т, и побольше. Выражалось это
членство  в  том,  что  мы  давали  зарок  не курить; вернее, оно выражалось
частично  в этом зароке, а частично в красном шерстяном кушаке, причем кушак
считался  куда  важнее.  Мальчишки  вступали  в  организацию  ради права его
носить,  а зарок рассматривали как несущественный привесок, - по сравнению с
кушаком   он   значил   ничтожно   мало.   Организация  эта  была  слабая  и
просуществовала  недолго,  потому  что не хватало праздников для поддержания
ее  сил.  Мы могли маршировать в своих красных кушаках Первого мая, вместе с
воскресными  школами,  да  еще  Четвертого  июля  -  с  воскресными школами,
пожарной  командой  и  отрядом  милиции.  Однако  два показа кушаков в год -
слишком  голодная  диета  для  юношеской  организации, ставящей себе высокие
моральные  цели.  Будь я рядовым, я бы не выдержал больше одного шествия, но
я  назывался  "Достославный Сверхсекретарь и Внутренний Королевский Часовой"
и  был  наделен привилегиями - выдумывать пароли и носить на кушаке розетку.
На  этих  условиях  я  держался  стойко  и  успел  пожать лавры с целых двух
демонстраций  -  Первого мая и Четвертого июля. А затем я подал в отставку и
вышел из организации.
     Я  не  курил  полных три месяца, и нет слов, чтобы описать, какая тоска
по  куреву  меня  снедала.  Курил  я с восьми лет, первые два года тайком, а
потом,  после  смерти  отца,  -  открыто.  Теперь  я закурил, едва отойдя на
тридцать   шагов   от   помещения   нашей  организации,  и  испытал  райское
блаженство.  Какой  марки  была  сигара - не знаю. Наверно, не самой высшей,
иначе  предыдущий  курильщик не бросил бы ее так скоро на землю. Но для меня
то  была  лучшая  из  всех  когда-либо  изготовленных  сигар.  И  предыдущий
курильщик  подумал  бы  то  же,  если  б  дорвался до нее после трех месяцев
воздержания.  Я  докурил  этот окурок не стыдясь. Теперь я не мог бы сделать
это  не  стыдясь,  потому что теперь я стал культурнее. Но я докурил бы его.
Говорю  это  с  уверенностью  -  я  достаточно  изучил  и  себя  и  весь род
человеческий.
     В  те  дни  сигары  местного  производства  были  так  дешевы, что если
человек  вообще  мог  что-нибудь  покупать,  то  он  мог  покупать сигары. У
мистера  Гарта  была  большая  табачная фабрика, а в нашей деревне он держал
лавочку  для  розничной  торговли.  Один  сорт  его  сигар был доступен даже
последнему  бедняку.  Они  пролежали у него в лавке много лет и, хотя с виду
были  еще  ничего,  внутри  обратились  в труху, так что, если сломать такую
сигару  пополам,  она улетучивалась, как облако пара. Этот сорт очень ценили
за  дешевизну.  У  мистера  Гарта были и другие дешевые сорта сигар, и среди
них  немало  плохих,  но  эти  не  имели  себе  равных, что видно даже по их
названию - "Гартовы распродьявольские". Мы выменивали их на старые газеты.
     Была  в  деревне и еще одна лавочка, куда имело смысл забегать неимущим
мальчишкам.  Держал  ее  одинокий  и  печальный  маленький  горбун, и у него
всегда  можно  было  запастись  сигарами,  если  принести  ему ведро воды из
колодца,  даже когда воды ему не требовалось. Однажды мы - не в первый раз -
застали  его  спящим в кресле и стали терпеливо ждать, когда он проснется, -
это  тоже нам было не впервой. Но в этот раз он спал так долго, что терпение
наше  истощилось, и мы стали его будить, - а он, оказывается, умер. Я до сих
пор помню, как это меня потрясло.
     И  в молодости и позднее я время от времени отравлял себе жизнь всякими
зароками.  И ни разу я об этом не жалел: независимо от того, долго или нет я
себя  обуздывал,  всякий порок, когда я вновь предавался ему после перерыва,
доставлял  мне столько радости, что я бывал вознагражден за все перенесенные
муки.  Впрочем,  я,  по-моему, уже рассказывал об этих своих экспериментах в
книге  "По  экватору".  Надо  будет  проверить.  А пока я оставлю эту тему и
вернусь к тому, что писала обо мне Сюзи.


ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ

     "Папа  сколько-то времени был лоцманом на Миссисипи, а потом его брата,
дядю  Ориона  Клеменса,  назначили  Секретарем штата Невада, и папа поехал с
ним  в  Неваду как его секретарь. Потом он заинтересовался добычей серебра в
Калифорнии;  потом стал репортером и работал в нескольких газетах. Потом его
послали  на Сандвичевы острова. Оттуда он вернулся в Америку, и его знакомые
предложили  ему  выступать с лекциями, он и стал выступать с лекциями. Потом
он  поехал  за  границу  на "Квакер-Сити", и на этом пароходе познакомился с
дядей  Чарли  (Мистер  Ч.Дж.Ленгдон  из Элмайры, штат Нью-Йорк). Папа и дядя
Чарли  быстро  подружились  и  когда  они  вернулись из путешествия, дедушка
Ленгдон,  отец  дяди  Чарли,  велел  дяде  Чарли пригласить мистера Клеменса
отобедать  с  ними  в  гостинице  "Сент-Николас"  в  Нью-Йорке.  Папа принял
приглашение  и поехал в "Сент-Николас" обедать с дедушкой и там в первый раз
увидел  маму  (Оливия  Льюис  Ленгдон).  Но потом они не виделись до августа
следующего   года,  потому  что  папа  уехал  в  Калифорнию  и  там  написал
"Простаков за границей".

     Насчет  второй  встречи Сюзи допустила неточность. Первая состоялась 27
декабря  1867  года,  а  следующая  -  у миссис Берри, через пять дней. Мисс
Ленгдон  помогала  хозяйке  принимать  новогодних визитеров. Я явился туда с
визитом  в  десять  часов утра. В тот день мне предстояло объездить тридцать
четыре  дома, и этот визит был первым. Я растянул его на тринадцать часов, а
остальные тридцать три визита отложил до будущего года.


ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ

     "Мама  была  дочерью  мистера  Джервиса  Ленгдона  (я  не  знаю, было у
дедушки  второе имя или нет) и миссис Оливии Льюис Ленгдон, из Элмайры, штат
Нью-Йорк.  У  нее  был брат и одна сестра: дядя Чарли (Чарльз Дж. Ленгдон) и
тетя  Сюзи  (Сюзен Ленгдон Крейн). Мама любила дедушку больше всех на свете.
Он  был  ее  кумир, а она его. Мне кажется, что мамина любовь к дедушке была
очень  похожа  на мою любовь к маме. Дедушка был очень хороший человек, и мы
все  думаем  о  нем  с  уважением и любовью. Мама в молодости очень болела и
долго не могла учиться".

     Она  заболела  шестнадцати  лет  - упала на льду, что вызвало частичный
паралич,  - и полностью здоровье у нее так и не восстановилось. Тогда, после
падения,  она  два года пролежала в постели, и лежать могла только на спине.
В  Элмайре  за  это  время  перебывали  все  лучшие  врачи, но они оказались
бессильны.  В  те дни и в Европе и у нас много говорили про доктора Ньютона,
причем  и там и здесь его считали шарлатаном. Он переезжал из города в город
с  большой  помпой, как коронованная особа, как цирк. За несколько недель до
его  приезда  об  этом  событии  оповещали огромные цветные афиши, и рядом с
ними на стенах красовались устрашающих размеров портреты доктора.
     Однажды  родственник  Ленгдонов, Эндрью Ленгдон, пришел к ним и сказал:
"Вы   всех   перепробовали,   испробуйте  и  этого  шарлатана,  Ньютона.  Он
остановился  в  "Ратбен-Хаус",  лечит  богатых  по военным ценам, а бедных -
даром.  Я  сам  видел,  как  он  помахал руками над головой Джейка Брауна, а
потом  отнял у него костыли, и тот зашагал себе как ни в чем не бывало. Он и
с  другими  калеками на моих глазах проделывал такие вещи. Те-то еще, может,
были  подставные,  для  рекламы,  ну  а  с  Джейком  дело чистое. Пригласите
Ньютона".
     Ньютон  пришел.  Девушка  лежала в постели, на спине. С потолка над нею
свешивалась  веревочная  петля  на  блоке.  Она  висела  там  уже  давно без
употребления.  Сперва  надеялись,  что с ее помощью можно будет изредка, для
отдыха,  приводить больную в сидячее положение. Но из этого ничего не вышло,
-  при  малейшей  попытке  приподняться  ее  одолевала  тошнота  и  страшная
слабость.  Ньютон  распахнул  окна (они давно стояли затворенные, за темными
гардинами)  и прочитал краткую горячую молитву; потом обнял девушку за плечи
и сказал: "А теперь, дитя мое, давайте сядем".
     Родные  в  испуге  пытались  ему  помешать, но он не дал себя смутить и
приподнял  больную.  Она посидела несколько минут - ни тошноты, ни слабости.
Потом  Ньютон сказал: "А теперь, дитя мое, мы с вами пройдемся". Он помог ей
встать,  и  она,  опираясь  на его руку, сделала несколько шагов по комнате.
Тогда  Ньютон сказал: "Я сделал все что мог. Она не излечена. Вероятно, и не
излечится.   Она  никогда  не  сможет  ходить  помногу,  но  надо  ежедневно
упражняться,  и  скоро  она  сможет  пройти двести-триста ярдов, и уж на это
наверняка будет способна до конца своих дней".
     За  визит он взял полторы тысячи долларов, но за такое не жалко было бы
и  ста  тысяч.  Ибо  с восемнадцати лет до пятидесяти шести она всегда могла
пройти  несколько  сот  ярдов  не  останавливаясь. А часто бывало, что она и
четверть мили шла не уставая.
     Опыты  Ньютона  кончались  скандалами  в  Дублине, в Лондоне и в других
местах.  Ему  часто  доставалось  и  в  Европе  и  в  Америке, но Ленгдоны и
Клеменсы  навсегда  остались  ему  благодарны.  Однажды, много лет спустя, я
встретился  с  ним  и спросил, в чем его секрет исцелений. Он сказал, что не
знает,  но  возможно,  что из тела его исходит какой-то особый электрический
ток, который и излечивает больного.


                                                   Среда, 14 февраля 1906 г.

ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ

     "Вскоре папа опять приехал на Восток, и они с мамой поженились".

     Казалось  бы  - до чего просто, быстро, легко, но это иллюзия. На самом
деле  все  шло  далеко не так гладко. Сватовство длилось долго. Было сделано
три  или  четыре  предложения  и столько же получено отказов. Я разъезжал по
стране  с  лекциями,  но  успевал  время  от времени заглядывать в Элмайру и
возобновлял  осаду.  Однажды  я всеми правдами и неправдами вытянул из Чарли
Ленгдона  приглашение  погостить  у них неделю. Это была чудесная неделя, но
она  не  могла  длиться  вечно.  Как  устроить, чтобы хозяева предложили мне
пожить  у  них  еще?  Сколько  я  ни  ломал голову, все мои выдумки казались
слишком  прозрачными;  я  даже  себя  не  мог обмануть, а уж если человек не
может  обмануть  самого  себя,  едва ли ему поверят другие. Но наконец удача
пришла,  и  с совершенно неожиданной стороны. То был один из случаев - столь
частых  в  прошедшие века, столь редких в наши дни, - когда в дело вмешалось
провидение.
     Я   собрался  уезжать  в  Нью-Йорк.  У  ворот  стояла  повозка  с  моим
чемоданом,  и  кучер Барни сидел на облучке, держа в руках вожжи. Было часов
девять  вечера,  уже  стемнело.  Я  простился  с  семейством, собравшимся на
крыльце,  и  мы  с  Чарли  залезли  в  повозку. Мы уселись позади кучера, на
сиденье  в  задке  повозки, которое было устроено только что, специально для
нас,  и  не  прибито  к бортам, но мы - к счастью для меня - этого не знали.
Чарли  курил. Барни тронул лошадь кнутом. Она рванула, и мы с Чарли полетели
вверх  тормашками  через задок повозки. В темноте огненный кончик его сигары
описал  в  воздухе  ярко-красную  дугу  -  я  ее  как  сейчас  вижу. То была
единственная  различимая  глазом  деталь  трагедии.  Я  ткнулся  в  мостовую
макушкой,  с  минуту постоял в таком положении, а потом без чувств рухнул на
мостовую.  Обморок  удался  как  нельзя  лучше, если учесть, что я играл без
репетиций.  Мостовая была булыжная, ее в этот день чинили. Я попал головой в
ямку  между  булыжниками.  Она  была засыпана чистым, свежим песком, который
послужил  отличным  амортизатором. Булыжников я и не коснулся. Я не рассадил
себе  голову.  Даже  ушиб  был  не сильный. Я был совершенно невредим. Чарли
здорово  расшибся, но, поглощенный тревогой за меня, почти не заметил этого.
Все  семейство  высыпало  за  ворота, впереди мчался Теодор Крейн с бутылкой
бренди.  Он  влил  мне  в  рот  такую порцию, что впору было задохнуться или
залаять,  но  не  привел  меня  в  чувство  -  об  этом  уж  я  позаботился.
Приглушенные  восклицания, исполненные жалости и сочувствия, приятно ласкали
мой  слух.  То  была  одна  из счастливейших минут в моей жизни. Ничто ее не
омрачало  -  кроме  сознания, что я целехонек. Я боялся, что рано или поздно
это  откроется  и  мне  придется уехать. Я был такой несусветно тяжелый, что
только   объединенными  усилиями  Барни,  мистер  Ленгдон,  Теодор  и  Чарли
дотащили  меня  до  дому,  но  все  же  это  им  удалось. И вот я водворен в
гостиной.  Победа! Я водворен, и теперь ничто не помешает мне какое-то время
отягощать  дом  своим  присутствием; пусть даже это будет короткое время, но
все  равно - здесь видна рука провидения. Меня усадили в кресло и послали за
домашним  врачом.  Бедный  старик, жаль было его тревожить, но тревожили его
для  дела,  а  я,  будучи  без сознания, не мог этому воспротивиться. Миссис
Крейн  -  добрая душа, она была у меня три дня тому назад, седая, красивая и
все  такая  же отзывчивая, - принесла склянку с какой-то огненной жидкостью,
призванной  облегчать  боль  при  контузиях.  Но я знал, что моя контузия на
такие  уловки  не  поддастся.  Налив  этой жидкости мне на голову, она стала
растирать  ее,  гладить, массировать, а струйка свирепого снадобья стекала у
меня  по  спине  и каждый дюйм ее пути был отмечен ощущением лесного пожара.
Но  я  был  доволен.  Заметив,  что  миссис  Крейн  устала,  Теодор, ее муж,
предложил,  чтобы  ее  сменила  Ливи. Это была удачная мысль. Если бы она не
пришла  ему  на  ум,  я скоро был бы вынужден очнуться. Но под руками Ливи -
если  б  только  она  продолжала свои манипуляции - я, вероятно, пролежал бы
без  чувств  по  сей  день.  Очень  это  были  приятные  манипуляции.  Такие
приятные,  успокаивающие, восхитительные, что они даже пригасили огонь этого
дьявольского зелья, пришедшего на смену "Болеутолителю" Перри Дэвиса.
     Затем  явился  старый доктор, и тот взялся за дело как ученый и практик
-  иными  словами, он предпринял розыски контузий, шишек и ссадин и объявил,
что  таковых  не  имеется.  Он  сказал,  что  мне  надо  лечь, забыть о моем
приключении  -  и  утром я буду здоров. Но он ошибся. Утром я не был здоров.
Это  не  входило в мои планы, и я был еще далеко не здоров. Но я сказал, что
мне нужен только покой, а доктора звать больше не нужно.
     Благодаря  этому  приключению  визит  мой затянулся на целых три дня, и
это   очень   помогло  делу.  Я  на  несколько  шагов  продвинулся  в  своих
домогательствах.  Потом  я  приехал  еще раз, и тут мы условно обручились; а
условие заключалось в согласии родителей.
     В  беседе  с  глазу на глаз мистер Ленгдон обратил мое внимание на одно
обстоятельство,  которое  я  и  сам  успел заметить, а именно на то, что я -
человек  почти  неизвестный;  что  из  всех домочадцев со мной близко знаком
только  Чарли,  а  он  слишком  молод, чтобы правильно судить о людях; что я
явился  с  другого  конца  континента,  а значит - только люди, знавшие меня
там,  могут  дать обо мне благоприятный отзыв... если я его заслужил; короче
говоря  -  он требует поручителей. Я их назвал, после чего мне было сказано,
что  теперь  мы  объявим  перерыв и я должен уехать и ждать, пока он напишет
этим людям и получит ответы.
     Ответы   пришли.   Меня  вызвали  в  Элмайру,  и  состоялось  еще  одно
совещание.  Я  в  свое время назвал мистеру Ленгдону шестерых видных граждан
Сан-Франциско,  в  том  числе двух священников; а кроме того, он сам написал
своему  знакомому  -  главному  бухгалтеру  одного  тамошнего банка, который
когда-то  заведовал  воскресной  школой  в  Элмайре.  Нельзя  сказать, чтобы
ответы    были   обнадеживающими.   Все   эти   люди   проявили   предельную
откровенность.  Мало  того  что они отзывались обо мне неодобрительно, - они
ругали  меня с совершенно неуместным рвением. Один из священников (Стеббинс)
и  бывший  директор воскресной школы (жаль, я забыл его фамилию) заканчивали
свои  мрачные свидетельства предсказанием, что я неизбежно сопьюсь. Это было
пророчество  довольно  обычного типа - бессрочное. Поскольку срок не указан,
неизвестно,  сколько  времени  нужно  ждать. Я вот жду до сих пор, и пока не
видно, чтобы оно сбывалось.
     Когда   с   чтением  писем  было  покончено,  наступила  долгая  пауза,
заполненная  торжественной  печалью. Я не знал, что сказать. Мистер Ленгдон,
по-видимому,  тоже. Наконец он поднял свою красивую голову, устремил на меня
твердый, ясный взгляд и сказал:
     - Что же это за люди? Неужто у вас нет ни одного друга на свете?
     Я ответил:
     - Выходит, что так.
     Тогда он сказал:
     - Я сам буду вам другом. Женитесь. Я вас знаю лучше, чем они.
     Так  неожиданно  и  счастливо  решилась  моя  судьба. Позже, услышав, с
какой  любовью и восхищением я отзываюсь о Джо Гудмене, он спросил меня, где
Гудмен живет. Я ответил, что на Тихоокеанском побережье. Тогда он сказал:
     - По-моему, он ваш друг. Я не ошибаюсь?
     Я сказал:
     - Еще бы! Лучшего друга у меня за всю жизнь не было.
     - Так о чем же вы думали? - спросил он. - Почему не сослались на него?
     Я ответил:
     - Потому,  что он тоже наврал бы, только в другую сторону. Те наградили
меня  всеми  пороками,  Гудмен  наградил  бы  меня всеми добродетелями. Вам,
конечно,  нужно  было  беспристрастное мнение. Я знал, что от Гудмена вы его
не  получите. Правда, я надеялся, что вы получите его от тех, кого я назвал,
-  да,  может,  так  оно  и есть. Но не скрою, я все же ожидал чего-то более
похвального.
     Наша  помолвка  состоялась 4 февраля 1869 года. Обручальное кольцо было
золотое,  без камня, внутри была выгравирована дата. Год спустя я снял его с
ее  пальца  и  отдал  мастеру,  чтобы он добавил вторую дату: 2 февраля 1870
года  -  день  нашей  свадьбы.  Так оно стало венчальным. И с тех пор она ни
разу его не снимала.
     В  Италии,  год  и  восемь  месяцев тому назад, когда смерть вернула ее
милому  лицу  утраченную  молодость  и она лежала в гробу прекрасная, совсем
такая  же,  какая  была девушкой и новобрачной, это кольцо хотели снять с ее
пальца,  чтобы сохранить для детей. Но я не допустил такого кощунства. С ним
ее и похоронили.
     Вскоре  после  нашей  помолвки стали поступать гранки моей первой книги
"Простаки  за  границей",  и  она  читала  их  вместе  со  мной. Она их даже
редактировала.   Она   была   моим   верным,  беспристрастным  и  неутомимым
редактором  с  тех  времен и вплоть до последних месяцев своей жизни - более
трети столетия.


                                                 Четверг, 15 февраля 1906 г.

ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ

     "Когда  папа  был женихом, он писал маме много чудесных любовных писем,
но  мама  говорит,  что  я  еще  мала их читать. Я спросила папу, как же мне
быть,  ведь  я не могу написать его биографию без его любовных писем, а папа
сказал,  что  можно  записать  мамино мнение о них, и будет не хуже. Я так и
сделаю,  -  мама  говорит,  что  это  самые  чудесные любовные письма, какие
когда-либо  писали,  она  говорит,  что  письма Готорна{149} к миссис Готорн
даже  не  сравнить  с  ними.  Мама (и папа) решили сначала жить в Буффало, и
дедушка  сказал,  что он подыщет им пансион. Но потом он рассказал маме, что
купил  для них хорошенький домик, и прекрасно его обставил, и нанял молодого
кучера  Патрика Мак-Алира, и купил им лошадь, и когда они приедут в Буффало,
все  уже будет готово и будет их ждать. Но только не велел говорить "Юноше",
так  дедушка  называл  папу.  Какой  это  был  чудесный сюрприз! Дедушка сам
поехал  в  Буффало  с  мамой  и  папой.  И  когда они подъехали к дому, папа
сказал,  что  в  таком пансионе, наверно, надо платить очень дорого. А когда
секрет  открылся,  папа был так рад, что даже описать невозможно. Мама много
раз  мне  про  это  рассказывала,  и я ее спрашивала, что папа сказал, когда
дедушка  сказал,  что этот чудесный пансион его дом, а мама ответила, что он
даже  сконфузился  и  от  радости  не  знал что сказать. Через полгода по