сле
того,  как  папа с мамой поженились, дедушка умер. Для мамы это был страшный
удар,  папа  говорил  тете  Сю, что он боится - вдруг Ливи никогда больше не
будет  улыбаться,  так  она  горевала.  Для мамы не могло быть более тяжкого
горя,  чем  дедушкина  смерть,  и  ничто  не  может  с ней сравниться, кроме
папиной  смерти. Мама ухаживала за дедушкой во время его болезни и до самого
конца* все надеялась, что он поправится".
     ______________
     * 6 августа 1870 г. - С.Л.К.

     Нет  на  свете  ничего  столь  поразительного, столь необъяснимого, как
выносливость  женщины. Мы с миссис Клеменс приехали в Элмайру около 1 июня -
ухаживать  за  мистером  Ленгдоном.  Два  месяца,  до  самого  конца, миссис
Клеменс,  ее  сестра  (Сюзи Крейн) и я по очереди дежурили около него день и
ночь.  Два  месяца  страшной,  удушающей жары. В чем выражалось мое участие?
Главная  моя  вахта  была  с  полуночи  до четырех утра - почти четыре часа.
Вторая  вахта  у  меня  была  дневная  - кажется, только три часа. Остальные
семнадцать   часов  сестры  делили  между  собой,  причем  каждая  упрямо  и
великодушно  старался забрать у другой часть дежурства. И никогда-то одна не
будила другую, чтобы та ее сменила. Будили только меня.
     Я  ложился  рано,  с  расчетом  к  полуночи  выспаться.  Но  это мне не
удавалось.  Я  являлся  на дежурство сонный и все четыре часа клевал носом и
чувствовал  себя  самым  несчастным  человеком. До сих пор ясно помню, как я
сижу  у постели в печальной тишине знойной ночи, машинально обмахивая белое,
изможденное  лицо  больного  веером  из  пальмовых  листьев. До сих пор ясно
помню,  как  я,  задремывая,  впадал  в забытье, веер замирал в моей руке, и
тогда  я  разом  просыпался  в  страшном  испуге.  Помню,  как  мучительно я
старался  не спать; помню, как ощущал неторопливую поступь времени и как мне
казалось,  что  стрелки  на  больших  часах  в  углу не движутся, а стоят на
месте.  Делать  ничего не нужно было - только помахивать веером, и самое это
движение,  тихое  и  однообразное, усыпляло меня. Болезнь у мистера Ленгдона
была  неизлечимая  -  рак  желудка.  Лекарств  ему  не требовалось. Это было
медленное,  неуклонное  умирание. Время от времени ему давали выпить пены от
шампанского, а есть он, сколько помнится, ничего не ел.
     Каждое  утро,  за  час  до  рассвета,  в кустах под окном заводила свою
унылую,  жалобную  песню какая-то птица неизвестной мне породы. Друзей у нее
не  было,  она страдала одна, прибавляя свои муки к моим. Она не смолкала ни
на  минуту. Ничто в жизни, кажется, не доводило меня до такого отчаяния, как
жалобы  этой птицы. Из ночи в ночь я начинал ждать рассвета задолго до того,
как  он  мог наступить. Я высматривал его, как человек, выброшенный бурей на
необитаемый  остров,  высматривает  на горизонте спасительный парус. И когда
небо  за  шторами  из  черного  делалось  серым, я, наверно, испытывал то же
чувство,   как  тот  несчастный  -  завидев  на  фоне  неба  смутный  силуэт
долгожданного корабля.
     Я  был  здоровый,  крепкий  мужчина,  но, как и всякий мужчина, страдал
недостатком   выносливости.  А  обе  эти  молоденькие  женщины  не  были  ни
здоровыми,  ни  крепкими,  - и все же, приходя сменить их на дежурстве, я не
помню,  чтобы хоть раз застал их сонными, невнимательными; а ведь они, как я
уже  сказал,  делили  между собою семнадцать часов из каждых суток. Это было
поразительно.  Я восхищался ими - и стыдился собственной бездарности. Врачи,
разумеется,  уговаривали  их пригласить к больному профессиональных сиделок,
но  дочери и слышать об этом не хотели. При одном упоминании об этом они так
огорчались,  что  очень  скоро  им  перестали  докучать.  Здоровье  у миссис
Клеменс  всю  жизнь  было  слабое, но духом она всегда была сильна. Духовная
сила  и  поддерживала  ее  всю  жизнь, не хуже, чем других поддерживает сила
физическая.  Когда  дети  наши  были  маленькие  и  болели,  она  и  за ними
ухаживала  ночи  напролет.  Я  помню,  как  она сидела с больным ребенком на
коленях,  укачивая  его  и тихо баюкая, - сидела всю долгую ночь без отдыха,
без  слова жалобы. Я же засыпал через каждые десять минут. Мне было поручено
всего  одно  дело  - поддерживать огонь в камине. Раз десять - двенадцать за
ночь  я  подбрасывал  в него дрова, но каждый раз меня для этого приходилось
будить, и, едва сделав, что нужно, я тут же засыпал снова.
     Да,  с  выносливостью  женщины  ничто не сравнится. На войне она в этом
смысле  заткнула  бы  за  пояс  целый  полк  мужчин, будь то в лагере или на
походе.  Я  до сих пор с восторгом вспоминаю ту женщину, что села в почтовую
карету  где-то  посреди  прерий,  когда  мы с братом в 1861 году ехали через
весь  континент  на  Запад,  -  один  перегон  за  другим она сидела прямая,
бодрая,  не  проявляя  ни  малейших  признаков  усталости.  В  те  времена в
Карсон-Сити  самым  важным  происшествием дня было прибытие почтовой кареты.
Встречать  ее  выходил весь город. Мужчины вылезали из кареты все скрюченные
и  едва  держались  на  ногах,  измученные физически и духовно, издерганные,
раздраженные  до  предела,  а  женщины  выпархивали  с улыбкой, как будто ни
чуточки не устали.


ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ

     "После  смерти  дедушки  мама  с  папой вернулись в Буффало и через три
месяца  у  них  родился маленький Ленгдон. Мама назвала его Ленгдон в память
дедушки,   это   был   удивительно  хорошенький  мальчик,  но  очень,  очень
слабенький.   У   него   были   удивительные   синие   глазки,   но   такого
необыкновенного  цвета,  что,  сколько мама их ни описывала, я никак не могу
ясно  их  себе  представить.  Мама  все  время тревожилась из-за его слабого
здоровья,  и  он был такой ласковый и тихий, что наверно это тоже ее пугало,
я просто уверена, что так и было".


                                                         Пятница, 16 февраля

ИЗ БИОГРАФИИ СЮЗИ

     "Когда  Ленгдон  был  совсем  крошкой,  ему  нравилось  держать в ручке
карандаш,  это  была  его  любимая  игрушка.  Его, кажется, почти никогда не
видели  без  карандаша.  Когда  он  сидел  на руках у тети Сюзи и просился к
маме,  он  тянул к ней ручки не кверху ладошками, а книзу. (Через год и пять
месяцев)  после  Ленгдона  родилась я и проводила почти все время в том, что
плакала,  так  что  наверно  я прибавила маме много хлопот. Скоро после того
как  родился  маленький  Ленгдон  (через  год),  папа  с  мамой  переехали в
Хартфорд.  Дом  в  Буффало  слишком напоминал им про дедушку, поэтому вскоре
после его смерти они переехали в Хартфорд.
     Вскоре  после  того  как  родился  маленький  Ленгдон,  к маме приехала
погостить  ее  подруга  (Эмма  Най) и, пока жила у мамы, заболела тифом. Она
так  бредила  и  за ней было так трудно ухаживать, что наконец мама написала
своим  друзьям  в  Элмайру,  чтобы  они  приехали  и  помогли за ней ходить.
Приехала  тетя  Клара  (мисс Клара Л. Сполдинг). Она нам не родственница, но
мы  зовем ее тетя Клара, потому что она близкая мамина подруга. Она приехала
и  стала  помогать  маме ухаживать за Эммой Най, но несмотря на хороший уход
ей становилось все хуже и она умерла".

     Сюзи  права.  За  полтора  года в Буффало мы натерпелись столько горя и
ужасов,  что  уже  не  знали  покоя,  и нам захотелось уехать в какое-нибудь
место,  либо связанное с более приятными воспоминаниями, либо совсем для нас
новое.  Подчиняясь  безжалостному  закону  -  год  траура!  - который лишает
понесшего  утрату  человека  общества  друзей как раз тогда, когда он больше
всего  в  них  нуждается,  мы заперлись в своем доме и жили отшельниками, не
бывая  в  гостях и никого не принимая у себя. Было, правда, одно исключение,
одно-единственное.  Дэвид  Грэй{153} - поэт и редактор главной газеты города
-  был  наш  близкий  друг, поскольку мы оба дружили с Джоном Хэем. У Дэвида
была  молодая  жена  и ребенок. Грэи и Клеменсы часто бывали друг у друга, -
только это и скрашивало для Клеменсов время их затворничества.
     Когда  это  тюремное  заключение  стало  нам  невмоготу, миссис Клеменс
продала  дом,  а  я  продал  свой пай в газете, и мы перебрались в Хартфорд.
Сейчас  у меня есть кое-какая деловая сметка, приобретенная горьким опытом и
за  большие  деньги;  но  в  те дни у меня ее не было. Свой пай в газете я в
свое  время  купил  у  Кинни (кажется, его звали Кинни) за ту цену, какую он
назначил,  - двадцать пять тысяч долларов. Позднее я обнаружил, что ценным в
моей  покупке  было  только  право  получать материалы агентства Ассошиэйтед
Пресс.  Этим правом, сколько помнится, мы пользовались не очень широко. Чуть
ли  не  каждый  вечер из Ассошиэйтед Пресс нам предлагали пять тысяч слов по
обычным  ставкам,  а мы, поторговавшись, брали пятьсот. И все-таки это право
стоило  пятнадцать  тысяч  долларов  и  за  такую  цену его легко можно было
продать.  Я  же  продал  за  пятнадцать  тысяч  весь  мой пай, включая и эту
единственную  его  ценную  статью.  Кинни  (если  его так звали) был в таком
восторге  от  того,  как  ловко он всучил мне за двадцать пять тысяч пай, не
стоивший  и  трех  четвертей этой суммы, что не мог держать свою радость при
себе,  а с упоением хвастал направо и налево. Я мог бы объяснить ему, что он
принимает  за собственную ловкость нечто весьма ничтожное и жалкое. Если тут
имел  место  триумф,  яркое  проявление  человеческих  качеств,  то говорить
следует  не  о его ловкости, а о моей глупости; вся заслуга была моя. Он был
расторопный,  честолюбивый  и  довольный  собою молодой человек, и он вскоре
отбыл  в  Нью-Йорк,  на  Уолл-стрит,  распираемый  великолепными  корыстными
планами  -  планами  быстрого  обогащения,  планами,  осуществление  которых
предполагало  ловкость  их  автора  и  глупость  другой  стороны.  Кинни  не
удержался  на  Уолл-стрит.  Он быстро потерял все деньги, какие успел из нее
выжать.


                                                          15 февраля 1906 г.

                           [ПАРИЖСКИЕ УКРЕПЛЕНИЯ]

     Он  [сын  Твена  -  Ленгдон] родился преждевременно. У нас гостила одна
дама.  Уезжая,  она захотела, чтобы миссис Клеменс проводила ее на вокзал. Я
возражал.  Но  миссис  Клеменс  считала  желание  этой дамы законом. Гостья,
прощаясь,  потратила  столько  драгоценного  времени,  что  Патрик, чтобы не
опоздать  к  поезду,  должен  был  везти  их  галопом.  Улицы  Буффало стали
образцовыми  много позднее. В ту пору они были вымощены крупным булыжником и
не  ремонтировались  со времен Христофора Колумба. Так что поездка на вокзал
равнялась  переправе через Ламанш в штормовую погоду. Для миссис Клеменс это
кончилось преждевременными родами и опасной болезнью.
     Я  знал  только  одного  врача, который мог ее вылечить. Это была почти
богоравная  миссис Глизен из Элмайры. Вот уже два года, как она умерла, а до
того  добрых  полвека  была  кумиром этого города. Я тотчас послал за ней, и
она  к  нам  приехала.  Лечение пошло успешно, но через неделю она объявила,
что  должна  вернуться  в  Элмайру: ее ждут там дела. Я был глубоко убежден,
что,  побудь  миссис  Глизен  у  нас  еще  три  дня,  Ливи  будет вне всякой
опасности.  Но  миссис Глизен считала свои дела неотложными и не соглашалась
остаться.  Тогда  я  поставил  у  подъезда специального сторожа - с приказом
никого  не  выпускать  без моего разрешения. При сложившихся обстоятельствах
бедная  миссис  Глизен  не  имела  свободы выбора - и осталась у нас. Она не
затаила  обиды.  Когда  я  последний раз, три года тому назад, смотрел на ее
прелестное  дорогое лицо и седые шелковистые волосы, она самым милым образом
меня в этом заверила.
     Миссис  Клеменс  еще не успела оправиться от своей тяжелой болезни, как
к  нам  приехала  в  гости  из Южной Каролины ее школьная подруга, мисс Эмма
Най,  и  слегла  с  тифозной  горячкой.  Мы  взяли сиделок. Это были сиделки
характерные  для  того времени, да и для всех предыдущих: чтобы они исправно
несли  дежурство  у постели больного, нужно было неотлучно дежурить при них.
Я  дежурил  при  них днем, миссис Клеменс в ночное время. Чуть подремав, она
вставала  и  будила  сиделку,  чтобы  та  дала  лекарство  больной. Нехватка
спокойного  сна  не  давала миссис Клеменс окрепнуть. Между тем болезнь мисс
Най   оказалась   смертельной.  Последние  два-три  дня  миссис  Клеменс  не
раздевалась  и  находилась  неотлучно  при  ней. Эти два-три дня относятся к
чернейшим в моей жизни.
     К  любопытным чертам моего характера принадлежат периодические перемены
в  моем  настроении,  внезапные  переходы  от глубокой хандры к полубезумным
бурям  и циклонам веселости. Одержимый таким пароксизмом веселости, я послал
в  редакцию за большой деревянной литерой заглавного М. Перевернув ее верхом
вниз,  я  на  ней  вырезал  весьма  приблизительную и нелепую карту Парижа и
напечатал  ее  со  вздорными комментариями и с приложением похвал этой карте
от целого ряда почтенных лиц, в том числе генерала Гранта{155}.
     Франко-прусская  война была в то время в центре внимания, так что и моя
карта  Парижа  могла  бы  оказаться  полезной  -  если  бы  в  ней была хоть
какая-нибудь  польза.  Она  дошла  до  Берлина  и  доставила  много  радости
учившимся  там  американским  студентам. Студенты брали ее с собой в большую
пивную  и там, сидя за столиком, громко ею восхищались, пока им не удавалось
привлечь  внимание кого-либо из присутствовавших немецких военных. Тогда они
поднимались,  оставив  карту  лежать  на  столе,  и  дожидались  в  сторонке
последствий.  Ждать  приходилось  недолго.  Военные  накидывались  на карту,
сперва  обсуждали  ее  между  собой,  потом приходили в ярость и, к великому
восторгу  студентов,  кляли и поносили ее. В оценке автора этой карты Парижа
военные  расходились между собой: одни считали его благонамеренным, но тупым
человеком, другие - законченным идиотом.


                                                          16 февраля 1906 г.

                          [УЧЕНИЕ ДЖЕЯ ГУЛДА{155}]

     Из  всех  бедствий,  постигавших  нашу  страну,  Джей  Гулд  был  самым
ужасным.  Мои соотечественники тянулись к деньгам и до него, но он научил их
пресмыкаться  перед деньгами, обожествлять их. Они и раньше почитали людей с
достатком,   но  это  было  отчасти  уважением  к  воле,  к  труду,  которые
потребовались,   чтобы  добиться  достатка.  Джей  Гулд  научил  всю  страну
обожествлять  богачей, невзирая на то, как их богатство добыто. Я не помню в
дни  моей  юности  в  наших  краях  такого  поклонения богатству. Я также не
помню,  чтобы  в  наших  краях о ком-либо, жившем в достатке, было известно,
что он добыл свои деньги нечестным путем.
     Евангелие,   оставленное   Джеем  Гулдом,  свершает  свое  триумфальное
шествие  в  наши  дни.  Вот  оно:  "Делай  деньги! Делай их побыстрее! Делай
побольше!  Делай  как можно больше! Делай бесчестно, если удастся, и честно,
если нет другого пути!"
     Это   евангелие,   как   видно,  считается  общепризнанным.  Мак-Карди,
Макколы,  Гайды,  Александеры  и  другие  бандиты,  выбитые недавно со своих
позиций   в   гигантских   страховых   компаниях  Нью-Йорка,  выступают  его
апостолами.  Третьего дня в газетах появилось сообщение, что Маккол умирает.
О  других  тоже  не  раз  сообщалось  за  последние  два-три месяца, что они
накануне  кончины.  Не следует думать, будто они умирают от стыда и от горя,
что  раздели  до  нитки  три миллиона держателей своих страховых полисов; их
семьи,  их  вдов  и  сирот. Нет, не угрызения совести мучают этих людей. Они
болеют  от  злости,  что  их вывели на чистую воду. Вчера - я прочел об этом
сегодня  в  газете  -  Джон  Маккол,  совсем  позабыв  о  своих  предстоящих
похоронах,  преподнес  американскому народу лекцию на тему о нравственности.
Он  знает,  что  все,  что  ни  скажет  богач  (здоровый  или умирающий, это
неважно),  немедленно  прогремит  через  посредство  печати  от одного конца
континента  до  другого и будет прочитано каждым, кто умеет складывать буквы
в  слова.  Маккол  проповедует,  адресуясь  якобы к своему сыну, на самом же
деле  -  к  нам  с  вами,  к американцам. Первое впечатление, что он говорит
искренно,   и   я   полагаю,  что  он  действительно  искренен.  Думаю,  что
нравственное  чувство у него давно атрофировано. Думаю, что он действительно
считает  себя  человеком  высокой морали, может быть, даже святым. К тому же
он  убежден,  что  так  о нем думают все. Ему поклоняются потому, что у него
много  денег,  в  особенности  же  потому, что на протяжении двадцати лет он
добывал  эти  деньги  нечестным  путем. Я думаю, он так привык к воздаваемым
ему  почестям,  настолько  введен  в заблуждение, что и в самом деле считает
себя  удивительным  и  прекрасным созданием божьим, благородным примером для
грядущих  веков.  Он  так  счастлив,  исполнен  такой  важности, так доволен
собой,  что  можно  подумать,  что  на  совести  у него нет черных пятен и в
послужном  кондуите  ни  одного  преступления.  Вот  вам  для  образчика его
небольшая проповедь:

"РАБОТАТЬ И РАБОТАТЬ!" - ТАК ГОВОРИТ МАККОЛ

     "Беседуя с сыном, он рассказал о своей последней сигаре".
     (Нам   сообщает   по   телеграфу  специальный  корреспондент  "Нью-Йорк
Таймс"):
     "Лейквуд,  15  февраля. - Джон Маккол чувствовал себя сегодня настолько
бодрее,   что   провел   продолжительную   беседу   со  своим  сыном  Джоном
Макколом-младшим   и   привел   ему   несколько   интересных   примеров   из
головокружительной истории своей деловой карьеры.
     - Джон,  - сказал он, - у меня было в жизни немало поступков, о которых
я  сожалею,  но  ни  одного,  который  заставил  бы меня краснеть. Мой совет
молодым  людям,  которые  хотят  добиться успеха: брать жизнь такой, как она
есть, и - работать, работать!"
     Мистер  Маккол  уверен,  что главное, что движет вперед человечество, -
это сильная воля. Он привел пример из своей биографии:
     - Как-то  раз,  Джон, мы с твоей матушкой сидели и о чем-то беседовали.
Я  закурил сигару. Я был усердным курильщиком, хорошая сигара доставляла мне
удовольствие. Твоя матушка не одобряла, что я курю.
     - Джон, - сказала она, - брось сигару.
     Я бросил сигару.
     - Джон, - сказала она, - я прошу тебя, не кури больше совсем.
     И  сигара,  которую я закурил и бросил тогда, была последней сигарой во
всей  моей жизни. Я решил перестать курить и перестал. Тому - ровно тридцать
пять лет.
     Мистер  Маккол  привел еще несколько случаев из своей деловой практики.
Его  настроение  заметно улучшилось. Это отчасти объясняется тем, что мистер
Маккол  получил  сегодня сотни приветственных телеграмм в связи со вчерашним
его  заявлением  о  неизменно  дружеских чувствах к Эндрью Гамильтону. "Куча
телеграмм  для  отца  из  южных,  северных,  восточных, западных штатов. Все
одобряют  вчерашнее  заявление,  которое  он  сделал  о  своем  друге  судье
Гамильтоне,  -  сообщил  сегодня вечером молодой мистер Маккол, - все желают
ему поскорее поправиться и быть в добром здравии. Он очень доволен".
     В  три  часа  ночи  у  мистера  Маккола был приступ сердечной слабости.
Приступ  был  незначительным,  вызывать  врача  не  понадобилось.  Он сейчас
ограничен в пище, пьет молоко и бульон. Старается сбавить вес.
     В  пять  часов  пополудни в доме Макколов состоялся консилиум в составе
доктора  Вандерпола и доктора Чарльза Л. Линдли. Они заявили миссис Маккол и
миссис  Дарвин  П.  Кингсли,  дочери  мистера Маккола, что находят состояние
больного хорошим; непосредственной опасности нет.
     "Мистер  Маккол  отлично  провел  этот  день,  чувствует себя лучше", -
заявил Маккол-младший вечером.

     Дальше   идет  нечто  вроде  медицинского  бюллетеня.  Такие  бюллетени
выпускаются  каждодневно,  когда  кто-нибудь из монархов или иная, достойная
благоговения  персона  "отлично провели день и чувствуют себя лучше". В силу