не  смог:  рука  встретила  уплотненный,  как
дерево, воздух.
   - Страшно знать свой конец и  не  иметь  возможности  ему  помешать,  -
сказал визави Зернова. - Я все-таки человек, а не биомасса. Ужасно хочется
жить...
   Жуткая тишина придавила зал. Кто-то астматически тяжело  дышал.  Кто-то
прикрыл глаза рукой. Адмирал Томпсон снял очки. Я зажмурился.
   Рука Мартина, лежавшая у меня на колене, вздрогнула.
   - Люк ап! - вскрикнул он.
   Я взглянул вверх и обмер: с потолка к сидевшему  неподвижно  Зернову  в
зеленом свитере спускалась лиловая  пульсирующая  труба.  Ее  граммофонный
раструб расширялся и  пенился,  неспешно  и  прочно,  как  пустой  колпак,
прикрывая оказавшегося под ним человека. Минуту спустя  мы  увидели  нечто
вроде желеобразного фиолетового сталактита, соединившегося  с  поднявшимся
навстречу ему сталагмитом. Основание сталагмита  покоилось  на  трибуне  у
столика, сталактит же вытекал из потолка сквозь крышу и слежавшийся на ней
почти трехметровый слой снега. Еще через  полминуты  пенистый  край  трубы
начал загибаться наружу, и в открывшейся всем ее  розовой  пустоте  мы  не
увидели ни стула, ни человека. Еще минута - и  лиловая  пена  ушла  сквозь
потолок как нечто нематериальное, не повредив ни пластика, ни его тепловой
изоляции.
   - Все, - сказал  Зернов,  подымаясь.  -  Финис,  как  говорили  древние
римляне.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СОТВОРЕНИЕ МИРА


9. "ГИБЕЛЬ "ТИТАНИКА"

   В Москве мне не повезло: перенести лютую антарктическую зиму,  ни  разу
не  чихнуть  в  шестидесятиградусные  морозы  и  простудиться  в   осенней
московской слякоти, когда даже ночью синий столбик в термометре  за  окном
не опускался ниже нуля. Правда, в ближайший вторник медицина  обещала  мне
полное выздоровление, но в воскресенье утром я еще лежал с горчичниками на
спине, лишенный возможности даже спуститься к почтовому ящику за газетами.
Впрочем, газеты принес  мне  Толька  Дьячук,  мой  первый  визитер  в  это
воскресное утро. И хотя по приезде из Мирного он сразу же вернулся к  себе
в Институт прогнозов, к своим картам ветров и циклонов, и в нашей возне  с
розовыми "облаками" не участвовал, я  искренне  обрадовался  его  приходу.
Слишком близко и тревожно было все пережитое  вместе  месяц  назад,  да  и
визитером Толька был покладистым и удобным. В его присутствии  можно  было
сколько угодно молчать и думать о своем, не рискуя обидеть  гостя,  а  его
шуточки и "поливы", или, попросту говоря, вранье, не  обижали  хозяина.  В
общем, гость уютно сидел в кресле у окна и мурлыкал под гитару  что-то  им
же сочиненное, а  хозяин  лежал,  терпел  укусы  горчичников  и  почему-то
вспоминал свой последний день в Мирном, когда мы вместе с Костей  Ожогиным
опробовали новый, только что полученный из Москвы вертолет.
   Ожогин прибыл в Мирный с новой партией зимовщиков и о розовых "облаках"
узнал, что называется, из десятых рук. Знакомство его со мной началось  со
страстной просьбы показать хотя бы несколько кадриков из моего  фильма.  Я
показал ему целую часть. В ответ он предложил мне опробовать вместе с  ним
над океаном у берега  его  новый  скоростной  вертолет.  А  наутро  -  мое
последнее утро в Мирном - зашел за мной и "по секрету" сообщил о  какой-то
"очень странной штуковине". Вертолет его всю ночь простоял на льду, метрах
в пятидесяти от кромки, где пришвартовалась "Обь". Вечером Ожогин, по  его
словам, отпраздновал приезд с ребятами: "Выпил  чуток,  а  перед  тем  как
заснуть, сгонял на лед взглянуть на машину. Смотрю: не  один  вертолет,  а
два рядышком. Я решил, что новый выгрузили, повернулся и  пошел  спать.  А
утром гляжу: опять один  стоит.  Спрашиваю  у  инженера-механика,  где  же
второй, а он  смеется.  У  тебя,  говорит,  в  глазах  двоилось,  глотнул,
наверно. А сколько я глотнул? Полтораста, не больше".
   Я сразу заподозрил истинных виновников этого  раздвоения,  но  о  своих
соображениях по поводу  "странной  штуковины"  ничего  не  сказал,  только
Прихватил с собой камеру: чуяло сердце, что пригодится. Так  и  случилось.
Мы шли примерно на трехсотметровой высоте  над  океаном,  у  самой  кромки
ледяного припая. Отчетливо  виднелись  выгруженные  с  теплохода  ящики  и
машины, мелкое ледяное крошево у берега и голубые айсберги в чистой  воде.
Самый крупный из них высился в нескольких километрах от берега, он даже не
плыл, не покачивался на волнах, а прочно сидел в воде, цепляясь гигантской
подводной частью за дно. Мы прозвали  его  "Гибель  "Титаника",  в  память
знаменитого пассажирского лайнера, погибшего в начале века от столкновения
с подобным ледяным колоссом. Но этот,  наверное,  был  еще  крупнее.  Наши
гляциологи  подсчитали  его  площадь:  примерно  три   тысячи   квадратных
километров. К нему и  направлялись,  вытянувшись  цепочкой  по  небу,  так
хорошо знакомые мне "диснеевские поросята".
   Я сразу  начал  снимать,  не  дожидаясь  непосредственной  встречи  или
сближения. Летели они  на  одной  с  нами  высоте,  розовые,  без  единого
пятнышка, похожие на  дирижабли  только  в  хвосте  колонны.  Впереди  они
напоминали бумеранги или стреловидные крылья самолетов. "Уходить будем?  -
почему-то шепотом спросил Ожогин. - Можно повысить скорость". - "Зачем?  -
усмехнулся я. - От них все равно не уйдешь". Даже не  касаясь  Ожогина,  я
чувствовал, как напряжены его мышцы, только не знал -  от  страха  или  от
возбуждения. "Раздваивать начнут?" - опять  спросил  он,  "Не  начнут".  -
"Откуда ты знаешь?" - "Они ночью твой вертолет раздвоили, сам же видел", -
сказал я. Он замолчал.
   А колонна уже подошла к айсбергу. Три  розовых  "дирижабля"  повисли  в
воздухе, покраснели, раскрылись чашечками  знакомых  бесстебельных  маков,
застыв  по  углам  огромного  треугольника   над   ледяным   островом,   а
стреловидные "бумеранги" рванулись вниз. Они ушли под воду, как рыбы,  без
брызг и плеска, только белые взрывы пара кольцом обвили  айсберг:  слишком
резкой, вероятно, была разница температур  непонятного  вещества  и  воды.
Потом все успокоилось: "маки" цвели над островом, "бумеранги"  исчезли.  Я
терпеливо ждал, пока вертолет медленно  кружил  над  айсбергом  чуть  ниже
повисших в воздухе "маков".
   "Что же дальше будет? - хрипло спросил Ожогин. - Не гробанемся?" -  "Не
думаю", - осторожно ответил я. Прошло, должно быть, минут десять.  Ледяная
гора внизу вдруг всколыхнулась  и  начала  медленно  подыматься  из  воды.
"Отвали!" - крикнул я Косте. Он понял  и  рванул  вертолет  в  сторону  от
опасной  орбиты.  А  сверкавшая  на  солнце  подсиненная  глыба  льда  уже
поднялась над водой. Она была так велика, что даже трудно  было  подыскать
сравнение.  Представьте  себе  большую  гору,  срезанную  у  основания   и
поднимающуюся в воздух, как детский воздушный  шарик.  При  этом  вся  она
блистала и  переливалась  миллиардами  расплавленных  и  разлитых  по  ней
сапфиров и изумрудов. Все операторы мира продали бы душу дьяволу за  такую
съемку. Но королем был я. Только мы с Ожогиным да астрономы Мирного видели
это ни с чем не сравнимое зрелище. Как ледяное чудо-юдо поднялось из воды,
как застыло оно над тремя алыми "маками", как понеслось вместе  с  ними  в
бездонную небесную даль. А "бумеранги", вынырнув из воды  в  струях  пара,
свернули своим кавалерийским строем на материк. Клубящиеся кучевые  облака
были их дорогой. Они галопировали по ней, как всадники.
   Всадники!
   Это сравнение было придумано позже, и придумано не  мной,  а  сейчас  я
услышал его от бренчавшего на гитаре Тольки.
   - Нравится? - спросил он.
   - Что нравится? - не понял я.
   - "Что, что"... Песня, конечно.
   - Какая? - Я все еще не понимал его.
   - Не слышал,  значит,  -  вздохнул  он.  -  Я  так  и  думал.  Придется
повторить, я не гордый.
   И он запел протяжным песенным говорком,  как  безголосые  шансонье,  не
расстающиеся с микрофоном. Тогда я еще  не  знал,  какая  завидная  судьба
ожидает это творение нечаянной знаменитости.
   - Всадники ниоткуда - что это? Сон ли? Миф?.. Вдруг в ожидании  чуда...
замер безмолвно мир. И над ритмичным гудом, пульсом моей  Земли,  всадники
ниоткуда строем своим прошли... Право, сюжет не новый... Стержень трагедии
прост: Гамлет решает снова... вечный, как  мир,  вопрос.  Кто  они?  Люди?
Боги? Медленно тает снег... Снова Земля в тревоге и передышки нет...
   Он сделал паузу и продолжал чуть-чуть мажорнее:
   - Кто ими будет познан? Сможем ли их понять? Поздно, приятель,  поздно,
не на кого пенять... Только  поверить  трудно:  видишь  -  опять  вдали...
Всадники ниоткуда строем своим прошли...
   Он вздохнул и посмотрел на меня в ожидании приговора.
   - Ничего, - сказал я. - Поется. Только...
   - Что - только? - насторожился он.
   -  Откуда  у  хлопца  испанская  грусть?  Пессимизм  откуда?   "Поздно,
приятель, поздно, - передразнил я его, - не  на  кого  пенять"...  А  что,
собственно, поздно? И почему поздно? И на что пенять? Тебе льда жалко? Или
двойников? Сними-ка лучше горчичники, уже не жгут.
   Толька содрал с моей измученной спины уже высохшие горчичники и сказал:
   - Между прочим, их и в Арктике видели.
   - Горчичники?
   - Не остри. Не смешно.
   - Вероятно, страшно. Всадники ниоткуда...
   - Может, и страшно. В Гренландии тоже лед срезают. Есть телеграммы.
   - Ну и что? Теплее будет.
   - А если весь лед Земли? И в Арктике, и в Антарктике, и в  горах,  и  в
океанах?
   - Тебе лучше знать - ты же климатолог.  В  Белом  море  будем  сардинку
ловить, а в Гренландии апельсины посадим.
   - В теории, - вздохнул Толька. - Кто может предсказать, что  произойдет
в действительности? Никто. Да и не во льдах суть.  Ты  выступление  нашего
Томпсона почитай. ТАСС его полностью передал. - Он указал на пачку газет.
   - А что, паникует?
   - Еще как!
   - Он и в Мирном паниковал. Помнишь?
   - Трудный дядька. Много крови испортит. И не только нам. Кстати,  он  и
словечко наше использовал. С подачи Лисовского: хорзмен фром ноуэр.
   - "Всадники ниоткуда". А ведь это ты придумал, - вспомнил я.
   - А кто размножил?
   Спецкор "Известий" Лисовский, возвращавшийся вместе с нами из  Мирного,
был автором статьи о розовых "облаках", обошедшей всю мировую  печать.  Он
так и назвал ее - "Всадники ниоткуда". А название  действительно  придумал
Толька. Это он закричал тогда, увидев  их  из  окна  самолета:  "Всадники!
Ей-богу, всадники". - "Откуда?" - спросил кто-то. "А я знаю? Ниоткуда".  И
тут  же  Лисовский  повторил  вслух:  "Всадники  ниоткуда.   Неплохо   для
заголовка".
   Вспомнив об этом, мы с Толькой переглянулись. Так оно и было.



10. САМОЛЕТ-ПРИЗРАК

   А что, собственно, было?
   Наш реактивный лайнер летел с  ледяного  аэродрома  Мирного  к  берегам
Южной Африки. Под нами клубилась облачная белесая муть, похожая на снежное
поле близ узловой железнодорожной станции: снег, заштрихованный паровозной
копотью. Иногда облака расходились, муть прорывалась  окнами,  и  в  окнах
глубоко-глубоко внизу открывалась стальная доска океана.
   В кабине собрались все привыкшие  друг  к  другу  за  зиму  -  геологи,
летчики, гляциологи, астрономы, аэрологи. Из гостей присутствовали  только
несколько газетных корреспондентов, но о том, что они гости, скоро забыли,
да и сами гости  постепенно  растворились  в  однородней  среде  вчерашних
зимовщиков. Говорили,  конечно,  о  розовых  "облаках",  но  не  серьезно,
по-домашнему, с подкусом и шуточками,  -  словом,  шел  привычный  веселый
каюткомпанейский треп.
   Розовые "бумеранги" появились неожиданно на облачной  белесой  дорожке,
подскакивая и зарываясь в ней, как всадники в  ковыльной  степи.  Тогда  и
родилось сравнение со всадниками, хотя сравнивать их, конечно, можно  было
с чем угодно: форму свою, как я уже видел, они меняли мгновенно,  часто  и
по неведомым нам причинам. Так произошло и на этот раз. Шесть или семь  из
них - уже не помню точно - поднялись нам  навстречу,  растеклись  розовыми
блинами, потемнели и обвили  самолет  непроницаемым  багровым  коконом.  К
чести нашего пилота, он не дрогнул, а продолжал вести самолет,  как  будто
бы ничего не случилось: в коконе так в коконе!
   В  кабине  наступила  зловещая  тишина.  Все  ждали  чего-то,  опасливо
переглядываясь и не решаясь заговорить.  Красный  туман  уже  просачивался
сквозь стены. Как это происходило, никто не понимал. Казалось, для него не
было материальных препятствий или он сам был  нематериальным,  иллюзорным,
существовавшим только в нашем воображении. Но вскоре он заполнил кабину, и
только странные багровые затемнения выдавали  сидевших  впереди  и  позади
меня  пассажиров.  "Вы  что-нибудь  понимаете?"  -  спросил   меня   голос
Лисовского, сидевшего через проход от меня. "А вам не кажется, что  кто-то
заглядывает вам в мозг, просматривает вас насквозь?" - ответил я  вопросом
на вопрос. Он помолчал, должно быть соображая, не сошел  ли  я  с  ума  от
страха, потом проговорил, запинаясь: "Н-нет, не кажется, а что?" - "Просто
туман, ничего не кажется", - сказал кто-то рядом. И мне не  казалось.  То,
что происходило в самолете, ничуть не напоминало по ощущениям  случившееся
в снегоходе и в палатке. В первом случае кто-то или что-то  просматривало,
неощутимо  прощупывало  меня,  словно  подсчитывая  и  определяя   порядок
расположения частиц, образующих мою биосущность, и таким образом  создавая
мою будущую модель, во втором - процесс  остановился  на  полпути,  словно
создатель модели понял, что по  моему  образцу  модель  была  уже  создана
раньше. А  сейчас  меня  окружал  просто  разлитый  в  кабине  туман,  как
подкрашенный кармином воздух, непрозрачный, как мутная вода  в  банке,  не
холодный и не теплый, не режущий глаза и не щекочущий ноздри - неощутимый.
Он обтекал меня, казалось совсем не касаясь кожи,  и  понемногу  таял  или
выветривался. Скоро стали видны руки, одежда,  обивка  кресел  и  сидевшие
рядом. Я услышал позади чей-то вопрос:  "Сколько  прошло?  Вы  не  засекли
время?" - "Нет, не засек, не знаю". Я тоже не знал, может быть, три, может
быть, десять минут.
   И тут мы увидели нечто  еще  более  странное.  Попробуйте  прищуриться,
сильно сжимая веки, и вам покажется, что предмет, на который вы  смотрите,
начинает двоиться: от него как бы отделяется копия и  уплывает  куда-то  в
сторону. То же произошло и со всей обстановкой самолета, со всем тем,  что
было в поле нашего зрения. Я не смутно, а вполне отчетливо видел - а потом
узнал, что и каждый видел, - как от нашей кабины  со  всем  ее  содержимым
начал отделяться ее дубликат с  полом,  окнами,  креслами  и  пассажирами,
отделился, поднялся на полметра и поплыл в сторону. Я увидел себя  самого,
Тольку с гитарой, Лисовского, увидел,  как  Лисовский  попытался  схватить
свое уплывающее повторение -  и  схватил  только  воздух;  увидел  уже  не
внутренность нашей кабины, а ее наружную  стенку  и  то,  как  эта  стенка
прошла  сквозь  действительную  стенку,  как  последовало  за  ней  крыло,
скользнувшее сквозь нас, как гигантская  тень  самолета,  и  как  все  это
исчезло,  словно  испарилось  в  воздухе.  И  все-таки  не   исчезло,   не
испарилось. Мы бросились к окнам и  увидели  такой  же  самолет,  летевший
рядом, абсолютно точную, словно серийную  копию,  и  при  этом  совсем  не
иллюзорную, потому что оказавшийся  расторопнее  всех  Лисовский  все-таки
успел  сделать  снимок,   а   на   снимке   этом,   впоследствии   повсюду
опубликованном, был четко зафиксирован дубликат нашего воздушного лайнера,
снятый с десятиметрового расстояния в воздухе.
   К  сожалению,  то,  что  произошло  позже,  никто  снять  не  успел.  У
Лисовского кончилась пленка, а я вспомнил о камере слишком  поздно,  да  к
тому же она была в футляре и подготовить ее к съемке я  бы  все  равно  не
успел, настолько быстро,  почти  молниеносно,  завершилось  это  воздушное
чудо. Именно чудо: создателей его мы даже  не  видели.  Просто  в  воздухе
вокруг  самолета-двойника  возник  знакомый  малиновый  кокон,  вытянулся,
побагровел, из багрового  превратился  в  лиловый  и  растаял.  Ничего  не
осталось - ни самолета, ни  кокона.  Только  клубилась  внизу  по-прежнему
облачная белая муть.
   Помню, из пилотской кабины вышел наш шеф-пилот и робко спросил:  "Может
быть, кто из товарищей объяснит нам, что случилось?" Никто  не  отозвался,
шеф подождал, потом сказал с обидной для нас усмешкой: "Что же получается,
товарищи ученые? Необъяснимый феномен? Чудо? Чудес-то ведь не  бывает".  -
"Значит,  бывает",  -  ответил  кто-то.  Все  засмеялись.  Тогда   спросил
Лисовский: "Может быть, товарищ  Зернов  объяснит?"  -  "Я  не  Бог  и  не
дельфийский  оракул,  -  буркнул  в  ответ  Зернов.  -  "Облака"   создали
самолет-двойник - все видели. А как и зачем, я  знаю  не  больше  вас".  -
"Значит, так и написать?" - съязвил Лисовский. "Так и напишите", - отрезал
Зернов и замолчал.
   Заговорил он со мной об этом после посадки в Карачи,  когда  нам  обоим
удалось  пробиться   сквозь   толпу   встречавших   самолет   журналистов:
оказывается, наш радист еще в пути послал радиограмму о происшедшем.  Пока
газетчики с фото- и кинокамерами атаковали команду самолета, мы с Зерновым
незаметно проскользнули в ресторанный  буфет  и  с  наслаждением  заказали
прохладительное. Помню, я о чем-то спросил  его,  он  не  ответил.  Потом,
словно отвечая не мне, а каким-то тревожившим его думам, сказал:
   - Другой метод моделирования. Совершенно другой.
   - Вы о "всадниках"? - спросил я.
   - Привилось словечко, - усмехнулся он. - Повсюду привьется. И у нас,  и
на Западе - вот увидите. А смоделировано было все по-другому,  -  прибавил
он.
   Я не понял:
   - Самолет?
   - Не думаю.  Самолет,  наверное,  смоделировали  полностью.  И  тем  же
способом.  Сначала  нематериально,  иллюзорно,  потом  вещественно  -  вся
атомная структура в точности. А людей - по-другому: только внешняя  форма,
оболочка, функция пассажира. Что делает пассажир? Сидит в кресле,  смотрит
в окно, пьет боржом, листает книгу.  Едва  ли  воссоздавалась  психическая
жизнь человека во всей ее сложности. Да это и не нужно. Требовалась живая,
действующая модель самолета с живыми, действующими  пассажирами.  Впрочем,
это только предположение.
   - Зачем же было уничтожать эту модель?
   - А зачем уничтожать  двойников?  -  спросил  он  в  ответ.  -  Помните
прощание моего близнеца? Я до сих пор этого забыть не могу.
   Он замолчал и  перестал  отвечать  на  вопросы.  Только  по  выходе  из
ресторана, когда мы прошли мимо Лисовского, окруженного  по  меньшей  мере
десятком иностранных корреспондентов, Зернов засмеялся и сказал:
   - Обязательно подкинет им "всадников". А те  подхватят.  И  Апокалипсис
приплетут. Будет и конь  бледный,  и  конь  вороной,  и  всадники,  смерть
несущие, - все будет. Читали Библию? Нет? Тогда прочтите и сравните, когда
время придет.
   Все предсказанное Зерновым сбылось в точности. Я чуть не  подскочил  на
постели, когда вместе с телеграммами  о  появлении  розовых  "облаков"  на
Аляске и в Гималаях Дьячук прочел мне перевод статьи адмирала Томпсона  из
нью-йоркской  газеты.  Даже  высмеянная  Зерновым  терминология  полностью
совпадала с адмиральской.
   "Кто-то метко назвал их всадниками, - писал адмирал,  -  и  все  же  не
попал в яблочко. Это не просто всадники. Это всадники из Апокалипсиса -  к
такому сравнению я прихожу не случайно. Вспомним слова пророка: "...и  вот
конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним,
и дана ему власть над землей - умерщвлять мечом, и голодом, и  мором".  Да
простят  мне  американцы,   что   я   прибегаю   к   терминологии,   более
приличествующей кардиналу католической  церкви,  чем  отставному  военному
моряку. Но  я  вынужден  сделать  это:  слишком  уж  беззаботно  встречает
человечество своих незваных  гостей".  Адмирала  не  интересовало,  откуда
явились они -  с  Сириуса  или  с  альфы  Центав