и  везли  в
лекционный  зал, а на эстраде усаживались в ряд позади меня; вначале принято
было,   чтобы   председатель  комитета  представлял  меня  публике,  но  эти
представления  были  так  грубо-льстивы,  что  мне становилось стыдно, и я с
большим  трудом  начинал  свою  беседу. Обычай был глупый. Представлять было
совершенно  незачем:  делал  это  почти  всегда  какой-нибудь  осел, заранее
подготовивший  речь,  которая  состояла  из неуклюжих комплиментов пополам с
унылыми  потугами  на остроумие. Поэтому впоследствии я всегда представлялся
сам,  разумеется,  пародируя  избитые представления. Председателям комитетов
это  пришлось не по вкусу. Какое было для них удовольствие красоваться перед
аудиторией,  битком  набитой  их земляками, произнося витиеватую речь; и они
прямо-таки не могли перенести, что их лишают этого удовольствия.
     Когда  я  сам  рекомендовал  себя  публике,  то  вначале это было очень
удачным  вступлением,  потом  перестало  действовать.  Составлять речь нужно
было  очень  обдуманно  и  старательно и говорить очень серьезным тоном, для
того  чтобы  публика  попалась  на  удочку  и  приняла  меня за председателя
комитета,  а  не за лектора и чтобы поток преувеличенных комплиментов надоел
им  до  тошноты;  потом,  когда  дело  подходило  к  концу  и  из  мимоходом
брошенного  замечания  выяснялось,  что  я - лектор и говорил сам о себе, то
эффект  получался  очень  неплохой.  Но,  как  я  уже  говорил, этого козыря
хватило  ненадолго: газеты напечатали речь, и я уже не мог пускать ее в ход,
потому что аудитория знала, с чего я начну, и сдерживала свои чувства.
     Потом  я  попробовал  формулу  представления,  заимствованную  из  моих
странствований  по Калифорнии. Всерьез это проделал один старатель в поселке
"Рыжая  собака",  неловкий и нескладный верзила. Как он ни упирался, публика
заставила  его взойти на эстраду и отрекомендовать меня. С минуту он постоял
молча, потом сказал:
     - Мне  об  этом  человеке  ничего  не известно. То есть... известны две
вещи:  первое, что он никогда не сидел в тюрьме, а второе (помолчав, почти с
грустью) - неизвестно, почему он не сидел.
     Такое  вступление действовало некоторое время, потом попало в печать, и
газеты  выжали  из  него  весь  сок;  с  тех  пор  я перестал представляться
публике.
     Иногда  с  нами случались маленькие приключения, но все они были такого
рода,  что  забывались  без труда. Как-то раз мы приехали в городок поздно и
не  нашли  на  станции  ни встречающих нас комитетчиков, ни саней. Мы наугад
двинулись  по  улице  в  ярком  свете  луны,  встретили целую толпу, которая
куда-то  шла,  решили,  что  она  идет  на лекцию - догадка была верная, - и
присоединились  к  ней. У входа я попытался протиснуться внутрь, но контроль
меня задержал:
     - Ваш билет, будьте добры.
     Я нагнулся к нему и шепнул:
     - Ничего, ничего, все в порядке. Я лектор.
     Он  многозначительно  прищурил  глаз  и сказал довольно громко, так что
слышала вся толпа:
     - Нет,  и не надейтесь. Трое вас таких уж пролезло в залу, и четвертому
лектору придется заплатить.
     Конечно, мы заплатили: это был самый простой выход из положения.
     На  следующее  утро Килер наткнулся на приключение. Часов в одиннадцать
я  сидел  у себя и читал газету, как вдруг он ворвался в комнату, весь дрожа
от возбуждения, и крикнул:
     - Идем со мной, скорей!
     - В чем дело? Что случилось?
     - Некогда рассказывать. Идем.
     Мы  быстро  прошагали  три или четыре квартала по главной улице, молча,
оба  взволнованные, я весь дрожал от страха и любопытства, наконец нырнули в
какое-то  здание  и,  пробежав  по  коридору  насквозь,  вынырнули на другом
конце.
     Там Килер остановился и, протянув руку, сказал:
     - Смотри!
     Я посмотрел, но ничего не увидел, кроме ряда книг.
     - Что это такое, Килер?
     - Да  смотри же, - настаивал он вне себя от радости, - направо, дальше,
еще дальше направо! Вон там, видишь? "Главерсон и его молчаливые товарищи".
     Действительно, там стояла его книга.
     - Это  библиотека!  Понимаешь?  Публичная  библиотека. И у них есть моя
книга!
     Глаза   его,  лицо,  поза,  жесты  и  все  существо  выражали  восторг,
гордость,  счастье.  Мне  и  в  голову не пришло смеяться: такая беззаветная
радость  оказывает  обратное  действие.  Я  был тронут чуть не до слез, видя
такое полное счастье.
     Он  уже  успел  все  разузнать,  подвергнув  библиотекаря перекрестному
допросу.  Книга  была  в библиотеке около двух лет, и из записей явствовало,
что ее брали три раза.
     - И читали! - прибавил Килер. - Смотри: все страницы разрезаны.
     Больше  того,  книга  была  куплена,  а  не  подарена, - так записано в
инвентаре.  Насколько  я  помню,  "Главерсон" был напечатан в Сан-Франциско.
Надо  полагать,  было  продано  и  еще  несколько  экземпляров,  но только в
продаже  этого единственного Килер мог убедиться лично. Кажется невероятным,
что  продажа  одного-единственного  экземпляра  книги могла доставить автору
такое безграничное счастье, но я там был и сам это видел.
     После  того  Килер  поехал  в  Огайо,  где  разыскал  одного из братьев
Осэватоми  Брауна{69}  и,  не  зная  стенографии, записал у него на ферме от
слова  до  слова  весь его рассказ о бегстве из Виргинии после трагедии 1859
года,  -  без  сомнения,  замечательный образец репортажа, прямо-таки подвиг
для  человека,  не  знающего  стенографии.  Он  был  напечатан  в  "Атлантик
монсли",  и  я  три  раза  принимался  его  читать,  но каждый раз пугался и
бросал,  не дочитав до конца. Рассказ был написан так живо и ярко, что я как
будто  бы  сам переживал с ними все эти приключения и неописуемые опасности,
и так при этом волновался, что не мог дочитать рассказ до конца.
     Вскоре   "Трибюн"   дала   Килеру   поручение  отправиться  на  Кубу  и
расследовать   дело  о  каком-то  правонарушении  или  оскорблении,  которое
нанесли  нам  испанские  власти,  по  своему  издавна заведенному обычаю. Он
выехал  из  Нью-Йорка  на пароходе, и последний раз живым его видели вечером
накануне  прибытия  в  Гавану.  Говорили,  что  он не делал секрета из своей
миссии  и  всем  о  ней  рассказывал  откровенно  и  простодушно,  по  своей
привычке.  На  борту  парохода  были испанские военные. Может быть, его и не
бросили в море, но все думали, что именно так и случилось.


1898

                         [КРАСОТЫ НЕМЕЦКОГО ЯЗЫКА]

     3   февраля.   -   Вчера  читал  лекцию  с  благотворительной  целью  в
"Borsendorfersaal".  Как  раз  когда  я  поднимался  на  эстраду,  посыльный
передал  мне  конверт,  на  котором стояло мое имя, а под ним было написано:
"Пожалуйста,  прочтите  сегодня одну из этих вырезок". В конверте лежали две
вырезки  из  газет,  две  версии  одного  и того же анекдота, одна немецкая,
другая  английская.  Я хотел было прочесть моим слушателям немецкую версию и
посмотреть,  что  из  этого получится, но не отважился, когда заметил, какой
внушительный  вид имеет последнее слово. Жалею, впрочем, что не прочел: оно,
вероятно,   хорошо   прозвучало   бы   с   эстрады   и   было  бы  встречено
аплодисментами.  А  может быть, и кирпичами. Никогда нельзя сказать наперед,
как  поступит  незнакомая публика, - вкусы у нее капризны. В анекдоте не без
основания  высмеиваются  немецкие  длинные  слова,  и  преувеличение  не так
велико,   как  можно  было  бы  думать.  Немецкое  длинное  слово  создалось
противозаконным  способом,  это гнусная фальсификация, подделка. Словари его
не  признают,  и  в словарях его нечего искать. Оно получилось из соединения
целой  кучи  слов  воедино,  и  при  этом без всякой надобности: это выдумка
лентяев  и  преступление  против языка. Ничего ровно нельзя выиграть, нельзя
даже  сэкономить  много  места, напечатав на визитной карточке в одно слово:
"Госпожа  Смит, вдова покойного обер-секретаря полицейского департамента", и
все-таки  немецкая  вдова  поддается  убеждению  без особых хлопот и пишется
так:  "Госпожа  покойного  обер-секретаря  полицейского  департамента  вдова
Смит". Вот английская версия анекдота:
     Дрезденская  газета  "Охотник",  которая  думает,  что  в  Южной Африке
водятся  кенгуру (Beutelratte), говорит, что готтентоты (Hottentoten) сажают
их  в  клетки  (Kotter),  снабженные  крышками  (Lattengitter) для защиты от
дождя.  Поэтому  клетки  называются  "латтенгиттерветтеркоттер", а сидящие в
них   кенгуру   -   "латтенгиттерветтеркоттербейтельраттен".   Однажды   был
арестован  убийца  (Attentater),  который убил в Штреттертротеле готтентотку
(Hottentotenmutter),  мать  двух  глупеньких, заикающихся детей. Эта женщина
по-немецки  называется  "Готтентотенштоттертроттельмуттер",  а  ее  убийца -
"Готтентотенштоттертроттельмуттераттентетер".  Убийцу  посадили в клетку для
кенгуру   -   "бейтельраттенлаттенгцттерветтеркоттер",   откуда   он   через
несколько  дней убежал, но был случайно пойман каким-то готтентотом, который
с сияющим лицом явился к судье.
     - Я поймал кенгуру, - "бейтельратте", - сказал он.
     - Какого? - спросил судья. - У нас их много.
     - Аттентетерлаттенгиттерветтеркоттербейтельратте.
     - Какого это - "аттентетер", о ком ты говоришь?
     - О "Готтентотенштоттертроттельмуттераттентетер".
     - Так почему же ты не сказал сразу: "Готтентоттенштоттертроттельмуттера
ттентетерлаттенгиттерветтеркоттербейтельратте"?


1898

                    [ЗАМЕТКИ О ТАВТОЛОГИИ И ГРАММАТИКЕ]

     6  мая.  -  Я  не нахожу, что повторение важного слова несколько раз, -
скажем,  три-четыре  раза, в одном абзаце - режет ухо, если этим лучше всего
достигается  ясность  смысла.  Совсем  другое  дело, однако, тавтологическое
повторение,  которое  не  имеет оправдывающей его цели, а только показывает,
что  автор  исчерпал  свой фонд в словарном банке и ленится пополнить его из
словаря.  В  таком  случае мне хочется призвать автора к ответу. Мне хочется
напомнить  ему,  что  он  относится  к себе и к своей профессии без должного
уважения,  а в данном случае относится без должного почтения и ко мне. Нынче
утром,  за  завтраком, один из моих семейных читал вслух интересную рецензию
на  новую  книгу  о  Гладстоне{72}, в которой рецензент употребил энергичное
слово  "восхитительный"  тринадцать раз. Тринадцать раз в короткой рецензии,
не  в длинной. В пяти случаях слово было верное, точное, самое лучшее, какое
только  можно найти в словаре, и потому оно не внесло диссонанса, но во всех
остальных  случаях  оно звучало не в лад. Всякий раз оно было тоном выше или
тоном  ниже  -  либо  то,  либо  другое,  и выделялось так же неприятно, как
фальшивая  нота в музыке. Я заглянул в словарь и под одним только заголовком
нашел  четыре  слова,  которые  могли  бы  заменить верными нотами фальшивые
звуки,  изданные  четырьмя  не  к  месту  поставленными  "восхительными", и,
конечно,  если  б  я в течение часа порылся в словаре и поискал как следует,
то  нашел  бы настоящие слова, со всеми оттенками, для замены всех остальных
неподходящих.
     Полагаю,  что  у  всех нас имеются свои слабости. Я люблю точное слово,
ясность  изложения, а местами немножко хорошей грамматики для красоты слога,
но  этот  рецензент  заботился  только  о  последнем  из  всего упомянутого.
Грамматика  у  него  до  глупости  правильная, оскорбительно точная. Она все
время  лезет  в  глаза читателю, жеманится, кривляется, модничает и, с какой
стороны  ни  смотри, только сердит и раздражает. Если говорить серьезно, я и
сам  пишу  грамматически  правильно,  но не в этом духе, слава богу. То есть
моя  грамматика  более  высокого  порядка, хотя и не на самой высоте. Да и у
кого  она  на  высоте?  Грамматическое  совершенство - надежное, постоянное,
выдержанное  -  это  четвертое измерение, так сказать: многие его искали, но
никто   не  нашел.  Даже  этот  рецензент,  этот  пурист,  хоть  и  безбожно
важничает,  сделал  две  или  три ошибки. По крайней мере мне так кажется. Я
почти  уверен  в  этом,  сколько  могу  судить  на  слух, но не могу сказать
положительно,  потому  что я знаю грамматику только по слуху, а не по нотам,
не  по  правилам.  В  детстве  я знал правила, знал наизусть, слово в слово,
хотя  и  не  понимал  их смысла, - и до сих пор помню одно из них, в котором
говорится,  в  котором  говорится...  не  беда,  вот-вот я его вспомню. Этот
рецензент  даже,  по-видимому,  знает  (или:  по-видимому,  даже знает; или:
по-видимому,  знает  даже), куда полагается ставить слово "даже" и еще слово
"только".  Я  таких  людей не люблю. Я не видел, чтобы хоть из одного такого
вышел  толк.  При  такой самонадеянности человек на многое способен. Мне это
известно,  потому  что  я  не  раз  это замечал. Я бы не постеснялся обидеть
такого  человека, если бы мог. Когда человек возвел свою грамматику на такую
высоту,  то  это  кое-что значит. Это показывает, что он может сделать, если
подвернется  случай;  это  показывает,  какого рода у него нрав; я это часто
замечал.  Я  когда-то знал одного такого, который бог знает что делал. Такие
люди ни перед чем не останавливаются.
     Но,  во  всяком случае, рецензия этого грамматического хлыща интересна,
как  я  уже говорил. И в ней есть одна фраза, которая буквально тает во рту,
с  таким  совершенством  пять  последних  слов  передают  то,  что  всем нам
приходилось  чувствовать  после  долгого сидения над увлекательной книгой. В
ней  говорится  о гладстоновской манере беседовать, отмечая каждую мелочь, и
его удачном обыгрывании предмета:
     "Одна  за  другой  сверкают  перед  нами  грани  блестящего  ума,  пока
увлечение не утомит нас".
     Это  ясно  изложено. Нам знакомо это чувство. В утренней газете я нашел
фразу совсем другого сорта:
     "Не  было  смерти  перед  делом  Корнелиуса  Лина,  которое  началось и
кончилось смертью, после чего были изданы специальные правила".
     По  контексту  я  знаю, что это значит, но без этого маяка вы, наверно,
вложите в нее не тот смысл, который входил в намерения автора.


                                                                 1890-е годы

                          [ПРОГУЛКА С ПРЕПОДОБНЫМ]

     Соблюдая  установленные приличия, мы много при этом теряем. Конечно, не
мало  и  выигрываем,  но  кое-что  все  же  теряем. Вспоминаю один случай. Я
отправился  в  Бостон  пешком  с  пастором  нашей  церкви (он и пастор и мой
близкий  давнишний друг в одном и том же лице). К вечеру за двенадцать часов
пути  мы  прошли  почти  тридцать миль. Я хромал и был полумертв от голода и
усталости.  Кожа у меня на пятках стерлась до мяса, сухожилия на обеих ногах
укоротились  на  несколько  дюймов,  каждый  шаг причинял мне нечеловеческие
страдания.  Преподобный  был  свеж,  как  розан.  Я  не  мог  без отвращения
смотреть  на  его  счастливую, улыбающуюся физиономию. По дороге встречались
фермы,  но  стоило нам постучаться или окликнуть хозяев, как они прятались в
погреб, - дороги в те времена кишели бродягами.
     К  десяти  часам вечера, протащившись еще с полмили, мы, к великой моей
радости,  увидели  деревушку,  -  назовем ее Даффилд, это не имеет значения.
Через  несколько  минут  мы  вошли  в местный трактир, и я повалился на стул
возле  большой  раскаленной печки. Я был доволен донельзя, счастлив безмерно
и  мечтал  об  одном - чтобы мне дали отдых. Преподобный не счел нужным даже
присесть.  Он  был  полон  нерастраченных  сил,  язык его только окреп после
двенадцати  часов  неумолчной  работы,  и  он  жаждал  общения; хотел задать
местным жителям уйму вопросов.
     Мы  попали в небольшую уютную комнату, футов двенадцать на шестнадцать,
не  более.  К  стене примыкала деревянная стойка в четыре-пять футов длиной;
за  ней  -  три  полки из сосновых некрашеных досок, уставленные бутылками с
настоянными  на  мухах горячительными напитками. В комнате не было ни ковра,
ни  каких-либо  других  украшений,  если  не  считать литографии на стенке с
изображением  рысистых  бегов  под отчаянным градом (позднее выяснилось, что
то,  что я принял за град, были следы от мух). Когда мы вошли, в комнате уже
находилось  двое  мужчин.  Номер  1. Старый деревенский бездельник, сидевший
напротив  меня  по другую сторону печки и харкавший на нее всякий раз, когда
ему  удавалось  найти раскаленное докрасна место. Номер 2. Молодой, могучего
сложения   детина,   откинувшийся  вместе  со  стулом  на  сосновую  стойку.
Подбородком  он  опирался  себе  на  грудь;  на  голове у него была шапка из
цельного  скунса,  хвост  которого  ниспадал  ему  на  левое  ухо; ногами он
обвивал  ножки  стула;  штаны  были  засучены  выше голенища сапог. Время от
времени  он  тоже  плевал  в  направлении  печки,  и  попадал  без малейшего
промаха, хотя его отделяли от печки добрых пять футов.
     С  минуты, как мы к ним вошли, ни один, ни другой не сдвинулись с места
и  не  произнесли  ни  единого  слова,  если  не  считать  доброжелательного
урчания,  которым  они  ответили  на  наше приветствие. Преподобный бродил и
бродил  по  комнате, обращаясь ко мне с нескончаемыми вопросами. Поскольку я
не  находил  нужным  нарушать  свой покой, он понял, что ему придется искать
других   собеседников.   Наблюдательность  -  его  отличительная  черта.  По
некоторым  неуловимым  приметам  он пришел к заключению, что, хотя эти двое,
сидевшие  в  комнате  и  могли  на поверхностный взгляд сойти за глухонемых,
второго  из  них,  кто  сидел  ближе к стойке, можно было втянуть в беседу о
лошадях  (Преподобный  признал  в  нем конюха, и дальнейшее показало, что он
судил безошибочно).
     Итак, исходя из своей гипотезы, он сказал:
     - Ну как, недурных лошадок выводите, а?
     Молодой  парень  вскинул  мгновенно  голову. Его добродушная физиономия
осветилась,  вернее  сказать,  загорелась  живым интересом. Он вернул своему
стулу  вертикальное  положение.  Опустив  ноги  на пол, он сдвинул скунсовый
хвост  на  затылок,  положил  могучие  руки  к  себе на колени и устремил на
возвышавшегося над ним Преподобного сияющий взгляд:
     - Это  точно,  выводим...  Недурных - не то слово!.. Здесь пошибче надо
сказать!..
     Без  сомнения,  это  был  добродушнейший  молодой человек, и ему даже в
голову  не  пришло задеть своего собеседника. Но в расщелины этих нескольких
слов   он   сумел   затолкать   не  меньше  двух  ярдов  разнообразнейших  и
прелестнейших  непристойностей.  Приведенные  выше  три фразы не были полным
ответом   на  заданный  Преподобным  вопрос;  это  была  интродукция.  Далее
последовала  пятиминутная  речь,  полная искренних чувств и коннозаводческих
сведений.  Она  лилась  легко  и  свободно,  как  поток  лавы  из бездонного
кратера,  и  вся  пламенела багровым огнем стихийной и сокрушительной брани.
Сквернословие   было   его   родным   языком.   Он  не  знал,  что  нарушает
установленные приличия.
     Когда  оратор  умолк,  воцарилось  молчание.  Преподобный  находился  в
состоянии  паралича, должно быть, впервые за всю его жизнь ему отказал язык.
Ничего  подобного  этому  и  я никогда не испытывал; это был чистый восторг.
Блаженство,  которое  я  вкушал до того, как бы померкло в сравнении с новым
блаженством.  Я  позабыл  о  своих ободранных пятках. Для подобного случая я
охотно  дал  бы  себя  ободрать целиком. Но даже смешка не вырвалось из моих
плотно  стиснутых губ. Я сидел с окаменевшим лицом, не шевеля даже пальцем -
само  благонравие, и умирал от радости. Преподобный бросил на меня умоляющий
взгляд,  как  бы  взывая: "Не покидай друга в беде", но я остался как был, -
кто  вправе  требовать  помощи от умирающего? И конюх взял слово второй раз,
источая  вторично  из каждой поры своего организма несравненные богохульства
и  непристойности.  Его  речь  звучала  так живо, непосредственно, мило, что
осудить ее как греховную значило бы подольщаться к нему.
     В   растерянности  Преподобный  решил  перейти  на