эскортом".  Верзила  вдруг
останавливается, снимает платок с лица и закуривает.
   - Узнал меня, стрелок?
   - По голосу.
   - Метко стреляешь. Если бы не хозяин, мы бы еще  пощелкали.  А  то  мне
даже пришлось за разбитую бутылку платить.
   - Могу отдать, друг Пасква.
   - Запомнил, значит? И я запомнил.
   - Тем лучше, - говорю я, - пригодится на будущее.
   Куда и зачем нас везут? Ограбить? У нас ничего  ценного  с  собой  нет,
кроме нескольких сот франков наличными.  Отнять  их  они  могли  бы  и  на
полянке у костра. Убить? Но и убить можно было там же, ведь лесная  дорога
темна и пустынна. После того, как я узнал верзилу из "Веселого  петуха"  в
Сильвервилле, все больше убеждаюсь, что  мы  нужны  не  ему.  Похоже,  его
хозяин Тур Мердок где-то поблизости...
   На развилке поворачиваем влево. Еще полчаса - и  мы  останавливаемся  у
ворот забора, уходящего в глубину леса. В сутках здесь восемнадцать часов,
и ночь, недавно  начавшаяся,  уже  тает  в  предрассветном  тумане.  Забор
отлично виден: высокий, из толстых, почти четырехметровых, бревен,  совсем
как у Стила пятьдесят лет назад. Тяжелые ворота нудно скрипят. По мощенной
камнем дороге мы подъезжаем к небольшой бревенчатой даче, покрытой толстым
слоем спрессованного и высушенного  тростника.  Нас  никто  не  встречает.
Пасква, толкнув незапертую дверь, пропускает меня и Мартина вперед в сени,
а затем в комнату с огромным камином, в котором горят целые  бревна.  Этот
огонь и является единственным освещением комнаты, где несколько человек за
непокрытым деревянным столом играют в карты.
   Пасква проходит в дверь, едва заметную в глубине комнаты, и  тотчас  же
возвращается.
   - Ано может войти, а Мартин пока останется здесь.
   - Мсье Ано, - говорю я ему, - и твердо запомните это на будущее.
   Пасква не отвечает, а Мартин садится на скамью подальше от камина - ему
и так жарко от верховой езды. Я вхожу в другую комнату,  бревенчатую,  без
обоев, но хорошо меблированную, с большим мягким ковром на полу. В комнате
светло, хотя  и  освещает  ее  только  десяток  толстых  свечей  в  грубых
деревянных подсвечниках. Встречает меня сам Тур Мердок.
   - Садитесь, мсье Ано. - Приветливая улыбка играет на его темных  губах,
и тонкие, почти женские руки указывают на  одно  из  двух  обитых  красным
бархатом кресел. - Рад видеть вас в моей летней берлоге.
   Я начинаю злиться.
   - Приглашение с вооруженным эскортом?
   - А вы бы приехали иначе?
   - Возможно.
   - Мне нужно было наверняка. Я знал, что вы поедете верхом, знал и когда
вы поедете.
   - Откуда?
   - Это мой маленький секрет, мсье Ано, но, чтобы вы не мучились над  его
разгадкой, скажу вам, что у меня есть кое-кто в сенаторском  окружении.  Я
даже знаю о вашем назначении. И самое главное - вы мне нужны.  Тем  более,
что мы договорились обо всем еще в Сильвервилле.
   Решаю, как говорится, брать быка за рога.
   - Так что же вы предлагаете, мистер Мердок, и что требуется от меня?
   - Предлагаю вам десять тысяч франков. Первую половину  вы  получите  по
приезде в Город от моего банковского агента. Остаток - по окончании дела.
   Я не спрашиваю - какого дела, пусть сам расскажет.
   - Крупно играете, Мердок, - намеренно опускаю "мистер".
   Мердок принимает вызов.
   - Чем крупнее игра, Ано, тем интереснее игрокам.
   Моя ставка в этой игре - десять тысяч. Ваша  -  голос  сенатора  Стила,
поданный за легализацию моей партии.
   - Какую цену может иметь один голос Стила?
   - Огромную. Вслед за ним проголосуют все аграрии  и  цеховые  старосты.
"Джентльмены" воздержатся, а трудовики останутся в меньшинстве.
   - Цеховые старосты - это лидеры профессиональных союзов? - спрашиваю я,
не замечая, что прибегаю уже к чисто земной терминологии.
   Но Мердок замечает.
   - Странный жаргон у вас, - кривится он, -  мы  так  не  говорим.  Сразу
ясно, что вы далеки от политики.
   - Даже не знаю, кто такие трудовики.
   -  Доновановское  крыло  популистов.  Несколько  старых  мечтателей   и
мальчишки, вообразившие себя взрослыми.
   - Вот видите, - говорю я, - с моим ничтожным опытом в  политике  трудно
согласиться на вашу игру. Предлагаю другие условия.
   - Какие?
   - Никаких авансов. Выйдет - хорошо, не выйдет - не взыщите.
   - Значит, все-таки допускаете, что можно убедить Стила?
   - Можно попытаться его убедить.
   - Так почему же отказываться от пяти тысяч? Не понимаю ваших мотивов.
   - Элементарная честность, Мердок. Я никогда не беру денег взаймы,  если
не уверен, что смогу их отдать.
   - Но в игру входите?
   - Рискну.
   - Может быть, подключить и Дональда Мартина?
   - У меня есть другое предложение о Мартине. Устройте его  репортером  в
вашу газету.
   - Но газета не моя, а Тинкросса.
   - Не будем начинать с обмана, Мердок. Я знаю,  кто  истинный  хозяин  и
вдохновитель этой газеты. А Мартину она  нравится,  и  он  просто  мечтает
стать журналистом.
   Мердок молчит. Смущен или  недоволен?  Бесцеремонно  открываю  дверь  и
кричу:
   - Мартин, войди!
   Мартин входит с искательной улыбкой - готовый к своей новой роли.
   - Вы никогда не работали в газете, Мартин?
   - Нет, мистер Мердок.
   - А что вы делали раньше?
   - Путешествовал вместе с Ано, мистер  Мердок.  Скитались  в  прерии,  в
северо-восточных лесах, у истоков Реки.
   - Вот и попробуйте написать об этом в газете. Читателям будет интересно
узнать об еще не освоенных землях.
   - Я хотел бы  работать  в  отделе  хроники,  мистер  Мердок.  Городской
хроники.
   - Хорошо. Но  о  путешествиях  тоже  напишите.  Я  дам  вам  записку  к
редактору "Брэд энд баттер". Знаете эту газету?
   - Я восхищен ею, мистер Мердок.
   - Там сильный политический отдел. Последовательная критика махинаций  в
сенате. Что же касается городской хроники...
   - Мне нравится ее подход к  событиям,  мистер  Мердок,  -  осмеливается
перебить Мартин, - опередить  полицию,  проникнуть  в  тайну  случившегося
раньше нее, раскрыть скандал  в  благородном  семействе  или  сомнительную
репутацию какого-нибудь безгрешного деятеля...
   Мердок явно польщен.
   - Пожалуй, вы для этого подходите, Мартин. Может быть, и я когда-нибудь
дам вам кое-какие поручения. А теперь оставьте нас на минуту.
   Удачно  сыгравший  свою  роль  Мартин,  склонив   почтительно   голову,
удаляется. Мердок излучает великодушие и благожелательность.
   - Довольны, Ано?
   - Мне кажется, что и я могу задать вам  тот  же  вопрос.  Я  знал,  что
Мартин годится для многого, во всяком  случае,  связь  можно  поддерживать
через него. Ему ведь понадобится по ходу работы сенатская хроника?
   - А вы умница, Ано,  -  смеется  Мердок.  -  Только  учтите  срочность.
Голосование в сенате мне нужно выиграть до начала избирательной  кампании.
Хорошо бы еще до конвенции популистов в Вудвилле.
   - Почему в Вудвилле, а не в Городе? - спрашиваю я.
   - Потому что Вудвилль - центр крупнейшего  промыслового  и  фермерского
кантона. По берегу Реки - промыслы, ближе к  лесу  -  поместья.  А  в  ста
километрах за Вудвиллем  уже  прерия  -  вотчина  ранчменов.  В  Городе  у
популистов, пожалуй, сильнее трудовики.
   На этом,  собственно,  кончается  наша  беседа.  Мы  ужинаем,  дружески
прощаемся с Мердоком, пожелавшим  подчеркнуть  напоследок,  что  Пасква  и
остальные отнюдь не слуги, а его избиратели, получаем  своих  отдохнувших,
накормленных лошадей и уже без всякого "эскорта"  покидаем  "берлогу".  Мы
здесь гости, а следовательно - союзники.
   И вот мы снова на лесной дороге с ухабами, болотцами. То съезжаемся, то
опережаем друг друга.  Разговаривать  трудно.  Размышляю  о  соглашении  с
Мердоком. Легализация реставраторов  мне  ненавистна:  когда-то  я  и  мои
друзья боролись против полицейской  диктатуры.  Не  собирался  я  убеждать
Стила и явно рисковал, обманывая Мердока. Зачем? Нет,  Мердок  мне  нужен,
как и Стил, чтобы понять политическую структуру этого  выросшего  уже  без
постороннего вмешательства мира. Даже беседуя с Мердоком, я мысленно искал
ему аналог на Земле. Может быть, это здешний  фон  Тадден,  фигура  у  нас
давно провалившаяся, обреченная на провал и здесь, потому что цель у обоих
одна и та же - реставрация прошлого.  С  фон  Тадденом  роднит  Мердока  и
политическая одержимость, почти фанатизм,  желание  действительно  вернуть
"золотой  век",  несомненный  опыт  искусного  оратора   и   политического
авантюриста. Есть в нем и черты  главарей  мафии:  сметливый,  подлый  ум,
дерзость и расчетливость игрока, жажда власти.
   Все это я высказываю Мартину.
   - Философствуешь, - говорит он, сдерживая лошадь. - А пожалуй,  похоже.
Только одного не понимаю: ты же все равно обманешь Мердока.
   - Обману, чтобы помешать.
   - Для чего? Ему и Стил помешает.
   - Мы еще не знаем соотношения сил в сенате. Может быть, Стил ошибается.
Мы вообще не знаем Города. Что здесь осталось, что родилось и что выросло.
Вот и начнем изучать. Я - сверху, ты - снизу.
   - Ну, изучим, а дальше?
   - Дальше посмотрим, с кем мы.
   - Ты уже говорил.
   - Я и повторяю. Мы еще не знаем  экономики  государства,  не  знаем  ни
промышленности, ни пролетариата. Рассказ Стила неполон. Пролетариат  есть,
но достаточно ли он вырос? Есть ли у него настоящие вожди?
   - Сразу видно коммуниста, -  замечает  Мартин.  -  Пролетариат,  Маркс,
капитализм, социализм.
   Я не сержусь на Мартина. Отлично все понимает, но притворяется.  Просто
не хочет рисковать. Проводить время с Минни куда интереснее. Но сделать  -
все сделает. Поэтому я умолкаю.
   - Послушай, а где они будут искать серебро и кого обвинят в ограблении?
- вдруг спрашивает Мартин, круто переменив тему разговора.
   - Кто это "они"?
   - Кто, кто! Правительство, полиция, розыск.
   - Полиция, - говорю я, - здесь, вероятно, наполовину подкуплена. Ничего
и никого не найдет. Мердока же вообще даже упоминать не будут.
   - А серебро-то у него в кармане, - ухмыляется Мартин.
   - Ты так уверен?
   - Зря, что ли, я сидел в комнате с камином. У стены люк в  подвал.  Его
открыли и вносили туда ящики. Я и спросил: что это?
   - Как же тебе ответили?
   - Сказали: помалкивай, пока цел. Найдем, если проболтаешься.
   - Может быть, ящики с оружием или продовольствием?
   - Я узнал их. Те самые, которые грузили с причала в кормовой люк  "Гека
Финна".



7. ГОРОД ШЕСТИДЕСЯТОГО ГОДА

   В Вудвилль мы прибыли вечером и уехали оттуда утром на другой  день.  С
городком как следует и не познакомились.  То,  что  увидели,  проезжая  по
улицам, казалось чуточку посолиднее и  побогаче,  чем  в  Сильвервилле,  -
меньше дощатых и бревенчатых хижин, дома каменные, из розового туфа, как у
нас в Армении, некоторые отделаны гранитом и кремовым песчаником.  Вывески
ярче и крупнее. Добротно выглядела и гостиница "Веррье-отель" с колоннадой
у входа. Ее владелец Гастон Веррье, к которому мы направлялись по указанию
Стила,  любезно  предоставил  нам  комнаты  в  своей  огромной   квартире,
занимавшей весь первый  этаж  гостиницы.  Веррье,  толстенький,  разбитной
француз с чисто  выбритым  лицом  и  аккуратно  подстриженными  седоватыми
бачками, владел рыболовными промыслами  по  берегу  Реки.  Мы  видели  их,
проезжая, - бараки и хижины, опрокинутые лодки на берегу и сети, натянутые
на кольях. Ему принадлежали и виноградники на склонах холмов,  примыкавших
к городку с севера. Принял он нас гостеприимно и  радушно,  познакомил  со
своим типично французским семейством, приказал  отвести  наших  измученных
лошадей на конюшню, угостил обильным и сытным ужином. За ужином мы узнали,
что "все порядочное население города голосует за популистов". "Кого же  вы
считаете непорядочными?" - спросил я как можно серьезнее, чтобы хозяин  не
почувствовал скрытой иронии. "Рыбаков-поденщиков, - охотно пояснил  он,  -
тех, кого  нанимаешь  на  ловлю.  Ненадежные  люди".  -  "А  они  за  кого
голосуют?" - поинтересовался я. "Ни за кого, -  пожал  плечами  Веррье,  -
индифферентны. Их мог бы купить Мердок, да у него,  к  счастью,  и  партии
нет". - "А трудовики?" - "Заводов здесь нет - нет  у  трудовиков  здесь  и
базы, а приезжих агитаторов мы не любим, - сказал хозяин. - Мы,  настоящие
популисты, не очень-то жалуем своих левых".
   Утром, простившись с Веррье, Мартин и  я  уже  сидели  в  купе  первого
класса  железной  дороги  Вудвилль  -  Город.  Как  не  похоже  было   это
путешествие на первую нашу поездку в Город пятьдесят лет  назад.  Тогда  -
запряженный  шестеркой  битюгов  автобус,  облупленный  и  запыленный,  не
дилижанс, воспетый Андерсеном и Диккенсом, а именно  земной  автобус,  без
мотора,  который  выбросили   из-за   отсутствия   бензина,   с   рваными,
обтрепанными  сиденьями,  торчащими  пружинами;  пассажиры   -   несколько
запоздавших с загородной прогулки туристов, одетых совсем как земные парни
и девушки. Сейчас - роскошное купе железнодорожного  вагона,  пассажиры  в
цветных сюртуках и длинных бархатных и кружевных платьях, толстые свечи  в
медных подсвечниках,  старомодные  саквояжи  и  кофры,  обед,  принесенный
вышколенным официантом из вагона-ресторана, и медленно плывущие пейзажи за
окном - то лиственный лес, то газон на фермах,  то  коровы  на  лугах,  то
редкие трубы заводов, поближе к Городу. Так, должно быть, ездили  в  Южной
Германии или Швейцарии в восьмидесятых годах прошлого века.
   До самого вокзального перрона  меня  не  оставляла  тревожная  мысль  о
встрече с Городом. Что живо, что умерло,  что  изменилось?  Не  изменилась
каменная брусчатка у заставы и утрамбованная  сухая  глина  в  примыкающих
переулочках. Сохранилась центральная, немощеная, с рыхлой  землей  дорожка
посреди улицы - по ней, как и раньше, скакали верховые: курьеры, порученцы
государственных и частных контор, конные  полицейские  и  просто  любители
верховой езды. Остались и велорикши. Появились легкие ландо  и  фиакры,  а
проще говоря, двухместные и четырехместные кареты и  коляски  на  литых  и
дутых шинах, как у московских лихачей в дореволюционные годы. Я  увидел  и
конку - легкий, открытый  со  всех  сторон  вагон,  запряженный  четверкой
лошадей, тащивших его довольно  быстро  по  врезанным  в  камень  рельсам.
Начинался Город тогда  -  полстолетия  назад  -  с  ободранных  автобусов,
поставленных на сваи ушедшими на пенсию полицейскими,  и  "бидонвиллей"  -
самодельных хижин из пустых бидонов, канистр и ящиков,  а  сейчас  началом
его стал вокзал.  Выстроенный,  вероятно,  лет  двадцать  назад,  ныне  он
постарел,  облупился,  но  для  меня  он   был   неким   новым   явлением,
преобразовавшим въезд в Город. Отсюда расходились  длинные  серые  заборы,
почерневшие от  дыма  и  гари  приземистые  заводские  корпуса  и  высокие
каменные трубы, извергавшие в ясное прежде небо облака черной копоти.
   Ехали мы в открытой коляске. Кучер в желтой крылатке время  от  времени
взмахивал  плетеным  бичом,  странно  напоминающим  удочку.   Чем   глубже
проникали мы на территорию Города, едва уловимые изменения становились для
меня все ярче и разительнее. На улицах стало как бы просторнее и тише: мне
объяснили потом, что почти половина или по меньшей мере  треть  городского
населения - в большинстве одинокие мужчины и жаждущая романтики молодежь -
покинула  Город  в  поисках  счастья  на  необжитых   землях.   Любопытные
последствия этой миграции я  узнал  позже,  пока  же  удивляло  отсутствие
привычной уличной толкотни, памятной мне по совместным нашим хождениям  по
здешним  улицам  пятьдесят  лет  назад.  Удивляло   обилие   магазинов   и
всевозможных частных контор. Вовсю шла частная торговля и торговлишка, как
в любом земном городе, куда  еще  не  докатились  чудеса  супермаркетов  и
универсамов. Большие  магазины  и  крохотные  лавчонки,  ларьки  и  киоски
попадались  буквально  на  каждом  шагу.  Девятнадцатый  век,  как   и   в
Сильвервилле, соседствовал с двадцатым. В  центре  высились  электрические
фонари, и гирлянды лампочек украшали входы кинотеатров и кафешантанов -  я
употребляю именно это слово, потому что увидел его над застекленным входом
в дом, по фасаду которого даже днем бежали электрические  буквы.  Судя  по
всему, и кинотеатры, и этот, видимо, самый модный в  Городе  кафешантан  с
мопассановским названием "Фоли-Бержер" имели достаточно средств для  того,
чтобы позволить себе электрическую рекламу. Что показывали в кинотеатрах -
немые или звуковые фильмы, -  я  еще  не  знал,  только  позже  мне  стало
известно, что до  звукового  кино  здешний  прогресс  еще  не  добрался  и
маленькие городские киношки обходились Глупышкиным  и  Верой  Холодной  на
местный лад. По  когда-то  лесистым,  а  теперь  наголо  "обритым"  горным
склонам, продолжавшим Город, рассыпались в беспорядке улиц и переулков уже
не самодельные бревенчатые хижины, а каменные хоромы  богачей,  окруженные
садами. Город, несомненно, разбогател, подравнялся, и удивлявшая прежде  в
нем "склеенность" американского  и  французского  провинциальных  пейзажей
стала как-то менее заметной, не бросающейся в глаза.
   Отель "Омон" нас встретил бальзаковской старомодностью, характерной для
него и пятьдесят лет назад. Те же  тяжелые  плюшевые  портьеры,  старинные
канделябры, пузатая мебель, которую на Земле увидишь лишь на аукционах или
в музеях. Только вместо фотографий  Города  и  афиш,  украшавших  когда-то
стены холла, теперь висели картины. Свечи в  канделябрах  были  прежние  -
восковые, но люстра уже светила электрическими лампами. Отель, видимо, был
настолько преуспевающий, что  мог  тоже  позволить  себе  и  электрическое
освещение, и телефон, правда, не в комнатах, а только у стойки похожего на
директора банка портье.
   Сейчас,  после  недельного  бездействия,  на  которое  я  был   обречен
отсутствием Стила, неожиданно уехавшего в Ойлер  для  встречи  с  будущими
своими избирателями и не успевшего даже познакомить меня  с  обязанностями
советника канцелярии,  я  уже  вжился  в  тихий  отельный  быт,  привык  к
некрикливым  темным   краскам,   бесшумной   поступи   слуг,   к   угрюмой
неразговорчивости коридорных  и  чинной  клубной  обстановке  бара.  Отель
наполовину пуст - говорят, из-за летних  сенатских  каникул,  и  я  часами
просиживаю    за    стойкой    бара    с    единственным     собеседником,
шестидесятипятилетним барменом, помнившим и отель, и Город такими,  какими
видел их я пятьдесят лет назад по здешнему времени.
   - Да, Город тогда был другим, - приходится кое-что присочинять  мне,  -
еще отец рассказывал. Впрочем, и с  моих  мальчишеских  лет  здесь  многое
изменилось.
   - Вы долго здесь не были? - спрашивает бармен.
   - Лет десять. Теперь мне уже тридцать.  После  колледжа  ушел  в  леса.
Далеко по северо-востоку бродил.
   - Я читал о ваших приключениях в газете. Мистер Мартин писал, тот,  что
живет в тридцатом номере. Ваш спутник.
   - Теперь мы разделились, - говорю я, так как мы условились  с  Мартином
не поддерживать открыто дружеских отношений. - Ведь это  не  наша  газета,
Эд.
   - Знаю. Но в ней есть что почитать. Вот вы за эти годы многое увидели и
узнали.
   - А Город увидел и не узнал.
   - Народу поменьше. Пятьдесят лет назад до миллиона доходило,  а  сейчас
тысяч семьсот, не больше.  Я  не  считаю  пригородов.  Там  новых  заводов
понастроили.
   - Уходит, значит, народ?
   - Молодежь. Вроде вас, когда вы в леса сбежали. И теперь бегут. С луком
и стрелами, как и раньше. Не всякий может охотничью двухстволку купить. Да
и просто так уходят. С ножом, с лопатой. Земли много - только ищи да налог
плати. А уйдешь подальше, так и бесплатно  просуществуешь.  И  существуют.
Дичью торгуют, шкурками. А меха нынче в моде.
   - Значит, нуждается Город в рабочих руках?
   - Держится мастеровщинка. И в мастерских и на фабриках. Высокая  оплата
труда. Приходится раскошеливаться, если хочешь рабочих держать.
   - А сколько платят? - спрашиваю я, вспоминая о  своих  пяти  франках  в
день у Фляшона.
   - В шах