и процветающего еженедельника. Выпустив одно из
"Писем  Нэсби",  он  открыл  золотое  дно.  И сразу прославился. Избрав этот
новый  путь,  он  каждую  неделю  задавал медноголовым и демократам отличную
взбучку,  и его письма перепечатывались повсюду, от Атлантического до Тихого
океана  их читали, покатываясь со смеху, буквально все, - то есть все, кроме
особенно  тупых и закоснелых демократов и медноголовых. По внезапности слава
Нэсби  была  подобна  взрыву,  по  охвату - атмосфере. Вскоре ему предложили
командовать  ротой;  он  принял  назначение  и  немедленно собрался ехать на
фронт,  но губернатор штата оказался умнее политических хозяев Кернера{58} и
Петефи{58},  он  не  согласился  подписать  назначение  Нэсби  и  велел  ему
оставаться  дома. Он сказал, что на войне из Нэсби выйдет только один солдат
-  с  одной  саблей,  а  дома  он  равняется  армии  -  с артиллерией! Нэсби
послушался и продолжал писать свои зажигательные письма.
     Я  увидел  его  впервые, когда приехал погостить в Хартфорд; думаю, что
это  было  года через три-четыре после войны. Оперный театр был битком набит
людьми,  которые  пришли  послушать его лекцию "Проклят будь Ханаан"{58}. Он
выступал  с  этой самой лекцией - и никакой другой - в течение двух или трех
лет  и  прочитал  ее несколько сот раз, однако даже теперь он не в состоянии
был   произнести   ни  одной  фразы,  не  заглядывая  в  рукопись,  -  кроме
вступительной.    Его    появление   на   сцене   было   встречено   бурными
аплодисментами,  но он не остановился, чтобы раскланяться или еще как-нибудь
ответить  на приветствия, а прямо прошел к кафедре, раскрыл портфель и сразу
словно   окаменел  в  позе,  которой  так  и  не  изменил  ни  разу  за  всю
полуторачасовую  лекцию,  разве только для того, чтобы перевернуть страницу:
он  стоял,  наклонившись  всем  телом над кафедрой, твердо опираясь на левую
руку,  как  на  столб,  заложив  правую  руку за спину. Приблизительно в две
минуты  раз  его  правая рука протягивалась вперед, переворачивала страницу,
потом  опять  убиралась  на  свое  место  за спину, действуя точь-в-точь как
машина  и  напоминая машину: ритмически правильно, быстро, точно. Можно было
вообразить,   что   слышишь   лязг.  Внушительный  и  плотный,  он  одевался
по-провинциальному нескладно и походил на простоватого старика фермера.
     Я  умирал  от любопытства послушать, как он начнет. Он не заставил меня
долго  ждать.  Как только он оперся на левую руку, закинул правую за спину и
нагнулся  над  рукописью,  он  слегка  приподнял голову, сверкнул глазами на
публику и громовым медвежьим голосом проревел такую фразу:
     - Все мы происходим от наших предков!
     После  чего  он  так  и  продолжал реветь до самого конца, бесцеремонно
прокладывая  себе  путь  сквозь непрерывные аплодисменты и смех и совершенно
не  принимая  их  во  внимание.  Его  лекция  являла собой длительную пальбу
залпами  без  промаха  по  таким  мишеням,  как  рабовладение и его северные
апологеты,  а  успехом  он  был обязан предмету лекции, но не манере читать;
его  чтение  было  лишено искусства, если большая и заражающая искренность и
энергия  не  могут быть названы этим именем. Кончив читать свою лекцию, он в
ту  же  минуту  повернулся  спиной  к  зале  и  сошел со сцены, по-видимому,
нисколько  не  заинтересованный  лично  аплодисментами,  гремевшими  за  его
спиной.
     Сложение  у  него  было,  как  у  быка,  а  сила и выносливость - как у
призового  борца. Экспрессы в то время ходили не часто, он опоздал пересесть
на  поезд и, чтобы попасть вовремя на эту лекцию в Хартфорде, ехал две трети
ночи  и  целый  день  в  вагоне  для  скота,  -  а  дело было среди зимы. Не
пообедав,  он  перешел  из  этого  вагона  на кафедру, - однако со сцены его
голос  звучал  мощно,  и  сам  он не выказывал никаких признаков утомления и
сонливости.  Он  просидел  за полночь, беседуя и ужиная со мной, и то первым
сдался  я,  а  не он. Он рассказывал мне, что в первом своем сезоне он читал
лекцию  "Проклят  будь  Ханаан" по двадцать пять раз в месяц, девять месяцев
подряд. Никакой другой лектор не побил такого рекорда, я полагаю.
     Он  рассказал,  что,  повторив  свою  лекцию  двести  двадцать пять раз
подряд,  мог  произнести  вступительную  фразу,  не заглядывая в рукопись, а
иной  раз  даже  так  и  делал,  расхрабрившись.  А  вот и еще результат: он
возвратился  домой  после  длительного  лекционного  турне  и в задумчивости
сидел  вечером  у  камина,  как  вдруг  часы  пробили  восемь,  прервав  его
раздумье.  Привычка есть привычка, и, не успев сообразить, где находится, он
проревел: "Все мы происходим от наших предков!"
     Я  начал  читать лекции в 1866 году, в Калифорнии и Неваде; в 1867 году
прочел  одну  лекцию в Нью-Йорке и несколько в долине Миссисипи; в 1868 году
объехал  весь  Запад;  а  в два или три следующих сезона прибавил и Восток к
своему  маршруту.  Каждый  сезон  нам  теперь  приходилось выступать с новой
лекцией  (и  Нэсби  вместе  с  другими)  - на первый раз, для проверки перед
аудиторией  в  две  с  половиной тысячи слушателей, в старом концертном зале
бостонского   лектория;   этой  проверкой  все  лектории  страны  определяли
коммерческую  цену  лекции.  Лекционное  турне,  в сущности, начиналось не в
самом  Бостоне, а в окрестных городках. Мы появлялись в Бостоне только после
того,  как  порепетируем  около  месяца в этих городках и сделаем все нужные
поправки и проверки.
     При  такой  системе  вся  наша  компания  собиралась в Бостоне в начале
октября  и  несколько  недель проводила время, бездельничая и общаясь друг с
другом.  Жили  мы  в  отеле  Йонга,  днем  сидели в бюро Ретпата{60}, куря и
разговаривая  о  своих  литературных  делах,  а под вечер мы разъезжались по
окрестным  городкам,  чтобы они показали нам, что хорошо и что плохо в новых
лекциях.  С  провинциальной  аудиторией  трудно иметь дело: анекдот, который
она  одобрит  легкой  рябью  смеха,  в  городе вызвал бы целую бурю. Средний
успех  в провинции означает триумф в городе. Таким образом, когда мы в конце
концов  выступали на большой сцене концертного зала, вердикт уже был у нас в
кармане.
     Но  иногда  лекторы,  которые  были  новичками в этом деле, не понимали
всей  важности  "пробы  на собаке", и такие могли явиться в концертный зал с
непроверенным  продуктом. Был один такой случай, который порядком встревожил
кое-кого  из  нас,  как  только мы увидели афишу. Де Кордова, юморист, - вот
из-за  кого  мы  взволновались.  Думаю, что у него была другая фамилия, но я
позабыл  какая.  Он  печатал  в  журналах  мрачно-юмористические рассказики,
которые  встретили  благосклонный прием у читателей и доставили ему довольно
широкую  известность.  А  теперь  он вдруг вздумал браконьерствовать в наших
владениях  и  захватил  нас  врасплох.  Некоторые  из  нас  захворали  - так
захворали,  что не могли читать лекции. Мы отложили выступления в отдаленных
местностях  и  остались  в  городе.  Мы  -  Нэсби, Биллингс{61} и я - заняли
передние  места  на одном из балконов и стали ждать. Зал был полон. Когда Де
Кордова  вышел  на  сцену,  его  встретили,  как  нам показалось, уж слишком
радушно  и  почти  до неприличия шумно. Думаю, что мы не ревновали и даже не
завидовали,  но  все-таки  нам  это  было  неприятно.  Когда я понял, что он
собирается  читать  юмористический рассказ по рукописи, - мне стало легче, я
воспрянул  духом,  но  все  еще  тревожился. Для него, как для Диккенса, был
устроен  такой же высокий портал вроде виселицы, задрапированный материей, и
он  стоял  позади,  освещенный  сверху  рядом  скрытых  ламп.  Вся эта штука
выглядела  элегантно  и  довольно  внушительно.  Слушатели  были  так твердо
убеждены,  что он собирается их насмешить, что первые десять фраз приняли на
веру  и  смеялись  от  души,  -  настолько  от души, что нам было трудно это
перенести,  и  мы  сильно  приуныли. Тем не менее я не терял надежды, что он
провалится;  я  видел,  что  он  совсем  не  умеет  читать. Скоро смех начал
утихать,  потом  сокращаться в размахе, дальше - утратил непосредственность,
а  дальше  -  появились паузы между взрывами смеха, потом они стали длинней,
еще  длинней,  еще  и  еще. Получилось так, что они перешли в почти сплошное
молчание,  в  котором  уныло  гудел  этот  безжизненный, плохо тренированный
голос.  Потом целые десять минут весь зал сидел мертвый и бесчувственный. Мы
глубоко  вздохнули;  этот  вздох  должен был бы выразить сожаление о неудаче
нашего  собрата  по  перу,  но ничего подобного - мы были такие же подлецы и
эгоисты,  как  и  вся  человеческая  порода, и этот вздох выражал радость по
поводу того, что наш безобидный собрат провалился.
     Теперь  он  не  читал,  а мучился: он то и дело вытирал лицо платком, а
голос  его  и  вся  повадка  смиренно  молили  о  сострадании,  о  помощи, о
милосердии,  и  зрелище  было  трогательное.  Но  зал  оставался  холодным и
безгласным и взирал на него с любопытством и выжидательно.
     Высоко  на  стене  висели  большие  часы; в скором времени взгляды всех
зрителей  покинули  чтеца  и  сосредоточились  на  циферблате. По печальному
опыту  мы уже знали, что это значит; мы знали, что именно сейчас произойдет,
но  было ясно, что чтец не предупрежден и не знает этого. Время приближалось
к  девяти,  половина зрителей следила за часами, а чтец все еще мучился. Без
пяти  минут  девять тысяча двести человек поднялись в едином порыве и волной
хлынули  по  проходам к дверям! Чтеца словно паралич хватил: несколько минут
он  стоял  разинув  рот  и  в  ужасе  глядел  на  это  бегство,  потом уныло
повернулся и побрел со сцены нерешительной и неверной походкой лунатика.
     Виноваты   были  администраторы.  Они  должны  были  сказать  ему,  что
последние  пригородные поезда отходят в девять и что половина зала встанет и
уйдет  в  это  время,  кто  бы  ни  разглагольствовал  со сцены. Кажется, Де
Кордова больше никогда не выступал перед публикой.


1898

                             [РАЛЬФ КИЛЕР{62}]

     Он  был  родом  из  Калифорнии.  Я,  должно  быть, познакомился с ним в
Сан-Франциско,   около   1865   года,   когда  был  газетным  репортером,  а
Брет-Гарт{62},   Амброз   Бирс{62},   Чарльз   Уоррен   Стоддард  и  Прентис
Мэлфорд{62}   начинали  литературную  работу  в  еженедельнике  мистерa  Джо
Лоуренса  -  "Золотой  век".  Во  всяком  случае,  я  был уже знаком с ним в
Бостоне   несколькими   годами   позже,  когда  с  ним  дружили  Гоуэлс{63},
Олдрич{63},  Бойл  О'Райли{63} и Джеймс Т. Филдс{63}, - все они относились к
нему  с  большой симпатией. Я сказал "дружили" с ним, и это настоящее слово,
хотя  он  сам  не  назвал  бы так фамильярно свои отношения с ними, - он был
самый  скромный  в мире юноша, смиренно взирал на этих знаменитостей, и был,
как  ребенок,  благодарен  за  дружеское  внимание  с  их  стороны, искренне
благодарен,  и  когда  мистер  Эмерсон{63},  мистер  Уиттьер{63}, Холмс{63},
Лоуэлл{63}  или  Лонгфелло  удостаивали его кивка или улыбки, то его радость
умилительно  было  видеть.  В  то  время ему было не больше двадцати четырех
лет,   его   мягкий   от   природы   характер  еще  не  испортили  заботы  и
разочарования:  он  был жизнерадостен, и самым трогательным образом надеялся
сделать  литературную  карьеру,  хотя  бы  и  не  блестящую.  Все,  с кем он
знакомился,  становились  его  друзьями  и  вполне  естественно и безотчетно
брали его под опеку.
     У  него,  вероятно,  никогда  не  было ни родного дома, ни детства. Еще
мальчиком  он  пришел откуда-то в Калифорнию, безропотно зарабатывал на хлеб
самыми  разнообразными  и  скромными  занятиями  и проводил время весело и с
пользой.   Между   прочим,   ему  приходилось  даже  танцевать  "чечетку"  в
негритянском  балагане.  Когда  ему  было  около  двадцати  лет, он сколотил
долларов  тридцать  пять  бумажками, что на золото выходило вдвое меньше, на
этот  капитал  совершил  поездку  по  Европе  и  напечатал  статью  о  своих
путешествиях  в  "Атлантик монсли"{63}. В двадцать два года он написал роман
под  заглавием  "Главерсон  и его молчаливые товарищи", и не только написал,
но  и  нашел  для него издателя. Впрочем, тут нет ничего удивительного: есть
люди,  которым  даже самый жестокосердый издатель не в состоянии отказать, и
Ральф  был  как  раз  из их числа. Он благодарил за оказанную любезность так
простодушно  и  искренне, так трогательно и красноречиво, что издатель махал
рукой  на  прибыль,  сознавая,  что  может  получить несравненно больше, чем
дадут  деньги,  - то, чего не купишь ни за какие деньги. Книга не могла дать
прибыли,  ни  единого  пенни, зато Ральф Килер говорил о своем издателе так,
как  говорят  о  божестве.  Издатель, конечно, потерял на его книге долларов
двести  -  триста  и  знал,  на  что идет, зато вернул все с избытком в виде
восторженного преклонения автора.
     Ральфу  почти  нечего было делать, и он нередко ездил со мной на лекции
по  маленьким  городкам  в  окрестностях  Бостона.  Туда было не больше часа
езды,  и  обычно  мы  выезжали  около  шести  вечера, а утром возвращались в
город.  Чтобы  объехать  все  пригороды  Бостона, нужно было около месяца, и
этот  месяц  был  самым  легким и приятным из четырех или пяти, составлявших
"лекционный  сезон".  "Система  "лекториев"  была тогда в полном расцвете, и
контора  Джеймса  Редпата  в Бостоне на Школьной улице поставляла лекторов в
Канаду  и  северные  штаты.  Редпат  давал  лекториям  на откуп по шесть, по
восемь  лекций,  в  среднем  долларов  по сто за каждую. Десять процентов он
брал  за  комиссию,  причем каждая лекция повторялась около ста десяти раз в
сезон.  В  списке  у  него  стояло  порядочно имен, дающих доход: Генри Уорд
Бичер{64},  Анна  Дикинсон{64},  Джо  Б.  Гоф{64},  Хорэйс Грили{64}, Уэндел
Филипс{64},  Петролеум  В. Нэсби, Джон Биллингс, исследователь Арктики Хейз,
английский  астроном  Винсент,  ирландский  оратор  Парсонс,  Агассиз{64}  и
другие.  В  списке у него было человек двадцать - тридцать менее выдающихся,
менее  знаменитых,  которые работали за плату от двадцати пяти до пятидесяти
долларов.  Имена  их  давным-давно  забыты.  Для  того,  чтобы они попали на
трибуну,  нужен был какой-нибудь ловкий ход. И Редпат придумал этот ход. Все
лектории  стремились  заполучить  громкие  имена,  добивались  их  упорно, с
тоской  и  любовью.  Редпат  снисходил  к их мольбам, при условии: на каждое
имя,  привлекавшее  публику, им отпускалось несколько таких, которые публику
разгоняли.  Такой  порядок  дал лекториям возможность продержаться несколько
лет, но в конце концов погубил их и свел на нет все лекционное дело.
     Бичер,  Гоф,  Нэсби,  Анна  Дикинсон были единственные лекторы, которые
знали  себе цену и настаивали на ней. В провинции им платили долларов двести
-  двести  пятьдесят,  в  центральных  городах  - четыреста. Лекторий всегда
хорошо   зарабатывал  на  этих  четырех  лекторах  (если  благоприятствовала
погода), но обычно терял все на остальных, которые разгоняли публику.
     Были  среди  них  две  женщины,  способные  разогнать  публику,  - Олив
Логан{65}  и Кэт Филд, - но первые два сезона получалось наоборот. Они брали
по  сто  долларов  за лекцию и были признанными любимицами публики целых два
года.   Потом  они  успешно  разгоняли  публику,  и  их  услугами  перестали
пользоваться.  Кэт  Филд сразу завоевала потрясающую известность в 1867 году
корреспонденциями  из Бостона о чтении Диккенсом своих произведений в начале
его  триумфального  турне  по  Америке,  которые  она посылала в "Трибюн" по
телеграфу.  Письма были хвалебные до исступления, почти идолопоклоннические,
и  этим  она сразу попала в тон, потому что вся Америка встречала Диккенса с
бешеным  энтузиазмом.  Кроме  того,  идея  посылать статьи по телеграфу была
новостью  и  всех  поразила,  и это чудо не сходило у всех с языка. Кэт Филд
сразу  стала  знаменитостью.  Скоро  ее  пригласили читать лекции; но прошло
два-три  года,  и  ее  тема - Диккенс - потеряла свежесть и занимательность.
Некоторое  время  ходили  смотреть на нее ради громкого имени, но лектор она
была   плохой   и  читала  жеманно  и  натянуто,  а  потому,  когда  публика
удовлетворила  свое любопытство и нагляделась на нее, ей пришлось отказаться
от лекций.
     Она  была  хорошая  женщина, и эта хрупкая и мимолетная слава составила
несчастье  всей  ее  жизни. Она ею бесконечно дорожила и целые четверть века
изо  всех  сил  старалась  удержать  хотя бы подобие славы, но эти усилия не
увенчались   успехом.  Она  умерла  на  Сандвичевых  островах,  оплакиваемая
друзьями и забытая миром.
     Известность  Олив Логан основывалась на... только посвященные знали, на
чем.   Совершенно   очевидно,   что   это   была  известность  дутая,  а  не
заработанная.  Она,  правда,  писала и печатала какие-то пустяки в газетах и
малоизвестных  журналах, но таланта в них не было заметно, - ничего похожего
на  талант.  Ее  писания не могли доставить ей славы, пиши она хоть сто лет.
Имя  ей  создали  газетные  заметки,  которые  пускал  в  ход ее муж, мелкий
журналист  на  грошовом  жалованье.  В  течение  года  или  двух эти заметки
появлялись  регулярно;  нельзя  было  взять в руки газеты без того, чтобы не
наткнуться на такую заметку:

     "По  слухам,  Олив  Логан  наняла  коттедж  в  Наханте,  где собирается
провести лето".
     "Олив  Логан  решительно высказалась против коротких юбок для вечернего
туалета".
     "Слух,  что  Олив  Логан  собирается  провести  будущую  зиму в Париже,
оказывается   неосновательным.  Она  еще  не  остановилась  на  определенном
решении".
     "Олив  Логан  присутствовала  в  субботу  в  зале Уоллока и высказалась
положительно о новой симфонии".
     "Олив  Логан  настолько  оправилась  после своей тяжелой болезни, что в
случае   дальнейшего   улучшения   врачи   прекратят   выпуск  бюллетеней  с
завтрашнего дня".

     Результаты  этой  ежедневной  рекламы  были  весьма любопытны. Имя Олив
Логан  стало  так  же известно широкой публике, как имена знаменитостей того
времени,  люди  говорили  о  том,  что  она  делает  и где бывает, обсуждали
высказанные  ею мнения. Иногда какой-нибудь невежественный субъект из глухой
провинции  любознательно  задавал вопрос - и тут начинался ряд сюрпризов для
всех присутствующих:
     - А кто такая Олив Логан?
     Изумленные  слушатели  обнаруживали, что они на этот вопрос ответить не
могут. Им до сих пор не приходило в голову справиться.
     - Что она делает?
     Слушатели  опять  молчали.  Им  это  не  было известно. Они не наводили
справок.
     - Ну, тогда чем же она знаменита?
     - О,  есть  что-то  такое,  не  помню,  что  именно. Я не спрашивал, но
полагаю, что это все знают.
     Забавы  ради я и сам нередко задавал такие вопросы людям, которые бойко
толковали  об этой знаменитости, о том, что она делает и говорит. Спрошенные
изумлялись,  обнаружив,  что  принимали  ее  известность  на  веру и что они
понятия  не  имеют,  кто  такая  Олив  Логан  и что она сделала, если вообще
сделала что-нибудь.
     В  силу  этой  странным  образом  создавшейся  известности  Олив  Логан
пригласили  читать  лекции,  и  по  меньшей  мере в течение двух сезонов все
граждане  Соединенных  Штатов  толпой валили в лекционные залы посмотреть на
нее.  У  нее  ничего  не было за душой, кроме имени и дорогих туалетов, а ни
того,  ни  другого не могло хватить надолго, - хотя на некоторое время этого
было  достаточно, чтобы получать по сто долларов за лекцию. Все о ней забыли
еще двадцать пять лет тому назад.
     Ральф  Килер  был очень приятным спутником в моих выездах из Бостона, и
мы  часто  дружески  болтали  и  курили в номере, распрощавшись с комитетом,
который  провожал  нас  до  гостиницы.  Без комитета дело не обходилось; его
члены   носили  шелковые  розетки,  встречали  нас  на  станции