ни слова.
   Зернов засмеялся.
   - Думаете, с ума сошел? А знаете парадокс Бора о безумии как о признаке
истинности научной гипотезы? Но я не претендую  на  истинность,  я  только
высказываю одно из возможных предположений.  Но  есть  ли  это  тот  самый
контакт,  о  котором  сейчас  мечтают  все  интеллигентные   представители
человечества? Не пытаются ли "облака" через нас, именно через нас, сказать
людям о том, что они делают и зачем они это делают? Допуская нас  к  своим
экспериментам, не обращаются ли они к нашему интеллекту, предполагая,  что
мы сумеем понять их смысл?
   - Странный способ связи, - усомнился я.
   - А  если  другого  нет?  Если  наши  виды  связи  им  неизвестны?  Или
недоступны?  Если  они  не  могут  прибегнуть  ни  к  оптическому,  ни   к
акустическому,  ни  к  другому  приемлемому  для  нас   способу   передачи
информации? И если им недоступна телепатия, неизвестен  наш  язык,  азбука
Морзе и другие наши сигнальные средства? А нам недоступны их  виды  связи.
Что тогда?
   Нас опять занесло на повороте и швырнуло к стенке. Мартин прижал  меня,
я - Зернова.
   - Не пойму я вас, - озлился Мартин, - они творят, они моделируют, связи
ищут, а нас - кого к стенке, кого в петлю. Бред собачий.
   - Они могут не знать. Первые опыты, первые ошибки.
   - А вас это утешит на виселице?
   - Я что-то в нее не верю, - сказал Зернов.
   Я не успел ответить. Машину  рвануло  вверх,  кузов  раскололся.  Яркая
вспышка света, адский грохот, длившийся какую-то долю секунды, невесомость
и темнота.



20. ДВОЙНИК ИРИНЫ

   Веки с трудом разжались, будто склеенные,  и  тотчас  же  отозвалась  в
затылке  пронзительная  острая  боль.  Высоко-высоко  надо  мной   мерцали
огоньки, как светлячки летней ночью. Звезды? Небо? Я  нашел  ковш  Большой
Медведицы и понял, что я на улице. Медленно-медленно попробовал  повернуть
голову, и на каждое движение отвечала та же колющая боль в затылке. Но все
же я различил неровную черноту домов  на  противоположной  стороне  улицы,
мокрую от дождя мостовую - она чуть отсвечивала в темноте, и какие-то тени
посреди улицы. Присмотревшись,  я  узнал  в  них  остатки  нашей  разбитой
машины.  Темные  бесформенные  куски  -  не  то  асфальт,  вздыбленный   и
расколотый, не то мешки с тряпьем - валялись поодаль.
   Я лежал у ствола едва различимого в темноте дерева, мог  даже  пощупать
его старую морщинистую кору. Подтянувшись, я  привалился  к  нему  спиной.
Стало легче дышать, и ослабла боль. Если не трясти  головой,  она  уже  не
чувствовалась - значит, череп был цел. Я тронул волосы на затылке, понюхал
пальцы: не кровь - нефть.
   Преодолевая слабость, я встал, обнимая дерево, как любимую  девушку,  и
долго так стоял, всматриваясь в безлюдную уличную  темь.  Потом,  медленно
переступая плохо держащими ногами, пошатываясь на  каждом  шагу,  пошел  к
разбитой машине. "Борис Аркадьевич! Мартин!" - тихо  позвал  я.  Никто  не
отозвался. Наконец я подошел к чему-то бесформенному, распластавшемуся  на
мостовой. Вгляделся. То была половина тела в немецком солдатском  мундире,
без ног и без лица: все,  что  осталось  от  первого  или  второго  нашего
конвоира. Еще два шага - и я нашел еще труп. Обеими руками он  прижимал  к
груди автомат, ноги в коротких сапогах были раскинуты,  как  у  картонного
паяца на ниточке, а  головы  не  было.  От  нашей  машины  осталась  груда
вздыбленных ввысь  обломков,  похожих  в  темноте  на  измятый  гигантский
газетный лист. Я обошел ее кругом и у  обочины  соседнего  тротуара  нашел
Мартина.
   Я сразу узнал его по короткой замшевой курточке и узким брюкам -  таких
брюк никто из немецких солдат не носил. Я приложил ухо к груди его  -  она
ритмично подымалась: Мартин дышал. "Дон!"  -  позвал  я.  Он  вздрогнул  и
прошептал:  "Кто?"  -  "Ты  жив,  дружище?"  -   "Юри?"   -   "Я.   Можешь
приподняться?" Он кивнул. Я помог ему сесть на обочину  и  сел  рядом.  Он
тяжело дышал и, видимо, еще не привык к темноте:  глаза  моргали.  Так  мы
просидели молча минуты две-три, пока он не спросил:
   - Где мы? Я что-то ничего не различаю. Может, ослеп?
   - Посмотри на небо. Звезды видишь?
   - Вижу.
   - Кости целы?
   - Как будто. А что случилось?
   - Должно быть, бросили бомбу в машину. Где Зернов?
   - Не знаю.
   Я встал и снова обошел остатки разбитой машины, пристально  вглядываясь
в трупы конвоиров. Зернова не было.
   - Плохо, - сказал я, вернувшись. - Никаких следов.
   - Ты кого-то разглядывал.
   - Трупы охранников. У одного голову оторвало, у другого - ноги.
   - Мы в кузове были и живы. Значит, и он жив. Ушел, должно быть.
   - Без нас? Чушь.
   - Может быть, вернулся?
   - Куда?
   - В настоящую жизнь. С этой ведьмовской свадьбы. Вдруг ему  повезло?  А
вдруг и нам повезет?
   Я тихо свистнул.
   - Выберемся, - сказал Мартин, - поверь моему слову: выберемся.
   - Тише! Слышишь?
   Массивная дверь за нами протяжно  скрипнула  и  открылась.  Вырвавшийся
сноп света тотчас же срезала тяжелая дверная портьера. Стало опять  темно,
но в погасшей вспышке мне показалась фигура  женщины  в  вечернем  платье.
Сейчас виднелась лишь ее неясная тень. Из-за портьеры за дверью  откуда-то
издалека глухо доносилась музыка: играли популярный немецкий вальс.
   Женщина, все еще неразличимая в темноте, сошла по ступенькам  подъезда.
Теперь ее отделяла от нас только ширина  узкого  тротуара.  Мы  продолжали
сидеть.
   - Что с вами? - спросила она. - Что-нибудь случилось?
   - Ничего особенного, - ответил я, - только разорвало нашу машину.
   - Вашу? - удивилась она.
   - Ту, в которой мы ехали или нас везли, если быть точным.
   - Кто ехал с вами?
   - Кто мог ехать,  по-вашему?  -  Меня  уже  раздражал  этот  допрос.  -
Конвоиры, разумеется.
   - Только?
   - Хотите собрать их по частям?
   - Не сердитесь. Должен был ехать начальник гестапо.
   - Кто? Ланге? - удивился я. - Он остался в гостинице.
   - Так и должно было случиться, - сказала она задумчиво. - Так  и  тогда
было. Только они подорвали пустую машину.  А  вы  откуда?  Неужели  и  вас
придумал Этьен?
   - Нас никто не придумал, мадам, - оборвал я ее. - Мы здесь  случайно  и
не по своей воле. Вы меня извините, я плохо говорю  по-французски.  Трудно
объясниться. Может быть, вы знаете английский?
   - Английский? - удивилась она. - Но каким образом...
   - Этого я не смогу объяснить вам даже по-английски.  К  тому  же  я  не
англичанин.
   - Алло, мэм, - перебил Мартин, - зато  я  из  Штатов.  Знаете  песенку:
"Янки Дудль был в аду... Говорит: "Прохлада!" Уверяю вас, мэм, в этом  аду
жарче.
   Она рассмеялась:
   - Что же мне делать с вами?
   - Я бы промочил горло, - сказал Мартин.
   - Идите за мной. В раздевалке никого нет, а швейцара я  отпустила.  Вам
везет, мсье.
   Мы прошли за ней в слабо освещенную раздевалку. Мне бросились  в  глаза
немецкие военные плащи на вешалке и офицерские фуражки с высокими тульями.
Сбоку находилась крохотная комната-чуланчик без окон, оклеенная страницами
из  киножурналов.  Вмещала  она  только  два  стула  и  стол   с   толстой
регистрационной книгой.
   - У вас отель или ресторан? - спросил Мартин у женщины.
   - Офицерское казино.
   Я впервые взглянул ей  в  лицо  и  обмер.  Даже  не  обмер,  а  онемел,
остолбенел, превратился в подобие жены Лота. Она тотчас же насторожилась.
   - Вы чему удивляетесь? Разве вы меня знаете?
   Тут и Мартин сказал нечто. По-русски это прозвучало бы так: "Ну и ну...
совсем интересно".
   А я все молчал.
   - Что все это значит, мсье? - удивленно спросила женщина.
   - Ирина, - сказал я по-русски, - ничего не понимаю.
   Почему Ирина здесь, в чужих снах, в платье сороковых годов?
   - Боже мой, русский! - воскликнула она тоже по-русски.
   - Как ты здесь очутилась?
   - Ирэн - это моя подпольная кличка. Откуда вы ее знаете?
   - Я не знаю никакой подпольной клички. Я не знаю, что у тебя она  есть.
Я знаю только то, что час назад мы  с  тобой  ужинали  в  отеле  "Омон"  в
Париже.
   - Тут какое-то недоразумение, - сказала она отчужденно и холодно.
   Я вскипел:
   - Меня не узнала? Протри глаза.
   - А кто вы такой?
   Я не замечал ни этого "вы", ни платья сороковых годов,  ни  обстановки,
воскрешенной чужими воспоминаниями.
   - Кто-то из нас сошел с ума. Мы же с тобой приехали из Москвы.  Неужели
ты и это забыла? - Я уже начал заикаться.
   - Когда приехали?
   - Вчера.
   - В каком году?
   Тут я просто замер с открытым ртом. Что я мог  ей  ответить,  если  она
смогла это спросить?
   - Не удивляйся, Юри, - шепнул сзади Мартин:  он  ничего  не  понял,  но
догадался о причине моей взволнованности. - Это не она. Это оборотень.
   Она все еще смотрела отчужденно то на меня, то на Мартина.
   - Память будущего, - загадочно произнесла она. - Наверно, он  думал  об
этом когда-нибудь. Может быть, даже встретил вас и ее. Похожа на  меня?  И
зовут Ирина? Странно.
   - Почему? - не выдержал я.
   - У меня была дочь Ирина. В сороковом ей было около  года.  Ее  увез  в
Москву Осовец. Еще до падения Парижа.
   - Какой Осовец? Академик?
   - Нет, просто ученый. Работал с Полем Ланжевеном.
   Какая-то искорка вдруг прорезала тьму. Так иногда,  ломая  голову  над,
казалось,   неразрешимой   проблемой,   вдруг    видишь    еще    смутный,
неопределенный, но уже гипнотизирующий тебя проблеск решения.
   - А вы и ваш муж?
   - Муж уехал с посольством в Виши. Поехал позже, уже один. Остановился у
какой-то придорожной фермы - вода в радиаторе  выкипела  или  просто  пить
захотелось, не знаю. А дороги уже бомбили. Ну и все. Прямое попадание... -
Она грустно улыбнулась, но все-таки улыбнулась; видимо, уже привыкла. -  Я
потому так держусь, что меня именно такой воображает Этьен. На самом  деле
мне все это горше досталось.
   Все совпадало. Осовец тогда еще не был академиком,  но  уже  работал  с
Ланжевеном - об этом я знал. Очевидно, он и воспитал Ирину.  От  него  она
узнала и о матери. И о сходстве, наверно. Только при чем здесь  портье  из
отеля?
   Я не удержался и спросил об этом. Она невесело засмеялась:
   - А я ведь его воображение. Он, наверное, думает сейчас  обо  мне.  Был
влюблен в меня без памяти. И все же предал.
   Я вспомнил слова Ланге: "Он предал даже самую дорогую для него женщину,
в которую был безнадежно влюблен". Он так хотел предать! Значит, это  было
до нашей встречи с гестаповцами. Значит, у времени  в  этой  жизни  совсем
другая система отсчета. Оно перемешано, как карты в колоде.
   - Может, вы проголодались? - вдруг спросила она совсем по-человечески.
   - Я бы выпил чего-нибудь, - сказал  Мартин,  догадавшись,  о  чем  идет
речь.
   Она кивнула, чуть зажмурив глаза, совсем как Ирина, и улыбнулась.  Даже
улыбки у них были похожи.
   - Подождите меня, никто сюда не придет. Ну а если... Оружия у вас  нет,
конечно. - Она сдвинула какую-то планку под брюхом стола и достала  ручную
гранату и небольшой плоский браунинг. - Не игрушка, не смейтесь.  Отличный
и точный бой. Особенно на близком расстоянии.
   И ушла. Я взял браунинг, Мартин - гранату.
   - Это мать Ирины, - сказал я.
   - Час от часу не легче. Откуда она взялась?
   - Говорит, Этьен ее выдумал. Была с ним в Сопротивлении во время войны.
   - Еще один оборотень, - сказал Мартин и сплюнул.  -  Всех  бы  их  этой
гранатой. - Он хлопнул себя по карману.
   - Не горячись. Их же людьми сделали. Люди, а  не  куклы.  Сэнд-Сити  не
повторяется.
   - "Люди"! - зло передразнил Мартин. - Они знают, что  повторяют  чью-то
жизнь, даже будущее знают... тех, чью жизнь повторяют. Ты "Дракулу" видел?
Фильм такой есть о вампирах. Днем мертвые, ночью живые. От зари  до  зари.
Вот тебе и  люди.  Боюсь,  что  после  такой  ночки  смирительную  рубашку
наденут. Если, конечно, здесь не пристукнут. Интересно, что  тогда  скажут
газетчики?  Убиты  гостями  из  прошлого  господина  Ланге.   Призраки   с
автоматами. Или как?..
   - Не гуди, - оборвал я его, - а то услышат. Пока все еще не так  плохо.
У нас уже оружие есть. Поживем - увидим, как говорят по-русски.
   Вошла Ирина. Я не узнал ее имени и мысленно по-прежнему называл Ириной.
   - Нести сюда выпивку неудобно,  -  сказала  она,  -  обратят  внимание.
Пойдемте в бар. Там все пьяны, и  еще  два  гостя  -  не  событие.  Бармен
предупрежден. Только пусть американец молчит, а на  все  вопросы  отвечает
по-французски: "Болит горло - говорить не могу". Вас  как  зовут?  Мартин.
Повторите, Мартин: "Болит горло - говорить не могу".
   Мартин повторил несколько раз. Она поправила:
   - Вот так. Теперь сойдет. Полчаса верных вам  ничто  не  грозит.  Через
полчаса появится Ланге с минером и автоматчиками. Из бара ведет внутренняя
лестница в верхнюю комнату, где играет в бридж генерал Бер. Под  столом  у
него мина с часовым механизмом: через сорок пять минут здание  взлетит  на
воздух.
   - Мать честная! - воскликнул я по-русски. - Тогда надо тикать.
   - Не взлетит, - грустно улыбнулась она. - Этьен обо всем доложил Ланге.
Меня схватят наверху у  Бера,  минер  обезвредит  мину,  а  Ланге  получит
штурмбанфюрера. Вы подождете минуты  две  после  его  прихода  и  спокойно
уйдете.
   Я открыл рот и опять закрыл. Такой разговор мог  происходить  только  в
психиатрической клинике. Но она еще продолжила:
   - Не удивляйтесь. Этьен не был  при  этом,  но  Ланге  все  помнит.  Он
облазил все углы и допросил всех Гостей. У него отличная память. Все  было
именно так, как вы увидите.
   Мы пошли за ней молча, стараясь не смотреть друг на друга и  ничего  не
осмысливать. Смысла во всем этом не было.



21. МЫ ИЗМЕНЯЕМ ПРОШЛОЕ

   В первой комнате играли в карты. Здесь пахло пеплом и табаком  и  стоял
такой дым, что, даже всматриваясь, нельзя было ничего рассмотреть. Дым  то
густел,  то  рассеивался,  но  даже  в  просветах  все  казалось   странно
изменчивым, теряло форму, текло, сжималось, словно очертания этого мира не
подчинялись законам Евклидовой геометрии.  То  вытягивалась  длинная,  как
лыжа, рука с картами промеж пальцев, и хриплые голоса перекликались: "Пять
и еще пять... пас... откроем..."; то  ее  срезал  поднос  с  балансирующей
коньячной бутылкой, и на растянутой  этикетке,  как  в  телевизоре,  вдруг
проступало чье-то лицо с подстриженными  усами,  то  лицо  превращалось  в
плакат с кричащими буквами:  "ФЕРБОТЕН...  ФЕРБОТЕН...  ФЕРБОТЕН";  то  на
плакат наплывали серые головы без лиц и  чей-то  голос  повторял  в  дыму:
"Тридцать минут... тридцать минут". Шелестели карты, как листья на  ветру.
Тускнел свет. Дым ел глаза.
   - Ирина! - позвал я.
   Она обернулась:
   - Я не Ирина.
   - Все равно. Что это? Комната смеха?
   - Не понимаю.
   -  Помнишь  комнату  смеха  в  московском  парке  культуры?  Искажающие
зеркала.
   - Нет, - улыбнулась она. - Просто точно  никто  не  помнит  обстановку.
Детали.  Этьен  пытается  представить  себе.  У  Ланге   просто   мелькают
бессвязные видения, он не раздумывает о деталях.
   Я опять ничего не понял. Вернее, понял что-то не до конца.
   - Как во сне, - недоумевал Мартин.
   - Работают ячейки памяти  двух  человек.  -  Я  пытался  все  же  найти
объяснение. - Представления материализуются, сталкиваются, подавляют  друг
друга.
   - Муть, - сказал он.
   Мы вошли в бар. Он находился  за  аркой,  отделенной  от  зала  висячей
бамбуковой занавеской. Немецкие офицеры мрачно пили у стойки.  Стульев  не
было. На длинном диване у стены целовались парочки. Я подумал, что  Ланге,
должно быть, хорошо запомнилась эта картина. Но  никто  из  ее  персонажей
даже не взглянул на нас. Ирина что-то шепнула бармену и скрылась в  проеме
стены, откуда вела каменная лестница наверх. Бармен молча  поставил  перед
нами два бокала с коньяком и отошел. Мартин попробовал.
   - Настоящий, - сказал он и облизнулся.
   - Тссс... - прошипел я, - ты не американец, а француз.
   - Болит горло - не могу говорить, - тотчас  же  повторил  он  заученную
фразу и лукаво подмигнул.
   Впрочем, к нам никто не прислушивался. Я взглянул на часы: до появления
Ланге оставалось пятнадцать минут.  У  меня  вдруг  мелькнула  идея:  если
Ланге, скажем, не дойдет до верхней комнаты, а минер не  обезвредит  мины,
то генерал Бер и его камарилья в положенное  время  аккуратно  взлетят  по
частям в ближайшее воздушное пространство.  Интересно!  Ланге  прибудет  с
автоматчиком и минером.  Минер,  наверное,  без  оружия,  автоматчика  они
оставят в проеме стены у лестницы. Есть шанс.
   Я  шепотом  изложил  свои  соображения   Мартину.   Он   кивнул.   Риск
вмешательства офицеров из бара был невелик - они еле держались  на  ногах.
Некоторые уже храпели  на  диване.  Целующиеся  парочки  куда-то  исчезли.
Словом, обстановка складывалась благоприятно.
   Еще десять минут прошло. Еще минута,  две,  три.  Оставались  считанные
секунды.  Тут  и  появился  Ланге,  не  тот  Ланге,  с  которым   мы   уже
познакомились, а Ланге из предшествовавшего времени, еще не штурмбанфюрер.
Если он вспоминал  этот  эпизод,  то  мы  в  нем  не  участвовали  и  нам,
следовательно, ничто  не  грозило.  Действия  его  были  запрограммированы
памятью: скорее добраться до мины и предотвратить  катастрофу.  Он  шел  в
сопровождении  немолодого  солдата  в  очках  и   мальчишки-гестаповца   с
автоматом. Шел быстро, не задерживаясь, оглядел колючим взглядом дремлющих
за коньяком офицеров и поспешил с минером наверх - они  очень  торопились.
Автоматчик, как мы и предполагали, стал внизу у лестницы. В ту же  секунду
Мартин шагнул к нему и, не размахиваясь, прямым ударом в  переносицу  сшиб
его с ног. Тот даже не успел уронить  автомат:  Мартин  подхватил  его  на
лету. А я с браунингом в руке уже  бежал  по  лестнице  наверх,  навстречу
оглянувшемуся Ланге. "Ложись, Юри!" - крикнул сзади Мартин. Я плюхнулся на
ступеньки, автоматная очередь прошла надо мной и срезала обоих - и  Ланге,
и минера. Все это произошло в какие-то доли секунды. Из бара даже никто не
выглянул.
   Зато выглянула сверху "Ирина". Еще несколько секунд  прошло,  пока  она
медленно, не задавая никаких вопросов, сошла  вниз  мимо  скорчившихся  на
лестнице мертвых эсэсовцев.
   - Кто-нибудь слышал  выстрелы?  -  спросил  я,  вопросительно  указывая
наверх.
   - Кроме меня, никто.  Они  так  увлечены  игрой,  что  даже  взрыва  не
услышат. - Она вздрогнула и закрыла лицо рукой. - Боже  мой!  Мину  же  не
обезвредили.
   - Ну и чудесно, - сказал я. - Пусть летит все к черту в пекло. Бежим.
   Она все еще не понимала.
   - Но ведь этого же тогда не было.
   - Так сейчас будет. - Я схватил ее за руку. - Есть другой выход?
   - Есть.
   - Тогда веди.
   Двигаясь как сомнамбула, она вывела нас на темную улицу. С охранником у
выхода Мартин расправился тем же приемом.
   - Четвертый, - посчитал он, - даже граната не понадобилась.
   - Пятый, - поправил я. - Счет в Антарктиде начал.
   - Придется теперь им рай моделировать.
   Мы обменивались репликами на бегу. Бежали посреди  мостовой  неизвестно
куда, в темноту. Наконец за нами  что-то  ухнуло,  и  сноп  огненных  искр
выстрелил в небо. На мгновение  сверкнули  передо  мной  огромные-огромные
глаза "Ирины". Тут только я заметил, что эта "Ирина" не носила очков.
   Где-то завыла сирена. Затарахтел  автомобильный  мотор.  Потом  другой.
Пламя пожара мало-помалу высветляло улицу.
   - Как же так? - вдруг спросила "Ирина". - Значит, я живу.  Значит,  это
совсем другая жизнь? Не та?
   - Теперь она развивается самостоятельно по законам своего  времени,  мы
ее повернули, - сказал я и злорадно прибавил: - И теперь ты можешь  сполна
рассчитаться с Этьеном.
   Сирена все еще натужно выла. Где-то совсем близко громыхали  грузовики.
Я оглянулся: Мартина не было. "Дон!  -  позвал  я.  -  Мартин!"  Никто  не
откликнулся. Мы толкнулись в калитку  церковного  дворика,  она  оказалась
незапертой. За ней притаилась еще не высветленная пожаром темнота. "Сюда!"
- шепнула "Ирин