жену  и  маленьких  детей.  Его  семья  уже  тогда  была довольно
многочисленной  и  все  продолжала  увеличиваться.  С  каждым годом ноша его
делалась  все более и более тяжелой, а жалованье оставалось прежним. Сводить
концы  с  концами становилось все труднее, и если у него раньше была надежда
на   увеличение  жалованья,  то  теперь  с  ней  пришлось  распроститься.  А
жалованье  было  довольно мизерным - четыре тысячи долларов в год. Твичел не
просил  о прибавке, а самим прихожанам это и в голову не приходило. Поэтому,
проголосовав  за  Кливленда, он, несомненно, обрек себя на большие невзгоды.
Осуществление  хваленого  американского  права  на  свободу  и независимость
убеждений  и  поступков  имело  катастрофические последствия. Но преподобный
Фрэнсис  Гудвин  продолжал  пользоваться таким же уважением, как и прежде, -
по  крайней  мере внешне, хотя в душе прихожане осудили его бесповоротно. Во
всяком  случае,  в  своей  служебной  деятельности  он  не потерпел никакого
ущерба.  Возможно,  это объяснялось тем, что общественное мнение значило для
него  очень  мало.  Его  отец  имел  капитал  в  семь  миллионов и был стар.
Преподобного Фрэнсиса ожидали повышение и наследство.
     За  себя мне тоже не приходилось беспокоиться. Мой заработок не зависел
от  Хартфорда  и  был вполне достаточен для всех моих нужд. Мнение Хартфорда
повлиять  на  него  не  могло, а кроме того, мои друзья и знакомые уже давно
знали,  что я никогда не голосую за официального кандидата и, следовательно,
настолько  погряз  в  преступлениях  такого  рода,  что  никакое неодобрение
исправить  меня не может, - да и стою ли я хлопот, которые были бы затрачены
на то, чтобы меня исправить?
     Прошло  еще  месяца два, и настал Новый год, а с ним ежегодное собрание
прихожан Джо и ежегодная продажа мест в церкви.


                                                  Четверг, 1 февраля 1906 г.

     На  самом  собрании  Джо  не  присутствовал.  Священнику  не полагается
слушать,  как  обсуждаются финансовые дела его церкви. Поэтому он сидел один
в   ризнице,   чтобы  в  случае  надобности  с  ним  можно  было  немедленно
посоветоваться.  Прихожане  явились в полном составе. Все места были заняты.
Едва  только  собрание  было  открыто,  как  кто-то  вскочил  на ноги и внес
предложение,  чтобы  связь  между  их  церковью  и  Твичелом была немедленно
разорвана.  Это  предложение  было  поддержано,  и повсюду стали раздаваться
возгласы:  "Ставьте  на  голосование!"  Однако  мистер Хэббард, коммерческий
директор   и  совладелец  "Карента",  человек  средних  лет,  благоразумный,
спокойный,  уравновешенный,  потребовал  сначала обсудить это предложение, а
потом  уже  ставить  его  на  голосование.  Сказал  он примерно следующее (я
передаю содержание его речи своими словами, так как меня там не было):
     - Мистер  Твичел был вашим первым священником. Еще два месяца назад вам
и  в  голову  не  приходило  искать  себе  другого.  Вы  считали его хорошим
пастырем,  а  теперь вдруг решили, что он недостоин им оставаться, поскольку
его  политические взгляды, с вашей точки зрения, недостаточно ортодоксальны.
Ну,  ладно:  прежде  он  был  достоин  быть  вашим  пастырем,  -  теперь  он
недостоин.  Его  высоко ценили, - теперь, по-видимому, его ценность исчезла.
Но  только  по-видимому.  То, что в нем ценнее всего, не изменилось, - или я
плохо  знаю наш приход. Когда он стал нашим священником, этот район лежал на
самой  окраине,  был  мало  населен,  и  недвижимость  здесь почти ничего не
стоила.  Личность  мистера  Твичела оказалась тем магнитом, который сразу же
начал  притягивать  сюда  новое  население.  Это  продолжается и по нынешний
день.  В  результате  за вашу недвижимость, которая прежде ничего не стоила,
сейчас  дают  очень  высокую цену. Поразмыслите же, прежде чем голосовать за
это  предложение.  Церковь  западного  Хартфорда  с  глубоким интересом ждет
результатов  этого  голосования. Недвижимость в тамошнем приходе стоит очень
дешево.  И им больше всего на свете нужен человек, который мог бы поднять ее
цену.  Увольте  мистера  Твичела сегодня, и завтра они пригласят его к себе.
Цена  недвижимости  там  начнет  подниматься, а здесь падать. Вот все, что я
хотел сказать. Предлагаю приступить к голосованию.
     Твичел  не  был  уволен.  Все вышеописанное произошло двадцать два года
тому  назад.  Твичел  стал  священником  этой  церкви  сразу же после своего
рукоположения.  Он  служит  в  ней до сих пор и ни разу не расставался с ней
ради  какой-нибудь другой. Сороковая годовщина его пребывания в этом приходе
была  отпразднована  теми  же самыми прихожанами и их потомками всего недели
две  тому  назад.  И  чествование  прошло  с  большим энтузиазмом. С тех пор
Твичел  не  совершил  больше ни одной политической ошибки. Упорство, с каким
он  на  всех  выборах голосовал как положено, злило меня все эти годы и было
причиной  многих  моих  ругательных  писем  к нему. Но эти ругательства были
притворными.  На  самом деле я никогда не осуждал его за то, что он голосует
за  своих  проклятых республиканцев, - по той простой причине, что человек в
его  положении,  когда  ему  приходится  кормить  большую  семью, отвечает в
первую   очередь  не  перед  своей  политической  совестью,  а  перед  своей
отцовской  совестью.  Чтобы  исполнить  один  долг,  приходилось  жертвовать
другим.  И  в  первую очередь он должен был заботиться о своей семье, а не о
своей    политической    совести.    Он   пожертвовал   своей   политической
независимостью  и  такой ценой спас свою семью. При подобных обстоятельствах
это  был  высший и лучший род человечности. Будь он Генри Уордом Бичером, он
не  имел  бы  права  приносить в жертву свою политическую совесть, так как в
случае  увольнения  его  ждали  бы тысячи новых кафедр и его семья все равно
была  бы  обеспечена хлебом насущным. А Твичелу пришлось бы идти на риск - и
на  риск  весьма значительный. Мне представляется весьма сомнительным, чтобы
ему  -  да  и  кому  угодно  еще  -  удалось  поднять цены на недвижимость в
западном  Хартфорде.  По-моему,  когда  мистер  Хэббард так напугал собрание
прихожан,  он  пустил  в  ход  всю  свою фантазию. Я считаю, что для Твичела
безопасней  всего  было  по возможности оставаться на прежнем месте. Он спас
свою семью, а это, на мой взгляд, было его первейшим долгом.
     В  нашей  стране имеется примерно восемьдесят тысяч священников. Из них
политической   независимостью   обладают  человек  двадцать,  не  больше,  -
остальные  ее  лишены.  Они  должны  голосовать  за  ту  партию,  к  которой
принадлежат  их  прихожане.  Так  они  и  поступают,  и  их нельзя осуждать.
Причина,   по  которой  они  лишены  политической  независимости,  заключена
отчасти  в  них самих: они ведь не проповедуют политической независимости со
своих  кафедр.  В  том,  что  наш  народ  лишен  политической независимости,
повинны во многом и они.


                                                    Среда, 7 февраля 1906 г.

                         [СЮЗИ ПИШЕТ МОЮ БИОГРАФИЮ]

     Когда  Сюзи  было  тринадцать лет, эта худенькая девчушка с каштановыми
косами,  отливающими  бронзой, - самая занятая пчелка во всем домашнем улье:
ее  день  был  до  краев заполнен ученьем, лечебной гимнастикой и всяческими
играми  и развлечениями, - тайком, по собственному почину, движимая любовью,
взвалила  на  себя  еще  одно  дело - писать мою биографию. Трудилась она по
ночам  у  себя  в  комнате  и  записки свои от всех прятала. Через некоторое
время  мать обнаружила их, стащила и показала мне; а потом призналась в этом
Сюзи  и  рассказала  ей, как я был доволен и горд. Вспоминать об этом случае
для  меня  большая радость. Комплименты мне делали и раньше, но ни один меня
так  не  растрогал,  ни  один не был мне так дорог. Я и теперь могу сказать,
что  из  всех  комплиментов,  похвал и почестей, от кого бы они ни исходили,
самым  ценным  для меня всегда было и всегда будет то, что сделала Сюзи. Вот
я  перечитываю эти строки сейчас, после стольких лет, и опять воспринимаю их
как  высшую  награду  и  испытываю  то же радостное изумление, какое испытал
тогда,  только  теперь  к нему примешивается горькое сознание, что прилежная
рука,  торопливо  царапавшая эти строки, уже никогда не коснется моей, - и я
понимаю,  что  должен  чувствовать  смиренный, не ожидающий почестей человек
при виде монаршего указа, возводящего его в дворянское звание.
     Вчера  в  одной  из старых записных книжек, которые я перерывал впервые
за  много  лет,  мне попалось упоминание об этой биографии. Совершенно ясно,
что  в те далекие дни я несколько раз, за завтраком или за обедом, позировал
своему  биографу.  Да  что там, я просто помню, что так оно и было, и помню,
что  Сюзи  поймала  меня  на  этом.  Как-то утром, за завтраком, я сострил с
весьма  самодовольным  видом,  а  немного  позже  Сюзи  по  секрету сообщила
матери, что папа это сказал для биографии.
     В  том,  что  писала  обо  мне  Сюзи, я не могу изменить ни строчки, ни
единого  слова. Время от времени я просто буду вводить кусочки из ее записей
в  их  первозданном  виде.  В  них  отразилась особенная простота, идущая от
сердца  -  прекрасного,  честного  сердца  ребенка.  Все, что проистекает из
этого  источника,  отмечено  неповторимым очарованием и грацией, здесь могут
быть   нарушены   все   общепринятые  законы  литературы,  но,  однако,  это
литература, и заслуживает признания.
     Орфография  -  порой вопиющая, но так писала Сюзи, так оно и останется.
Мне  дороги  ее  ошибки, для меня это чистое золото. Исправить их значило бы
не   облагородить  это  золото,  а  подмешать  в  него  меди.  Это  была  бы
профанация,  это  бы все испортило. Исчезла бы свобода и гибкость, все стало
бы  сухим,  казенным.  Даже ее самые несуразные орфографические промахи меня
не  шокируют.  Так  писала Сюзи, она старалась изо всех сил, и для меня этим
все сказано.
     Языки  давались  Сюзи  легко,  история тоже давалась ей легко, и музыка
тоже;  все, чему ее учили, она постигала легко, быстро, основательно, - все,
кроме  правописания. Со временем она постигла и это. Но даже если бы она так
и  не  научилась писать без ошибок, меня это не очень бы огорчило: я никогда
особенно  не  уважал  этой  способности,  хотя  самому себе только ее и могу
поставить  в  заслугу.  Шестьдесят лет тому назад, когда я был мальчишкой, у
нас  в  школе полагалось два приза: один - за хорошее правописание, другой -
за  вежливое  обхождение.  Призы  эти  представляли собой гладкие серебряные
бляшки  размером  с  доллар.  На  одной  было выгравировано красивым круглым
шрифтом  "Правописание",  на  другой - "Вежливость". Получившие такую медаль
носили  ее  на  шее, на веревочке, и вся школа им завидовала. Любой школьник
дал  бы  отрубить  себе руку за право поносить эту бляшку хотя бы неделю, но
таких  счастливчиков  было  только двое - Джон Робардз и я. Джон Робардз был
неизменно,   несокрушимо  вежлив:  я  бы  даже  сказал,  дьявольски  вежлив;
канальски  вежлив, вежлив до отвращения. Именно такое чувство вызывала в нас
эта  его  черта.  И  конечно, он всегда носил медаль за вежливость. А вторую
медаль  всегда  носил  я.  Впрочем "всегда" - это слишком сильно сказано. Мы
несколько   раз  теряли  свои  бляхи.  Нам  надоедало  их  носить.  Хотелось
разнообразия,  и  мы  иногда  обменивались  медалями. Джону Робардзу приятна
была  даже  видимость,  будто он правильно пишет, а писал он прескверно. Мне
же   для   разнообразия   приятно  было  хотя  бы  считаться  вежливым.  Но,
разумеется,   такой   самообман   не   мог   длиться  долго:  кто-нибудь  из
одноклассников  замечал  нашу  проделку  и,  как всякий нормальный школьник,
незамедлительно  доносил  о  ней  по начальству. Учитель, конечно, отбирал у
нас  медали;  но не позже чем в пятницу вечером они снова оказывались у нас.
Если,  скажем,  мы  лишались медалей в понедельник утром, то в пятницу днем,
когда  учитель  подводил  итоги  за  неделю, вежливость Джона оказывалась на
первом  месте.  К  концу  занятий  в  этот  день  проводилось  состязание по
орфографии.  Я,  будучи  в  немилости,  должен  был отвечать последним, но к
концу  побоища,  разбив наголову всех своих одноклассников, я всегда выходил
победителем,  с медалью на шее. Правда, один раз в самом конце такой битвы я
сделал  ошибку  и,  следовательно,  потерял право на приз: я пропустил "р" в
слове  февраль,  -  но  то была жертва на алтарь любви. Так сильна была в то
время  моя  страсть  к  одной  из  девочек, что ради нее я пропустил бы весь
алфавит, если б он вмещался в одном этом слове.
     Итак,  повторяю, я никогда особенно не уважал умения писать без ошибок.
В  этом  смысле я не изменился и по сей день. До того как появились учебники
орфографии  с  их  твердыми, застывшими нормами, в правописании разных людей
невольно  проявлялись особенности их характера, а также интересные оттенки в
выражении  мыслей,  так что появление этих учебников можно, пожалуй, считать
сомнительным благом.
     Сюзи   приступила   к  моей  биографии  в  1885  году,  когда  мне  шел
пятидесятый год, а ей - четырнадцатый. Начала она так:
     Мы  очень  счастливая  семья.  Мы  состоим из папы, мамы, Джин, Клары и
меня.  Писать  я  буду  про  папу,  и мне нетрудно придумывать, что про него
сказать, потому что он очень интересный человек.

     Но  погодите  немножко  -  к  Сюзи я скоро вернусь. В том, что касается
рабского  подражания,  обезьяне  далеко  до человека. Обыкновенному человеку
самостоятельные  суждения  недоступны. Он даже не пытается изучить предмет и
подумать,  чтобы составить себе о нем собственное мнение, ему интересно лишь
узнать  точку  зрения соседа и присоединиться к ней. Я уже лет тридцать тому
назад  понял, что последний отзыв о той или иной книге почти наверняка будет
копией  первого  отзыва  о  ней. Что последний рецензент в точности повторит
все  похвалы  и  все  упреки первого, ничего нового к ним не добавив. Именно
поэтому  я  из  предосторожности  не раз посылал свои новые книги в рукописи
мистеру  Гоуэлсу, когда он был редактором "Атлантик монсли", чтобы он мог не
спеша  подготовить на них отзыв. Я знал, что он напишет о моей книге правду,
знал  и  то,  что он найдет в ней больше достоинств, чем недостатков, потому
что  и  сам  понимал,  что  их  больше. И я не разрешал отпечатать ни одного
экземпляра  книги,  пока о ней не появится заметка мистера Гоуэлса. За такую
книгу  можно  было не опасаться. Во всей Америке ни у кого из пишущей братии
недостало  бы  храбрости усмотреть в книге то, чего не усмотрел в ней мистер
Гоуэлс.  Во  всей  Америке ни у кого из пишущей братии не хватило бы духу на
свою ответственность сказать о книге новое, смелое слово.
     Я   считаю,   что  профессия  критика  -  литературного,  музыкального,
театрального  -  наименее почтенная из всех профессий и что она, в сущности,
не  нужна  -  во  всяком  случае,  не очень нужна. Когда мы с Чарльзом Дадли
Уорнером  готовили  к  выпуску  в  свет  "Позолоченный век", редактор "Дейли
график"  уговорил  меня  дать  ему  рукописный экземпляр, поклявшись, что не
поместит  в  своей  газете отзыва раньше, чем это сделает "Атлантик монсли".
Через  три  дня  этот  мерзавец опубликовал-таки отзыв. Жаловаться я не мог:
единственная  гарантия, какую я имел, было его честное слово, а следовало бы
потребовать  от  него что-то более вещественное. Помнится, речь в его статье
шла   не  столько  о  достоинствах  и  недостатках  книги,  сколько  о  моей
нравственности.  Меня  обвинили  в  том,  что я, пользуясь своей репутацией,
обманул  читающую  публику,  что  половину  книги написал мистер Уорнер, а я
поставил  свое имя, чтобы создать ей славу и успех, - успех, которого она не
имела  бы,  не  будь  на  ней  моего  имени,  -  и  что  такое мое поведение
равносильно  жульничеству  и обману. "График" не пользовалась авторитетом ни
в  какой  области.  Выделялась  она  только  тем,  что  это  была  первая  и
единственная  ежедневная  газета,  выходившая  с  иллюстрациями; но у нее не
было  своего  лица, издавалась она бедно; ее мнение о книге и вообще о каком
бы  то  ни  было произведении искусства не имело ни малейшего веса. Всем это
было  известно,  и,  однако  же,  все  американские  критики  один за другим
списали  отзыв  "Графика",  изменив  только  отдельные слова и выражения, но
оставив  в  силе  обвинение  меня в нечестной игре. Даже чикагская "Трибюн",
самая  влиятельная  газета  Среднего  Запада,  не  сумела  придумать  ничего
новенького,   но   повторила  отзыв  ничтожной  "Дейли  график",  включая  и
обвинение  в  нечестности.  Ну  да  ладно. Раз бог повелел, чтобы у нас были
критики,  и миссионеры, и конгрессмены, и юмористы, - будем безропотно нести
это бремя.
     А  веду  я  все  это  вот  к чему: тот критик, которому довелось первым
описать  мою  внешность,  допустил  в  своем  описании  множество дурацких и
непростительных   ошибок,   из   совокупности   которых  явствовало,  что  я
поразительно,  удручающе  некрасив.  Описание это благодаря газетам облетело
всю  страну  и в течение четверти века снова и снова пускалось в ход. Как ни
странно,  во  всей  стране, видимо, не нашлось ни одного критика, достаточно
храброго  для  того, чтобы посмотреть на меня, а потом взять перо и развеять
эту  ложь.  А родилась эта ложь в 1864 году на Тихоокеанском побережье, - во
мне  тогда  усмотрели сходство с Петролеумом В. Нэсби, который приезжал туда
читать  лекции.  После  этого  целых двадцать пять лет ни один критик не мог
нарисовать  мой  портрет,  не  прибегая к помощи Нэсби. С Нэсби я был близко
знаком,  это  был  превосходный человек, но за всю мою жизнь я только к трем
людям  питал  такую  лютую  ненависть,  что  мог  бы  обвинить их во внешнем
сходстве  с Нэсби. Такие вещи уязвляют меня в самое сердце. Мне и сейчас это
обидно,  и  всех  моих  домашних,  включая  Сюзи, долгое время огорчало, что
критики  из  года в год, без всяких к тому оснований, повторяют эту досадную
ошибку.   Даже   в  тех  случаях,  когда  критик  хотел  проявить  особенное
дружелюбие  и  любезность,  он не решался в моем описании пойти дальше моего
костюма.  Перешагнуть  этот  рубеж у него не хватало мужества. Все приятные,
добрые,  лестные  слова,  какие  он  рисковал употребить, он относил к моему
костюму. А потом вытаскивал на сцену Нэсби.
     В  кармашке  одной  из моих давнишних записных книжек я нашел вчера вот
эту  вырезку из газеты. С выхода газеты прошло тридцать девять лет, и бумага
и  печать  пожелтели от желчи, которая разлилась у меня в тот давно минувший
день,  когда  я  вырезал эту заметку, чтобы сохранить ее и еще долго над ней
горевать. Вот она от слова до слова:
     "Корреспондент  филадельфийской  "Пресс",  описывая  один  из приемов у
Шюйлера  Колфакса{120}, говорит о нашем вашингтонском корреспонденте: "Среди
присутствующих  был  Марк  Твен,  наш  тонкий  юморист;  он привлекал к себе
всеобщее   внимание   -  и  вполне  заслуженно.  Марк  -  холостяк,  одет  с
безупречным  вкусом,  его  белоснежный  жилет  свидетельствует  о  несчетных
распрях  с  вашингтонскими  прачками;  но  героизм  Марка  никто  отныне  не
поставит  под  сомнение  -  такой  белизны  и  гладкости никто еще не видел.
Бледно-лиловые  его  перчатки  так миниатюрны, словно их украли из турецкого
гарема,  или,  что  вероятнее...  впрочем,  все что угодно было бы вероятнее
этого.  Фигурой  и  чертами лица он несколько напоминает бессмертного Нэсби;
но,  в  то  время  как Петролеум жгучий брюнет, у Твена шевелюра золотистая,
мягкая, с янтарным отливом".
     Теперь вернемся к биографии Сюзи и выслушаем беспристрастное мнение:

     "Папину  внешность описывали часто, но совсем неправильно. У него очень
красивые  седые  волосы,  не  слишком густые и не слишком длинные, а в самый
раз;  римский  нос,  от которого его лицо к