протесты
против  подобного  наглого  нарушения  закона,  но тем не менее протестующие
продолжали покорно ждать.
     Мы  - осторожные овцы, мы выжидаем, куда свернет стадо, и потом следуем
за  ним. У нас по каждому вопросу есть два мнения: одно наше личное, которое
мы  боимся выразить вслух, и второе, предназначенное для того, чтобы угодить
миссис  Гранди{103},  которым  мы  широко  пользуемся,  пока  в конце концов
привычка  не  прививает  нам  вкус  к  нему,  а  необходимость постоянно его
защищать  не  заставляет  нас  полюбить его и проникнуться восхищением перед
ним,  так  что  мы  забываем, какое жалкое чувство его породило. Посмотрите,
как  это  проявляется  в  политической  жизни  страны. Вспомните, как, всеми
силами  души  презирая  в этом году какого-нибудь кандидата в президенты, мы
боимся  не  отдать  ему  свой  голос в следующем; как мы поливаем его грязью
сегодня  и  превозносим  до  небес  с  публичной  трибуны  завтра,  - причем
привычка  закрывать глаза на обличающие факты прошлого года вскоре порождает
у  нас  искреннюю  и  тупую  веру  в  то,  что  нам  сообщается в этом году.
Подумайте  о  тирании  наших  партий  -  о  том,  что  зовется  верностью  и
лояльностью  по отношению к партии, об этой ловушке, придуманной интриганами
для  своекорыстных  целей  и  превращающей  избирателей  в товар, в рабов, в
зайцев,  пока  они  вместе  со  своими хозяевами выкрикивают всякую ерунду о
свободе,  независимости, свободе совести, свободе слова, искренне не замечая
вопиющих  противоречий  и  забывая  (или игнорируя) тот факт, что поколением
раньше   их  отцы  и  тогдашние  служители  церкви  выкрикивали  все  ту  же
святотатственную  ложь,  когда  они  захлопывали  дверь  перед  затравленным
рабом,  когда  побивали  горстку  его человеколюбивых защитников цитатами из
священного     писания    и    дубинками,    когда    глотали    оскорбления
южан-рабовладельцев и лизали им сапоги.
     Если  нам  захочется узнать подлинную сущность человечества, достаточно
будет  просто  наблюдать  за  его  представителями  во  время выборов. Некий
хартфордский  священник,  встретившись  со  мной на улице, заговорил о новом
кандидате   и  принялся  пылко  и  убежденно  порицать  его  -  слушать  эту
исполненную  независимости  и  мужества  речь  было  одно  удовольствие*. Он
сказал:  "Возможно,  мне следовало бы гордиться, так как этот кандидат - мой
родственник;  однако  на  самом  деле  я  испытываю боль и отвращение, ибо я
хорошо,  даже  весьма близко с ним знаком и знаю, что он законченный негодяй
и  всегда  был  таким".  Но видели бы вы этого священника сорок дней спустя,
когда  он,  председательствуя  на  политическом митинге, убеждал, настаивал,
исходил  в  славословиях,  превознося  безупречную  репутацию того же самого
кандидата!   Вам   показалось   бы,  что  он  описывает  Сида{104},  Великое
Сердце{104},  сэра  Галахада{104}  и Баяра{104}, рыцаря без страха и упрека,
слившихся  воедино.  Был  ли  он  искренен?  Да, к тому времени уже был. Вот
почему  все  это  так  жалко  и  безнадежно.  Как мало усилий надо затратить
человеку,  чтобы  научиться  лгать  и  верить своей лжи, если обстоятельства
показывают  ему, что таково общее направление! Верит ли он этой лжи и до сих
пор?  Весьма  возможно,  что  нет;  ему ведь она больше не нужна. Речь шла о
мимолетном  эпизоде  его  жизни:  уделив  ему то, что надлежало, он поспешил
вернуться к своим основным делам.
     ______________
     *  Я  забыл его фамилию. Кажется, она начинается с "К". Он был одним из
американских  толкователей  Нового  Завета  и  ученостью  не  уступал самому
Хэммонду Трамбулу{104}. (Прим. автора).

     А  какой  мелкой,  неубедительной  ложью  оказывается  утверждение, что
независимость   действий   и  взглядов  высоко  ценится  в  людях,  вызывает
восхищение,   почитается,   вознаграждается.   Когда   человек   выходит  из
политической  партии,  на него смотрят так, словно он был имуществом партии,
ее   рабом   (впрочем,  ими  по  сути  и  являются  почти  все  члены  любой
политической  партии)  и  украл  самого  себя,  бежал  с  тем,  что  ему  не
принадлежит.   На   него   клевещут,  над  ним  издеваются,  его  презирают,
выставляют  на  всеобщее  поношение и позор. Его имя безжалостно смешивают с
грязью,  в  ход  пускаются  самые  гнусные средства, чтобы нанести ущерб его
благосостоянию.
     Проповедник   слова   божьего,   который  будет  голосовать,  повинуясь
требованию  своей совести, рискует умереть с голоду. Но он заслуживает такой
судьбы,  ибо  учил  лжи  - тому, будто люди уважают и почитают независимость
мысли и действий.
     Если  мистера  Бичера  обвинят  в  преступлении,  все его последователи
восстанут  как  один  человек и будут защищать его до конца, но кто пожелает
остаться  его  другом,  если  его обвинят в том, что он голосовал, повинуясь
требованию  своей  совести?  Предположим,  в  том же обвинят издателя газеты
или... или кого угодно.
     Все  эти  рассуждения о терпимости в любом ее виде - утешительная ложь.
Терпимости  не существует. Ей нет места в человеческом сердце, но по древней
заплесневелой  привычке  все, захлебываясь и брызгая слюной, бормочут о ней.
Нетерпимость  -  это  все  для  себя  и  ничего  для других... Такова основа
человеческой натуры, и имя ей - эгоизм.
     Ради  краткости  не  станем  разбирать все остальные разновидности лжи.
Это  ни  к чему не приведет и лишь еще раз докажет, что человек таков, каков
он  есть:  любящий  и любимый, когда дело касается его семьи или друзей, а в
остальном  -  шумный,  хлопотливый  и  пошлый  враг  себе  подобных, который
проводит  здесь  свой  крохотный  день, пачкая, что успеет, а потом поручает
себя  богу,  уходит во мрак и уже не возвращается и не подает о себе никаких
вестей, эгоистичный даже в смерти.


                                                           26 января 1906 г.

                           [ПРЕЗИДЕНТСКИЕ ВЫБОРЫ]

     По-моему,  нетрудно  догадаться,  что  эта  старая статья была написана
двадцать  два  года  тому  назад,  месяца  через  три-четыре после поражения
мистера   Блейна{106}   на   президентских   выборах  и  избрания  кандидата
демократической  партии  Гровера  Кливленда{106},  которое на время положило
конец  господству  республиканцев,  длившемуся  на  протяжении  жизни целого
поколения.  Я  чаще  голосовал  за  республиканцев,  чем  за  демократов, но
никогда  не  был  ни  республиканцем,  ни  демократом.  В  нашем городе меня
считали  республиканцем,  но  сам я таковым себя не считал. Еще в 1865 (или,
может  быть,  в  1866) году со мной произошел странный случай: до той поры я
смотрел  на  себя как на республиканца, но затем решил голосовать независимо
от  каких  бы  то  ни  было партий, - и обратил меня на этот путь убежденный
республиканец.  Этот  человек  впоследствии  был  выбран в сенат Соединенных
Штатов  и,  насколько  мне  известно,  оставил по себе незапятнанную память,
если  не  считать  того,  что  он  был  отцом  ныне  здравствующего  Уильяма
Рэндольфа   Херста   и,   следовательно,  дедушкой  желтой  прессы  -  этого
страшнейшего из бедствий.
     Херст  был уроженцем штата Миссури; и я был уроженцем штата Миссури. Он
был  высоченным,  худым, практичным, очень житейски-умным, но необразованным
человеком  лет  пятидесяти. Я был пониже ростом и эрудированнее - по крайней
мере  мне  так  казалось.  Однажды, выступая в Лик-Хаусе в Сан-Франциско, он
сказал:
     - Я  республиканец и всегда буду республиканцем. Это мое намерение, а я
редко  отступаю  от  своих намерений. Взгляните, однако, на положение вещей.
Республиканская  партия идет от успеха к успеху, пожинает триумф за триумфом
и  уже  начала  считать,  что  политическая  власть  в Соединенных Штатах ее
личная  собственность  и  попытка  любой  другой партии посягнуть хотя бы на
часть  этой  власти  -  просто  наглость.  Для  страны  ничего не может быть
вреднее  такого  положения.  Передать  власть одной партии и сохранить ее за
ней  значит  обеспечить  стране  скверное  правительство,  и самое главное -
обеспечить  верное  и  неуклонное  разложение  общественной  морали.  Партии
должны  быть  почти  равны  по  силам,  чтобы  их  руководителям приходилось
подыскивать   себе   самых   лучших   людей.  Родители-демократы  должны  по
возможности  делить  своих сыновей между двумя партиями и делать все, что от
них  зависит,  чтобы таким образом уравнять силы. У меня только один сын. Он
еще  совсем  малыш,  но  я  уже учу его, убеждаю его, готовлю его голосовать
против  меня,  когда  он  достигнет  совершеннолетия,  независимо от того, к
какой  партии  я буду тогда принадлежать. Он уже хороший демократ, и я хочу,
чтобы  он  оставался  хорошим  демократом, - до тех пор, пока я сам не стану
демократом. Тогда я, если смогу, заставлю его перейти в республиканцы.
     Мне  показалось, что этот необразованный человек при всем при том очень
мудр.  С  той  поры  и  по  сей день я голосовал, руководствуясь собственным
мнением,  а не официальным. С той поры и по сей день я не был членом никакой
партии.  С  той  поры  и  по сей день я не принадлежал ни к какой церкви. Во
всех  подобных вопросах я сохранял за собой полную свободу. И благодаря этой
независимости я обрел душевный покой и уверенность, которым нет цены.
     Когда   лидеры   республиканской  партии  заговорили  о  Блейне  как  о
возможном  кандидате  на  пост  президента, хартфордские республиканцы очень
огорчились  и  пришли  к  выводу,  что, если его кандидатура будет выдвинута
официально,  он  непременно  потерпит поражение. Но они думали, что до этого
не  дойдет.  В  Чикаго  открылся  съезд  республиканской  партии, и началась
баллотировка  кандидатов.  Мы  играли  на бильярде у меня дома - Сэм Дэнхем,
Ф.Дж.Уитмор{107},  Генри  К.  Робинсон,  Чарльз Э. Перкинс и Эдвард М. Банс.
Играли  мы  поочередно,  а  в  промежутках разговаривали о политике. Джордж,
негр-дворецкий,  дежурил  в кухне у телефона. Как только очередной результат
баллотировки  становился  известен  в  хартфордском  центре  республиканской
партии,  оттуда  звонили  ко  мне,  и  Джордж  сообщал  нам  эту  новость по
переговорной  трубке.  Никто  из присутствующих серьезно не предполагал, что
кандидатура  мистера  Блейна  все-таки  будет  выдвинута. Все мои гости были
республиканцами,  но  не  питали  особой  любви к Блейну. В течение двух лет
хартфордский  "Карент"  постоянно  обличал  и  высмеивал Блейна. Каждый день
газета   выдвигала   против   него   все  новые  обвинения.  Она  беспощадно
критиковала   его  политическую  деятельность  и  подкрепляла  свою  критику
убийственными  фактами. Вплоть до того времени "Карент" был газетой, которая
высказывала  свое  мнение  о  выдающихся  деятелях  обеих  партий  с  полной
искренностью,   и   можно  было  не  сомневаться,  что  ее  суждения  хорошо
обоснованы,  продуманы  и  здравы.  В  те  времена  я  привык  полагаться на
"Карент" и принимал все его выводы на веру.
     Мы  продолжали  играть на бильярде и спорить о политике, как вдруг часа
в  три  Джордж  преподнес нам через переговорную трубку потрясающую новость.
Официальным  кандидатом  был выдвинут мистер Блейн! Бильярдные кии со стуком
опустились  на  пол,  а  игроки  словно онемели. Никто не знал, что сказать.
Наконец молчание нарушил Генри Робинсон.
     - Вот  уж  не повезло, - грустно сказал он, - что мы обязаны голосовать
за этого человека.
     - Но мы вовсе не обязаны за него голосовать, - возразил я.
     - Неужели  вы  хотите  сказать,  -  удивился  Робинсон,  -  что  вы  не
собираетесь голосовать за него?
     - Именно  это  я  и  хочу  сказать,  -  ответил  я.  -  Я  не собираюсь
голосовать за него.
     Тут  наконец  и  остальные обрели дар речи. И все затянули одну и ту же
песню.  Каждый заявил, что, раз уж представители партии выдвинули кандидата,
спорить  больше  не  о  чем.  Если  выбор  неудачен,  очень жаль, но ни один
лояльный  член  партии  не имеет права лишить этого кандидата своего голоса.
Его  долг  ясен,  и  долг этот должен быть выполнен. Он обязан голосовать за
кандидата своей партии.
     Я  сказал,  что  нет  такой  партии,  которая  обладала  бы привилегией
диктовать  мне,  как я должен голосовать; что если лояльность по отношению к
партии  - это проявление патриотизма, то, значит, я не патриот, и что вообще
я  не  могу считать себя патриотом, так как чаще всего то поведение, которое
большинство  американцев  считает  истинно  патриотическим, не соответствует
моим  взглядам;  что  если  между  американцем  и  монархистом действительно
существует  какая-то  разница,  то  она  в  основном  сводится к следующему:
американец  сам  для себя решает, что патриотично, а что нет, в то время как
за  монархиста это делает король, чье решение окончательно и принимается его
жертвой  безоговорочно;  что,  по  моему  твердому убеждению, я единственный
человек   на   шестьдесят   миллионов,   -  за  которыми  стоят  конгресс  и
правительство,  - догадавшийся оставить за собой право самому создавать свой
патриотизм.
     Они ответили:
     - Предположим,  начнется война, какова тогда будет ваша позиция? Вы и в
этом случае оставите за собой право решать по-своему, наперекор всей нации?
     - Именно   так,   -   ответил   я.  -  Если  эта  война  покажется  мне
несправедливой,  я  прямо  так и скажу. Если в подобном случае мне предложат
стать  под  ружье,  я  откажусь. Я не пойду воевать за нашу страну, как и за
любую  другую,  если,  по  моему  мнению, страна эта окажется неправой. Если
меня   насильно   призовут  под  ружье,  я  вынужден  буду  подчиниться,  но
добровольно  я  этого не сделаю. Пойти добровольцем значило бы предать себя,
а  следовательно, и родину. Если я откажусь пойти добровольцем, меня назовут
предателем,  я  это  знаю  -  но  это  еще  не сделает меня предателем. Даже
единодушное   утверждение   всех   шестидесяти  миллионов  не  сделает  меня
предателем.   Я   все   равно   останусь  патриотом,  и,  по  моему  мнению,
единственным на всю страну.
     Спор  продолжался  еще  долго,  но я никого в свою веру не обратил. Они
все  достаточно  откровенно  заявляли,  что  не  хотят голосовать за мистера
Блейна,  но  при  этом добавляли, что голосовать все-таки будут. Потом Генри
Робинсон сказал:
     - До  выборов  еще далеко. Вам хватит времени, чтобы образумиться, и вы
образумитесь.  Вы  не  сможете противостоять всему, что вас окружает. В день
выборов вы проголосуете за Блейна.
     Я сказал, что вовсе не пойду голосовать.
     С  этой  минуты  и  до  полуночи  редакция  "Карента" переживала крайне
неприятное    время.    Генерал   Холи{109},   главный   редактор   (он   же
главнокомандующий  этой  газеты),  был  на  своем  посту  в  конгрессе, и до
двенадцати   часов   ночи  между  ним  и  "Карентом"  шел  оживленный  обмен
телеграммами.  За  предыдущие  два  года  "Карент"  успел превратить мистера
Блейна  в "смоляное чучелко"{110} и каждый день обмазывал его свежей порцией
смолы,  -  а  теперь  газете предстояло восхвалять и всячески приветствовать
его  и  убеждать уже достаточно просвещенных читателей, что их долг - помочь
"смоляному  чучелку"  стать  у  кормила  власти.  Положение получилось не из
легких,  и  сотрудникам  "Карента"  во  главе  с генералом Холи понадобилось
девять  часов,  чтобы проглотить эту горькую пилюлю. Но наконец генерал Холи
решился,  и  в  полночь пилюля была проглочена. Не прошло и двух недель, как
"Карент"  уже  лихо  расхваливал  то, что прежде строго порицал, а еще через
месяц  характер газеты изменился полностью - и по сей день ей еще не удалось
до  конца возвратить себе прежние достоинства, хотя под руководством Чарльза
Хопкинса Кларка она вернула их, по моим подсчетам, процентов на девяносто.
     Фактическим  редактором  в  то  время  был  Чарльз  Дадли Уорнер. Новые
условия  пришлись  ему  не  по нутру. Обнаружив, что он не в силах повернуть
свое  перо  в  противоположном  направлении  и заставить его двигаться задом
наперед,  он  решил  отложить  его совсем. Он отказался от обязанностей и от
жалованья   редактора,  жил  с  тех  пор  на  доходы,  которые  получал  как
совладелец  газеты, и на гонорары за журнальные статьи и за лекции, а в день
выборов оставил свой голос при себе.
     Беседа  с  ученым  американцем,  членом  богословской коллегии, которая
занималась  пересмотром Нового Завета, протекала именно так, как я рассказал
в   своей   старой  статье.  Он  с  большим  жаром  обличал  Блейна,  своего
родственника,  и  заявил,  что ни в коем случае не будет за него голосовать.
Но  он  так  привык пересматривать Новые Заветы, что ему потребовалось всего
несколько  дней,  чтобы  пересмотреть  эти  свои  собственные  слова. Едва я
кончил  разговаривать  с  ним,  как  мне  встретился  Джеймс  Дж. Бэттерсон.
Бэттерсон    был    председателем   известной   "Компании   по   страхованию
путешественников".   Это   был   прекрасный   человек,   волевой  человек  и
превосходный  гражданин. Он принялся обличать Блейна с не меньшим жаром, чем
это  только  что  проделал  священник;  но  не  прошло  и  двух недель, как,
председательствуя  на республиканском предвыборном митинге, он уже восхвалял
Блейна,  причем  в  таком  восторженном  тоне, что человеку неосведомленному
могло   показаться,   будто  республиканская  партия  была  взыскана  особой
милостью и ей удалось заполучить в кандидаты кого-то из архангелов.
     Время  шло. День выборов был уже совсем близко. Как-то поздним морозным
вечером  Твичел,  преподобный  Фрэнсис  Гудвин  и  я,  пронизываемые ледяным
зимним  ветром,  возвращались  домой  по  пустынным  улицам  после заседания
нашего  клуба  "Понедельники",  где за ужином во время дебатов о современном
политическом  положении  в стране, к вящему негодованию всех присутствующих,
включая  и  дам,  выяснилось,  что  среди  нас  находятся три предателя. Что
Гудвин,  Твичел  и  я  намерены  оставить свои голоса при себе, вместо того,
чтобы  отдать  их архангелу. И вот где-то на этом пути домой Гудвина осенила
счастливая мысль, которой он не преминул поделиться с нами.
     Он сказал:
     - Почему  мы  не  хотим  отдать  наши  три  голоса  Блейну? Несомненно,
потому,  что  хотим  по мере сил и возможностей способствовать его поражению
на  выборах.  Отлично.  Значит,  наши голоса - это три голоса против Блейна.
Здравый  смысл  подсказывает,  что  нам  следует  увеличить количество их до
шести, проголосовав за Кливленда.
     Даже мы с Твичелом сумели понять, что он говорит дело, и ответили:
     - Правильно, мы так и поступим.
     В  день выборов мы отправились к урнам и претворили свой адский замысел
в  жизнь.  В те времена голосование не было тайным. Любой присутствующий мог
видеть,  за кого подается голос, - и наше преступление в мгновение ока стало
известно  всему  городу. Наше двойное преступление - по мнению всего города.
Лишить  Блейна  своего  голоса  было уже серьезным проступком, но взять да и
отдать  этот  голос  кандидату  демократов  значило  совершить преступление,
которому даже в словаре трудно подыскать достойное наименование.
     С  этого  дня  и  на  довольно долгий срок жизнь Твичела превратилась в
тяжелое  бремя. Прихожане, говоря попросту, "озлились" на него, и исполнение
его  обязанностей приносило ему мало радостей, хотя, может быть, на его раны
порой  проливался  целительный  бальзам  -  когда  ему  приходилось хоронить
некоторых  членов  своей  паствы. Мне кажется, что схоронить их всех значило
бы  совершить  поистине  доброе дело и оказать благодеяние обществу. Но если
Твичел  и  питал  чувства  вроде  этих,  он был слишком милосердным и добрым
человеком,  чтобы выражать их вслух. Мне он ничего подобного не говорил, а я
думаю, что был бы первым, с кем он поделился бы такими мыслями.
     Твичел  сильно  уронил  себя в глазах своего прихода. А ему приходилось
содержать