тревожила не потеря крови, а переохлаждение:  как  долго
он пролежал здесь, мы не знали. Но мороз был легкий, а  организм  крепкий.
Мы растерли парня спиртом и, разжав его стиснутые зубы, влили  еще  стакан
внутрь. Вано закашлялся, открыл глаза и что-то забормотал по-грузински.
   - Лежать! - прикрикнули мы,  упрятав  его,  укутанного,  как  мумию,  в
спальный мешок.
   - Где он? - вдруг очнувшись, спросил по-русски Вано.
   - Кто? Кто?
   Он не  ответил,  силы  оставили  его,  начался  бред.  Было  невозможно
разобрать что-либо в хаосе русских и грузинских слов.
   - Снежная королева... - послышалось мне.
   - Бредит, - огорчился Дьячук.
   Один Зернов не утратил спокойствия.
   - Чугун-человек. - Это он сказал о Вано, но мог бы переадресовать  себе
самому.
   С переездом решили подождать до вечера, тем более что и днем и  вечером
было  одинаково  светло.  Да  и  Вано  следовало  выспаться:   спирт   уже
действовал. Странная сонливость овладела и нами. Толька хрюкнул,  полез  в
спальный мешок и тотчас же затих. Мы с Зерновым сначала крепились, курили,
потом взглянули друг на друга, засмеялись и, расстелив губчатый мат,  тоже
залезли в меховые мешки.
   - Часок отдохнем, а потом и переберемся.
   - Есть часок отдохнуть, босс.
   И оба умолкли.
   Почему-то ни он, ни я не высказали никаких  предположений  о  том,  что
случилось с Вано. Словно сговорившись, отказались от комментариев, хотя, я
уверен, оба думали об одном и том же. Кто был противником Вано и откуда он
взялся в полярной пустыне? Почему Вано нашли раздетым за пределами  грота?
Он даже не успел надеть кожанку. Значит, схватка началась еще в палатке? И
что ей предшествовало? И как это у Вано оказался окровавленный  нож?  Ведь
Чохели, при всей его вспыльчивости, никогда не  прибег  бы  к  оружию,  не
будучи к этому вынужденным. Что же  вынудило  его  -  стремление  защитить
кого-то или просто разбойное нападение? Смешно. Разбой за Полярным кругом,
где дружба - закон каждой встречи. Ну а  если  один  из  двух  преступник,
скрывающийся от правосудия? Совсем  бессмысленно.  В  Антарктику  ни  одно
государство  не  ссылает  преступников,  а  бежать  сюда  по   собственной
инициативе  попросту  невозможно.  Может  быть,  противник  Вано   -   это
потерпевший крушение и сошедший с ума от невыносимого  одиночества.  Но  о
кораблекрушении вблизи берегов Антарктиды мы ничего не слышали. Да и каким
образом потерпевший крушение мог оказаться так далеко от берега, в глубине
ледяного материка? Наверное, эти же вопросы  задавал  себе  и  Зернов.  Но
молчал. Молчал и я.
   В палатке было не холодно - протопленная печка еще сохраняла тепло -  и
не темно:  свет,  проникавший  в  слюдяные  оконца,  конечно,  не  освещал
соседние  предметы,  но  позволял  различать  их  в   окружающей   тусклой
сумеречности. Однако постепенно или сразу - я  так  и  не  заметил,  каким
образом и когда, - эта сумеречность не то чтобы сгустилась или  потемнела,
а как-то полиловела, словно кто-то растворил  в  воздухе  несколько  зерен
марганцовки. Я хотел привстать, толкнуть,  окликнуть  Зернова  и  не  мог:
что-то сжимало мне горло, что-то давило и  прижимало  меня  к  земле,  как
тогда в кабине  снегохода,  когда  возвращалось  сознание.  Но  тогда  мне
казалось, что кто-то словно просматривает меня  насквозь,  наполняет  меня
целиком, сливаясь с каждой клеточкой тела. Сейчас, если  пользоваться  тем
же образным кодом, кто-то словно заглянул ко мне в мозг и отступил. Мутный
сумрак тоже отступил, окутав меня фиолетовым коконом: я мог смотреть, хоть
ничего и не видел; мог размышлять о том, что случилось, хотя и не понимал,
что именно; мог двигаться и дышать, но только в пределах кокона.  Малейшее
вторжение в его фиолетовый сумрак действовало как удар электротока.
   Как долго это продолжалось, не знаю, не смотрел на часы. Но кокон вдруг
раздвинулся, и я увидел стены палатки и спящих  товарищей  все  в  той  же
тусклой, но уже  не  фиолетовой  сумеречности.  Что-то  подтолкнуло  меня,
заставив выбраться из мешка, схватить кинокамеру и  выбежать  наружу.  Шел
снег, небо затянуло клубящейся пеной кучевых облаков, и  только  где-то  в
зените мелькнуло знакомое розовое пятно. Мелькнуло и скрылось.  Но,  может
быть, мне все это только почудилось.
   Когда я вернулся, Толька, зевая во весь рот, сидел на санках, а  Зернов
медленно вылезал  из  своего  мешка.  Он  мельком  взглянул  на  меня,  на
кинокамеру и, по обыкновению, ничего не сказал. А Дьячук прокричал  сквозь
зевоту:
   - Какой странный сон я только что видел,  товарищи!  Будто  сплю  и  не
сплю. Спать хочется, а не засыпаю. Лежу в забытьи и ничего не  вижу  -  ни
палатки, ни вас. И словно навалилось на  меня  что-то  клейкое,  густое  и
плотное, как желе. Ни теплое, ни холодное - неощутимое. И  наполнило  меня
всего, а я словно растворился. Как в состоянии невесомости, то  ли  плыву,
то ли повис. И не вижу себя, не  ощущаю.  Я  есть,  и  меня  нет.  Смешно,
правда?
   - Любопытно, - сказал Зернов и отвернулся.
   - А вы ничего не видели? - спросил я.
   - А вы?
   - Сейчас ничего, а в кабине, перед  тем  как  очнулся,  то  же,  что  и
Дьячук. Невесомость, неощутимость, ни сон, ни явь.
   - Загадочки, - процедил сквозь зубы  Зернов.  -  Кого  же  вы  привели,
Анохин?
   Я обернулся. Откинув брезентовую дверь, в палатку, очевидно,  вслед  за
мной протиснулся здоровенный парень в шапке с высоким искусственным  мехом
и нейлоновой куртке на таком же меху, стянутой "молнией".  Он  был  высок,
широкоплеч и небрит и казался жестоко напуганным. Что могло напугать этого
атлета, даже трудно было представить.
   - Кто-нибудь здесь говорит по-английски? - спросил он, как-то  особенно
жуя и растягивая слова.
   Ни у одного из моих учителей не было такого  произношения.  "Южанин,  -
подумал я. - Алабама или Теннесси".
   Лучше всех у нас говорил по-английски Зернов. Он и ответил:
   - Кто вы и что вам угодно?
   - Дональд Мартин! - прокричал парень. - Летчик из Мак-Мердо. У вас есть
что-нибудь выпить? Только покрепче. - Он провел ребром ладони по горлу.  -
Крайне необходимо...
   - Дайте ему спирту, Анохин, - сказал Зернов.
   Я налил стакан из канистры со спиртом  и  подал  парню;  при  всей  его
небритости он был, вероятно, не старше меня. Выпил он залпом весь  стакан,
задохнулся, горло перехватило, глаза налились кровью.
   - Спасибо, сэр. - Он наконец отдышался и перестал  дрожать.  -  У  меня
была вынужденная посадка, сэр.
   - Бросьте "сэра", - сказал Зернов, - я вам  не  начальник.  Меня  зовут
Зернов. Зер-нов, - повторил он по слогам. - Где вы сели?
   - Недалеко. Почти рядом.
   - Благополучно?
   - Нет горючего. И с рацией что-то.
   - Тогда оставайтесь.  Поможете  нам  перебазироваться  на  снегоход.  -
Зернов запнулся, подыскивая подходящее английское наименование,  и,  видя,
что американец его все  же  не  понимает,  пояснил:  -  Ну,  что-то  вроде
автобуса на гусеницах. Место найдется. И рация есть.
   Американец все еще медлил, словно  не  решаясь  что-то  сказать,  потом
вытянулся и по-военному отчеканил:
   - Прошу арестовать меня, сэр. Я совершил преступление.
   Мы переглянулись с Зерновым: вероятно, нам обоим пришла в голову  мысль
о Вано.
   - Какое? - насторожился Зернов.
   - Я, кажется, убил человека.



6. ВТОРОЙ ЦВЕТОК

   Зернов шагнул к укутанному Вано, отдернул  мех  от  его  лица  и  резко
спросил американца:
   - Он?
   Мартин осторожно и, как  мне  показалось,  испуганно  подошел  ближе  и
неуверенно произнес:
   - Н-нет...
   - Вглядитесь получше, - еще резче сказал Зернов.
   Летчик недоуменно покачал головой.
   - Ничего похожего, сэр. Мой лежит у самолета. И потом... - прибавил  он
осторожно, - я еще не знаю, человек ли он.
   В этот момент Вано открыл глаза. Взгляд его скользнул по стоящему рядом
американцу, голова оторвалась от подушки и опять упала.
   - Это... не я, - сказал он и закрыл глаза.
   - Все еще бредит, - вздохнул Толька.
   - Наш товарищ ранен. Кто-то напал на него. Мы не знаем кто,  -  пояснил
американцу Зернов, - поэтому, когда вы сказали... - Он деликатно умолк.
   Мартин подвинул Толькины санки и сел, закрыв лицо руками и покачиваясь,
словно от нестерпимой боли.
   - Я не знаю, поверите ли вы мне или нет, настолько все это  необычно  и
не похоже на правду, - рассказал он. - Я летел на одноместном самолете, не
спортивном, а на бывшем истребителе - маленький "локхид", - знаете? У него
даже спаренный пулемет есть для кругового обстрела.  Здесь  он  не  нужен,
конечно, но по правилам полагается содержать оружие в  боевой  готовности:
вдруг пригодится. И пригодилось... только  безрезультатно.  Вы  о  розовых
"облаках" слышали? - вдруг спросил он и, не дожидаясь  ответа,  продолжил,
только судорога на миг скривила рот: - Я  настиг  их  часа  через  полтора
после вылета...
   - Их? - удивленно переспросил я. - Их было несколько?
   - Целая эскадрилья. Шли совсем низко, мили на две  ниже  меня,  большие
розовые медузы, пожалуй, даже не розовые, а скорее малиновые.  Я  насчитал
их семь разной формы и разных оттенков, от бледно-розовой незрелой  малины
до  пылающего  граната.  Причем  цвет  все  время  менялся,   густел   или
расплывался, как размытый водой. Я сбавил скорость и снизился, рассчитывая
взять пробу: для этого у меня был специальный контейнер под брюхом машины.
Но с пробой не вышло: медузы ушли. Я нагнал их, они опять  вырвались,  без
всяких усилий, будто играючи. А  когда  я  вновь  увеличил  скорость,  они
поднялись и пошли надо мной - легкие, как детские шарики, только плоские и
большие: не только мою канарейку, а четырехмоторный  "боинг"  прикроют.  А
вели они себя как живые. Только  живое  существо  может  так  действовать,
почуяв опасность. И я подумал: если так, значит, и сами они  смогут  стать
опасными. Мелькнула мысль: не  уйти  ли?  Но  они  словно  предвидели  мой
маневр. Три малиновые медузы с непостижимой быстротой вырвались вперед  и,
не разворачиваясь, не тормозя, с такой же силой и быстротой пошли на меня.
Я даже вскрикнуть не успел, как самолет вошел в туман,  неизвестно  откуда
взявшийся, и даже не в туман, а в какую-то слизь, густую  и  скользкую.  Я
тут же все потерял - и скорость, и управление, и видимость.  Рукой,  ногой
двинуть не могу. "Конец", - думаю. А самолет не падает, а  скользит  вниз,
как планер. И садится. Я даже не почувствовал, когда  и  как  сел.  Словно
утонул в этой малиновой слякоти, захлебнулся, но не умер.  Смотрю:  кругом
снег, а рядом - самолет, такой же, как и мой - "локхид"-маленький.  Вылез,
бросился к нему, а из кабины мне навстречу такой же верзила, как и  я.  То
ли знакомый, то ли нет -  сообразить  не  могу.  Спрашиваю:  "Ты  кто?"  -
"Дональд Мартин, - говорит. - А ты?" А я смотрю на него,  как  в  зеркало.
"Нет, врешь, - говорю, - это я Дон Мартин",  -  а  он  уже  замахнулся.  Я
нырнул под руку и левой в челюсть. Он упал и виском о дверцу - хрясь! Даже
стук послышался. Смотрю: лежит. Пнул его ногой - не шелохнулся.  Потряс  -
голова болтается. Я подтащил его к своему  самолету,  думал:  доставлю  на
базу, а там помогут. Проверил горючее - ни капли. Дам радиограмму хотя  бы
- так рация вдруг замолчала: ни оха, ни вздоха. Тут у меня  голова  совсем
помутилась: вы