ветились прямоугольными клеточками. Казалось,  не  переулок  это,  а
пригородная платформа, по бокам которой стоят два последних ночных  дачных
поезда -  встретились  и  вот-вот  разойдутся.  Дома  по  улице,  большие,
бревенчатые, уходили в темноту, поблескивая тусклыми  огоньками  в  окнах.
Что-то не настоящее, не современное показалось мне в этой  улице,  похожей
на улицу из американского вестерна вроде "Великолепной семерки".
   - Что это? - спросил я кондуктора.
   - Застава, - сказал он, зевнув.
   - Где?
   - На другой стороне. Все уже сошли, а вы спите, - засмеялся он и  вдруг
засвистел в подвешенный на груди свисток.
   Ребята вскочили:
   - Что случилось?
   - Приехали, - сказал я.
   Выходить что-то не хотелось. Неизвестность пугала.
   - А кто живет в этих вагончиках? - спросил я у Джемса.
   - Полицейские, - нехотя процедил он, - заставники и отпускники.
   Я догадался, кто такие заставники и отпускники, и больше не  спрашивал.
Но кондуктор подхватил тему.
   - А им что? - сказал он. - Отпустили на покой - и живи. И дом и стол  -
все задаром. И заставникам до работы рукой подать.
   - А вам далеко? - дипломатично осведомился я.
   - На конный двор. А утром домой. В Гарлем, - прибавил он.
   Мы  с  Мартином  переглянулись.  Неужели  Нью-Йорк?  Но  какой?  Начала
прошлого века или голливудский из павильонов "Твэнтис сенчури фокс"?
   Застава оказалась бараком из  рифленого  железа  с  длинным  прилавком,
перегораживающим комнату. За прилавком на дубовом  столе  без  скатерти  и
клеенки  четверо  "быков"  резались  в  покер.  Все   это   были   те   же
золотогалунные тридцатилетние парни. Только один из них, длинный и  тощий,
был старше по крайней мере лет на десять. И не две, а три золотые  нашивки
украшали его рукав.
   - Пропуска! - буркнул он, не вставая.
   Мы выложили на прилавок свои кусочки картона.
   - Конни, - сказал он младшему, - поди проверь. Кажется, это последние.
   Конни внимательно просмотрел пропуска, сверил их с записями  в  толстой
книге и сказал тощему:
   - Все из французского.
   - Так позвони и проверь.
   Я обратил внимание на телефонный аппарат под прилавком  -  обыкновенный
черный аппарат без диска. А ведь Стил  говорил,  что  телефонной  связи  в
Городе нет. Но Конни преспокойно  поднял  трубку  -  нормальную  трубку  с
мембраной и микрофоном, - назвал  странно  короткий  номер,  что-то  вроде
"один-тринадцать", подождал и спросил:
   - Французский? Кто говорит? Сержант Жанэ? Новенький.
   - Какое тебе дело? - нетерпеливо вмешался тощий. - Сверяй имена.
   Конни продиктовал наши имена с карточек своему коллеге из  французского
сектора и отметил в регистрационной книге: "Четверо с улицы Дормуа, один с
Риволи", мотнул головой и положил трубку.
   - Последние, - удовлетворенно сообщил он тощему с  двумя  нашивками,  -
все прошли. Пропавших нет.
   - Слава Иисусу. Твоя сдача, - сказал тощий и прибавил, даже не взглянув
на нас:  -  Можете  подождать  здесь  до  утра,  только  молча.  А  хотите
разговаривать - ступайте на улицу.
   Мы вышли на улицу. Чужой город мог не волноваться, удостоверившись, что
мы не пропали. Смешно!
   - Твой отец сказал нам, что телефонной связи в Городе нет, а что это за
аппарат, по которому нас проверяли? - спросил я Джемса.
   - Тебя ни к одному аппарату не подпустят, - процедил он сквозь зубы.  -
Телефон есть, а связи нет. Полиция присвоила изобретение, ограничила связь
сотней номеров и запретила распространение.
   - А почему нас так проверяют? Как в тюрьме.
   - Потому что из тюрьмы  бегут.  За  девять  лет  численность  населения
Города сократилась почти на четверть.
   - А какова же численность?
   - Перепись проводилась три года  назад.  Данные  не  публиковались.  По
слухам, больше миллиона.
   Я вздохнул: миллион робинзонов, более счастливых, чем Крузо, потому что
обладали  многими  благами  жизни,  какие  ему  и  не  снились,  и   более
несчастных, потому что не имели  единственного,  что  имел  он  -  свободы
распоряжаться тем, что имеешь. О чем думали мои товарищи, я не знаю, - они
сидели рядом на ступеньках  деревянного  крыльца,  вглядываясь  в  полоску
света от фонаря, таявшую в черной глубине улицы.
   - Одноэтажная Америка, - сказал Зернов.
   - Дальний Запад, - сказал Мартин.
   - Кинематографический, - сказал я.
   Джемс, верный своей манере не спрашивать нас о том, что ему  непонятно,
прибавил, поясняя картину, проступавшую из темноты:
   - Город растет только в эту сторону  -  на  юг.  На  севере  -  горы  и
рудники, железная дорога к шахтам и колючая  проволока.  Ни  селиться,  ни
бродить здесь не  разрешается.  Восточный  лес  считается  непроходимым  -
сплошные завалы и полчища всякой твари -  пауки,  муравьи,  змеи.  Заречье
облюбовано  "дикими",  но  для  горожан  и  полиции  это  далеко  и   тоже
труднопроходимо из-за чащобы и плавней. А к югу  лес  реже  и  безопаснее,
есть дороги, ходят омнибусы.
   - А запад? - спросил Зернов.
   - Запад закрыт  и  патрулируется  полицией,  оттуда  идут  грузовики  с
продуктами. Линия патрулей начинается у самой заставы и тянется от гор  на
севере до пустыни на юге. Пустыня  тоже  непроходима  -  зыбучие  пески  и
безводье. Ни ключей, ни колодцев. Туда не посылают даже геологов.
   - Так почему же Город растет, если население его уменьшается?
   - Трудно жить в центре. В небоскребах  американского  сектора  заселены
только первые этажи: вода не подается выше бельэтажа. Лифты не  действуют.
А у французов на  третьем  и  на  четвертом  живут  только  бедняки:  воду
приходится  носить  самим  из  уличных  водоразборных  колонок.   А   выше
четвертого этажа в Городе сейчас никто не живет.
   Мы переглянулись с Зерновым, вероятно подумав об одном и том же: откуда
сие?  Почему  захирел  Город,  смоделированный   с   земных   образцов   с
математической  точностью?  Почему  естественный  с   годами   технический
прогресс  здесь  обернулся  регрессом?  О  чем  забыли,  чего   недодумали
"облака", воспроизводя детали непонятной им  человеческой  жизни?  На  эти
вопросы Джемс нам ответить не мог - ответы надо было искать самим.
   - Почему мы должны ждать утра? - вдруг спросил Мартин.
   - Ночью нет транспорта, - ответил Джемс. - Нет света. Фонари  только  у
полицейских застав.
   - Средневековье, - заметил я мрачно.
   Никто не откликнулся, хотя я и произнес это не по-русски,  на  понятном
для всех, но родном только для Джемса и Мартина, привычном уже и  все-таки
чужом для меня языке. Да я и сам себе стал чужим, с переиначенным  именем,
придуманной биографией и неистребимой тоской по дому. Что отделяло меня от
него - цифры с кишкой нулей  или  ничто,  вакуум,  быть  может,  неведомое
силовое поле? Но даже эту дорогую тоску приходилось прятать здесь, в чужом
мире с чужими закатами и рассветами. Вот уж заалел над  рыжими  от  дождей
домами, над близкой синевой леса этот рассвет, опять обещавший нам  что-то
новое. И первый свист бича тронул розовую тишину утра - из-за дома  позади
нас выехал кучер-негр, в канотье  и  очках,  на  передке  легкого  кеба  с
большими и маленькими колесами, как в древних немых  фильмах  с  Гарольдом
Ллойдом. Но Ллойда не было, кеб еще только выезжал на работу. Мы окликнули
возницу. Он оглянулся, посчитал, сколько нас, покачал головой и,  сверкнув
белыми зубами, пробормотал что-то не очень  понятное.  "Сленг,  -  пояснил
Мартин. - Соглашается везти только до первого встречного  экипажа,  а  там
двум придется пересесть - лошадь, говорит, старая, не довезет". Второй кеб
догнал нас на ближайшем углу, и мы, уже разделившись -  Джемс  с  Мартином
впереди, мы трое сзади, - с непривычным скрипом рессор и старой  пролетки,
громыхающей по тесным камням мостовой, двинулись  вперед,  к  еще  сонному
центру Города.
   Город   просыпался,   как    все    города,    медленно    и    похоже.
Мальчишки-газетчики везли на ручных тележках кипы свежих газет  к  еще  не
открывшимся  уличным  киоскам.  Полисмены  выходили  на  посты  в   черных
дождевиках:  небо  с  утра  подозрительно  хмурилось.  Грузовики  забирали
мусорные контейнеры,  выставленные  по  обочинам  тротуаров,  а  там,  где
асфальт сменил каменную брусчатку, работницы с подокнутыми  подолами  мыли
половыми  щетками  мостовую.  Но   во   всем   этом   было   нечто   свое,
индивидуальное, присущее только этому Городу. Газетчики  не  бежали  и  не
выкрикивали новостей, как все газетчики мира, а катили свои тележки  молча
и не спеша. Постовые полицейские  и  не  собирались  регулировать  уличное
движение: они просто прогуливались не торопясь  вдоль  улицы,  внимательно
оглядывая проходящих и проезжающих. На спине у  каждого  поверх  дождевика
болтался вполне современный автомат с коротким дулом и длинным  магазином.
Редкие велосипедисты спешили на работу или на рынок,  но,  поравнявшись  с
полицейскими, обязательно замедляли ход. У  грузовиков-мусорщиков  торчали
по бокам два безобразных цилиндра - источник не бензинного,  а  древесного
топлива, и за каждой машиной  тянулся  черно-серый  хвост  дыма.  А  когда
Толька выразил вслух свое удивление тем, что мойщицы мостовой пользовались
ведрами, а не шлангом, наш молодой  возница  тотчас  же  пояснил,  что  мы
должны были бы знать, как страдает Город от нехватки воды, что вода  порой
дороже свечей и масла, а владельцы бистро во французском секторе уже давно
ополаскивают стаканы не водой, а вином.
   Каждые триста метров Город менялся, вырастал вверх,  дома  вытягивались
на целый квартал, появились первые небоскребы - знакомые соединения стекла
и металла. Запестрели стеклянные квадраты витрин, замысловатые вывески еще
не открывшихся с утра магазинов и баров, цветные вертушки  парикмахерских,
модели причесок в окнах, гигантские рекламы на фасадах  и  крышах  -  тоже
знакомое: американский  верблюд  с  сигаретных  пачек  "Кэмел",  бокалы  с
коричневой жидкостью - "Пейте пепси-колу", "драг-сода", часы "Омега". Но и
здесь проглядывало что-то свое, невиданное.  Окна  были  открыты  и  чисто
вымыты только в первых двух этажах, а выше до самых  крыш  оконные  стекла
покрывала густая серая пыль: никто не жил и стекол не мыли. Не  подновляли
и реклам: многие давно уже облезли и выцвели. И ни  одной  электролампочки
на фасадах, ни одной неоновой трубки  -  должно  быть,  по  вечерам  здесь
светились только редкие и тусклые фонари.
   Иногда, помимо реклам и вывесок, в самом облике города  вдруг  мелькало
что-то запомнившееся, словно я уже видел этот дом или уличный  перекресток
где-то в кино  или  в  журнале.  Мартин  потом  подтвердил  это.  Ему  все
казалось, что  он  видит  Нью-Йорк  -  не  то  Таймс-сквер,  не  то  часть
Лексингтон-авеню, но словно  обрезанные  и  склеенные  с  каким-то  другим
уголком города. Ему даже почудилось, что  воскрес  Сэнд-Сити  со  знакомой
бильярдной и баром, воскрес и растворился в каких-то иных  урбанистических
сочетаниях. Мне вспомнились голубые протуберанцы в  Гренландии,  где  наши
гости из космоса так же причудливо и  прихотливо  монтировали  Нью-Йорк  и
Париж. "Джиг-со" (назвал эту игру Мартин) - мозаика из цветного  пластика.
Сложишь так - Бруклинский мост, сложишь иначе - Триумфальная арка.
   Мы  ее  и  увидели,  въехав  на  широкий,  типично  парижский  бульвар,
окаймленный  шеренгами  старых  платанов.  Но  за  аркой  вдали  подымался
лесистый склон - парк не парк, а что-то вроде  высокогорного  заповедника,
круто взбирающегося к какому-нибудь альпийскому санаторию. Нет, не  Париж,
как захотелось мне крикнуть, а  неведомый  французский  сектор,  парижская
фантазия "облаков", сложивших свое "джиг-со" из чьих-то  воспоминаний.  Но
вблизи эта подделка легко обманывала своим  картинным  подобием  парижских
тротуаров, почти безлюдных в эти утренние часы, и парижских вывесок на еще
закрытых рифленым железом витринах. Наше фотоателье тоже было закрыто,  но
оно было именно тем,  какое  нам  требовалось.  "Фото  Фляш"  -  лаконично
объявляла  дряхлая  вывеска  на  спящей  улице  Дормуа.   Сонное   царство
перезрелой красавицы встретило нас тишиной и  безлюдьем,  не  прокатил  ни
один велосипедист, никто не прошел мимо. Джемс  тотчас  же  уехал,  обещав
встретиться с нами завтра;  свой  экипаж  мы  отпустили,  расплатившись  с
возницей.  Кстати,  здешние  доллары,  которыми  снабдил  нас   Стил,   не
возвращали  на  землю  подобно  продовольственным  этикеткам  -  они  были
выпущены с эмблемой в виде Триумфальной арки загадочным Майн-Сити-банком с
не менее загадочной надписью: "Обеспечиваются  полностью  всеми  резервами
Продбюро". В суматохе отъезда мы не спросили об этом  у  Стила,  а  сейчас
спрашивать было некого: кучер молча отсчитал сдачу пластмассовыми фишками,
свистнул бичом и удалился, еще не раз громыхнув по мостовой. Но  никого  в
сонном царстве не разбудил: не скрипнула поблизости ни одна дверь, ни одна
оконная рама.
   Я нажал кнопку звонка и позвонил. Никто не откликнулся, даже звонка  не
было слышно. А какой тут, к черту, звонок, когда у них электричества  нет.
Я ударил ногой в дверь - она задребезжала.
   - Так всю улицу разбудишь, - сказал Толька, - звони дальше.
   - Тока же нет.
   - Почему нет тока? Простейший электрический  звонок  на  гальванических
элементах. Звони.
   Я, должно быть, минуту или две нажимал кнопку звонка, уверенный  в  его
бездействии. Но вдруг за дверью что-то лязгнуло  -  должно  быть,  открыли
внутреннюю дверь, потом щелкнул замок наружной, и в дверную щель выглянуло
чье-то заспанное и злое лицо.
   - Вам кого? - спросил женский голос.
   - Фото Фляш.
   - Ателье открывается в шесть утра, а сейчас три. - И дверь  заскрипела,
угрожая захлопнуться.
   Я просунул ногу в щель.
   - Впустите, не на улице же разговаривать.
   - О чем?
   - Нужны четыре отдельных фото и одно общее, - сказал я.
   Молчание. Голос за дверью дрогнул.
   - Подумайте, это недешево.
   - Деньги еще не самое главное. - Я уже не скрывал торжества.
   Тогда дверь открылась, и мы увидели девушку, почти девочку,  в  пестром
халатике поверх ночной  рубашки,  непричесанную  и  неумытую:  наш  звонок
поднял ее с постели - она даже глаза протирала, стараясь нас рассмотреть.
   - Проходите, - наконец сказала она, пропуская нас вперед.  -  На  улице
никого не было?
   - Кроме кучера, никого.
   - Надо было отпустить экипаж,  не  доезжая  по  крайней  мере  квартал.
Неужели вас не предупредили?
   - Он уже уехал, когда мы звонили.  Не  тревожьтесь,  "хвостов"  нет,  -
сказал я. - На улице тихо, как в мертвецкой.
   Ателье оказалось меблированным в духе старомодной  парижской  гостиной:
дедовский диван на восемь персон, стульчики-рококо, на столе мореного дуба
ваза с фруктами и чашечки с коричневой жидкостью - должно быть,  вчерашнее
кофе. Кругом фотоснимки, какие найдешь в любом фотографическом  заведении,
аксессуары съемки  -  высокая  тумбочка,  подвешенные  к  потолку  качели,
гитара,  скрипка,  шкура  тигра,  какая-то  книжка  в   пестрой   обложке,
телефонный аппарат без провода.
   - Интересно, - шепнул  я  по-русски  Зернову,  -  почему  это  "облака"
моделировали ателье в духе наших бабушек?
   - "Облака" не моделировали этого ателье, - буркнул сквозь зубы  Зернов,
- его обставили владельцы сообразно  своему  вкусу.  Не  всякому  нравится
мебель модерн и абстрактная живопись.
   Девушка не слыхала нас - она заспешила к лестнице на второй этаж и  уже
с верхних ступенек крикнула:
   - Подождите минутку, сейчас  вернусь.  Кто  бы  мог  подумать,  что  вы
явитесь ночью!
   Я так и не мог рассмотреть ее - она то поправляла волосы, то  протирала
глаза. Замарашка из детской сказки. Но, честно говоря, не  она  привлекала
наше внимание, а ваза с фруктами, к  которой  мы  и  бросились,  оставшись
одни. Я схватил банан и едва не сломал зуб,  так  и  не  прокусив  цветной
пластмассы:  ваза  тоже  оказалась  аксессуаром  съемки,  да  и  от   кофе
подозрительно пахло охрой.
   С досады Толька снял со стены гитару и забренчал, а меня заинтересовала
книжка на полочке. То был томик стихов  на  французском  языке  без  имени
автора на обложке. Стихи я перелистал: показалось, что  узнал  Элюара,  но
без уверенности - знатоком французской поэзии не был,  просто  среди  моих
языковых французских пособий стояли на полке и стихи Элюара и Арагона.  По
всей вероятности, это был воспроизведенный по памяти сборник - поэтический
набор кому-то памятных строк.
   - А есть ли у них свои поэты? - подумал я вслух.
   - Почему же нет? - откликнулась за моей спиной девушка.
   - Потому что нет поэтических традиций, - сказал я, не оборачиваясь.
   - А то, что вы держите?
   Я обернулся и обомлел. Замарашка  превратилась  в  Золушку  на  балу  у
принца, еще не потерявшую свой золотой башмачок. Тоненькая  до  худобы,  с
резко выпирающими ключицами, с неправильными чертами  лица,  она  казалась
привлекательной, даже красивой именно своей неповторимой асимметричностью.
   - Я тоже пишу стихи, - сказала она с вызовом.
   - Так прочтите! - закричал я.
   Она засмеялась. Лед был сломан.
   - Ну зачем же начинать со стихов? Начнем с документов. Кто из вас  Жорж
Ано?
   Я  поклонился  и  получил  книжечку  в  синей  обложке  с  моим   новым
французским именем. Такие же книжки получили и мои переименованные друзья.
Девушка сделала книксен и заключила:
   - А я - Маго Левек. Теперь вы знаете меня,  а  я  вас.  Значит,  четыре
отдельных фото? - подмигнула она. - Заказ выполнен.
   - И одно общее, - прибавил я.
   Она тотчас же ответила:
   - Отель "Омон".  Тихий  недорогой  пансионат.  Полиция  туда  почти  не
заглядывает - уважает хозяина. Вам отведен двухкомнатный номер - больше не
смогли: отель переполнен. Зато на втором этаже и с водой.
   - Что будем  делать?  -  спросил  Зернов.  -  Нужно  еще  с  кем-нибудь
встретиться?
   - Нет. По вопросам, связанным с работой  и  жительством,  будете  иметь
дело со мной. Надеюсь, что недоразумений не будет. Вы, например, получаете
довольно  почетный  пост.  Когда  мы  обсуждали  вопрос  о  вашей  работе,
выяснилось, что мэру нужен ученый секретарь. У мэра хобби: история  Города
во всех ее аспектах - промышленном и социальном. По-моему, именно то,  что
вам требуется. Вы знаете стенографию?
   Зернов кивнул. Все знал этот человек!
   - Кто из вас специалист по фото?
   Теперь кивнул я. Что-что, а это мы умеем.
   - Вы будете работать по заданиям  нашего  ателье.  Соглашение  подпишем
завтра. Теперь вы... - Она повернулась к Мартину и  невольно  залюбовалась
им: привлекателен был, собака. - Мне говорили, - продолжала она, - что  вы
могли бы управлять грузовиком.
   - На чурках? - усмехнулся Мартин. - Не пробовал. Но, думаю, справлюсь.
   - А вот как быть с вами - не знаю, - заключила она, обращаясь к Тольке.
- Пока ничего не подыскали.
   - Разве у вас нет института прогнозов?
   Она явно не поняла вопроса.
   - Прогнозов погоды, - пояснил Толька.
   - А что такое "прогнозов"?
   - Предсказаний.
   - У нас предсказывают погоду только  ревматики,  -  улыбнулась  Маго  и
вдруг увидела на столе мой  надкушенный  пластмассовый  банан.  -  Неужели
пробовали? - спросила она сквозь смех.
   - Попробуешь, если со вчерашнего вечера ничего не ел.
   Она засуетилась:
   - Есть вчерашние сандвичи с сыром и немного бренди. Не возражаете?
   Мы  не  возражали,  набросившись  на  сандвичи,  как   голодные   коты.
Благодушие возвращалось вместе со съеденным  сыром.  А  Толька,  проглотив
свою порцию, даже забренчал на гитаре.
   Он  запел  свою  песенку  о  "всадниках  ниоткуда",  одно  время  самую
популярную на Земле. Он пел ее по-французски, придыхая и грассируя, как Ив
Монтан на пластинках. Я вспомнил Париж и ахнул: Толька никогда не  пел  ее
так, а ведь это был шлягер!
   Маго не могла понять смысла, но  свое  восхищение  выразила  по-своему:
обняла и поцеловала смущенного Тольку.
   - Есть профессия, - сказала она решительно, - и никаких  споров!  Вы  -
ша