личности,  поэтому  я  пока  оставлю другие темы и обрисую эту личность. Мой
брат  был очень своеобразный человек. За семьдесят лет, что я живу на свете,
я не встречал подобного ему.
     Орион  Клеменс  родился в Джеймстауне, округ Фентресс, штат Теннесси, в
1825  году.  Он был первенцем в семье, старше меня на десять лет. После него
шла  сестра  Маргарет,  которая  умерла  в  1839 году, девяти лет от роду, в
поселке  Флорида, штат Миссури, где я родился; потом Памела, мать Сэмюела Э.
Моффета,  -  она  всю жизнь болела и умерла в прошлом году близ Нью-Йорка, в
возрасте  семидесяти  пяти лет. Был еще брат Бенджамин, тот умер десяти лет,
в 1842 году.
     Детство  Ориона  протекало  в  бревенчатой  деревушке Джеймстаун, среди
круглых    холмов    восточного   Теннесси,   населенных   немногочисленными
аборигенами,  которые  столь  же  мало  знали и думали о внешнем мире, как и
другие   дикие   животные,   обитавшие   в  окрестных  лесах.  Когда  Ориону
исполнилось  десять  лет,  семья  перебралась  в  штат  Миссури - сначала во
Флориду,  потом  в  Ганнибал.  Пятнадцати  или шестнадцати лет его послали в
Сент-Луис,  и там он выучился ремеслу печатника. Самой примечательной чертой
его  характера  была  способность  увлекаться.  Каждое  утро  он просыпался,
увлеченный  чем-нибудь новым; весь день это увлечение владело им; к ночи оно
умирало,  а  на  следующее  утро,  еще  не  успев одеться, он уже весь горел
какой-нибудь  новой  идеей.  Так,  за  каждый  год  своей жизни он сменял по
триста  шестьдесят  пять  самых горячих, с иголочки новых увлечений - и умер
рано  утром,  сидя  за  столом  с  пером  в  руке, набрасывая новый пожар на
предстоящий  день  и  готовясь  наслаждаться его дымом и пламенем, пока ночь
его  не  затушит.  Было  ему  тогда семьдесят два года. Но я забыл упомянуть
другую  черту  его  характера, очень резко выраженную: это припадки глубокой
мрачности,  уныния,  отчаяния,  для  которых  находилось  время каждый божий
день,  наряду  с  увлечениями.  Таким  образом, его день от зари до полуночи
представлял  собою  непрерывную  смену,  вернее  сказать  -  путаницу яркого
солнца  и  черных  туч.  Каждый  день  он весь бурлил радостью и надеждой, и
каждый день он был самым несчастным человеком на свете.
     В  пору  своего  ученичества  в  Сент-Луисе  он  близко  познакомился с
Эдвардом  Бейтсом{197},  который впоследствии вошел в первый кабинет мистера
Линкольна{197}.  Бейтс был прекрасный человек, прямой и честный, и к тому же
видный  юрист.  Он терпеливо выслушивал каждый новый проект Ориона, обсуждал
его,  а  затем  гасил  разумными доводами и неопровержимой логикой. Так было
вначале,  но  через  несколько  недель  он  убедился,  что  зря тратит силы:
проекты  можно  было  спокойно  оставлять без внимания, - к ночи они угасали
сами  собой. Ориону захотелось стать юристом. Мистер Бейтс одобрил его план,
и  он  с  неделю  изучал  право, а затем, разумеется, занялся чем-то другим.
Потом  ему  захотелось  стать оратором. Мистер Бейтс начал давать ему уроки.
Мистер  Бейтс  расхаживал  по  комнате, читая вслух английскую книгу и сразу
переводя  прочитанное на французский. То же он предложил проделывать Ориону.
Но  поскольку Орион не знал французского языка, он с увлечением поупражнялся
таким   образом   два-три  дня,  а  потом  бросил.  Живя  в  Сент-Луисе,  он
перепробовал  множество  вероисповеданий  и  преподавал в воскресных школах,
сменяя  школу  всякий  раз, как менял религию. Столь же непостоянен он был в
своих  политических  симпатиях:  сегодня  виг, через неделю демократ{197}, а
еще  через  неделю  опять что-нибудь новое из того, что найдется посвежее на
политическом  рынке. Замечу здесь, что на протяжении всей своей долгой жизни
он  только  и  делал,  что переходил от одной религии к другой и наслаждался
такой  сменой  пейзажа.  Замечу  также, что никто ни разу не усомнился в его
искренности,  не  усомнился  в  его  правдивости, не поставил под вопрос его
честность  в  деловых  и  денежных отношениях. Несмотря на все его метания и
перебежки,  принципы  его  всегда  были высоки и совершенно непоколебимы. Он
являл  собой  самую странную смесь, когда-либо вмещавшуюся в одном человеке.
Люди  такого  склада  обычно  действуют  по  первому побуждению, не подумав;
таков  был  и  Орион.  Все,  что он делал, он делал с убеждением и подъемом,
безмерно  гордясь  своим деянием, но не проходило и суток, как содеянное им,
будь   оно   хорошо,  плохо  или  посредственно,  вызывало  у  него  горькое
раскаяние.   Пессимистами   не   становятся,  ими  родятся.  Оптимистами  не
становятся,  ими  родятся. Но, кроме него, я, кажется, не встречал человека,
которому  пессимизм  и  оптимизм были бы отпущены в совершенно равных долях.
Если  оставить  в  стороне  его основные принципы, можно сказать, что он был
зыбок  как  вода.  Одним-единственным  словом  его  можно  было повергнуть в
пучину  скорби,  а  следующим снова вознести до небес. Слово осуждения могло
разбить  его  сердце; слово одобрения могло сделать его счастливее ангела. И
не  следовало  искать  в  этих  чудесах  хотя  бы  тени какой-то логики - их
способно было вызвать любое ваше замечание.
     Была  у  него  еще  одна примечательная черта, и она-то порождала те, о
которых  я только что говорил. Я имею в виду его жажду одобрения. Он до того
жаждал  одобрения, до того тревожно, словно юная девица, стремился заслужить
одобрение  всех  и  каждого без разбора, что готов был мгновенно отречься от
своих  понятий,  взглядов  и убеждений, лишь бы его одобрил любой, кто был с
ними  не согласен. Я прошу не забывать, что все время оставляю в стороне его
основные  нерушимые  принципы.  От  них  он  не  отказался  бы  ни ради чьих
прекрасных  глаз.  Он  родился  и  рос  среди  рабов  и рабовладельцев, но с
детства  и  до  самой  смерти был аболиционистом. Он всегда был правдив; все
его  слова  и  поступки  были  искренни  и честны. Но в пустяках, в вопросах
мелких  и  незначительных  -  как,  например, религия и политика - у него не
было  ни  одного мнения, которое устояло бы перед неодобрительным замечанием
хотя бы со стороны кошки.
     Он  вечно мечтал; он родился мечтателем, и время от времени из-за этого
получались  неприятности. Однажды, когда ему было года двадцать три и он уже
работал  печатником,  его  осенила  романтическая  мысль - нагрянуть к нам в
Ганнибал   без   предупреждения,   дабы   устроить  приятный  сюрприз  всему
семейству.  Предупреди  он  нас  заранее, он узнал бы, что мы переехали, а в
доме,  где  мы жили раньше, поселился грубоватый и громогласный моряк доктор
Мередит,  наш  домашний  врач,  и  бывшую  комнату  Ориона заняли две сестры
доктора Мередита - старые девы.
     Орион  прибыл  в  Ганнибал пароходом, глубокой ночью, и со свойственным
ему  воодушевлением  пустился в путь, весь горя своей романтической затеей и
предвкушая  наше  изумление.  Он всегда что-нибудь предвкушал, так уж он был
создан.  Никогда  не мог дождаться самого события, а непременно строил его в
мечтах  и  радовался  авансом,  так что, когда событие происходило, он порой
убеждался,  что  оно  сильно  уступает тому, которое он выдумал; и выходило,
что  лучше  было бы ему сохранить воображаемое событие, а от действительного
отказаться.
     Дойдя  до  нашего  прежнего  дома,  он обогнул его, у черного хода снял
сапоги  и,  никого  не  разбудив, пробрался наверх, в спальню старых дев. Он
разделся  в  темноте, лег в постель и при этом кого-то потеснил. Это удивило
его,  но  не  очень,  - он решил, что это наш братишка Бен. Дело было зимой,
кровать  удобная,  теплая,  предполагаемый  Бен  еще добавлял тепла, и Орион
стал  засыпать,  вполне довольный тем, как пока что идет дело, и предвкушая,
как  все произойдет наутро. Однако некоторым событиям суждено было произойти
еще   до   утра.   Старая   дева,  которую  он  потеснил,  стала  вертеться,
потягиваться,   потом   наполовину   проснулась   и   вслух  высказала  свое
недовольство.  При  звуке  ее  голоса  Орион  оцепенел.  Он  не  мог пальцем
пошевелить,  не  мог  перевести  дух, а тем временем теснимая стала шарить в
темноте,   нащупала   новенькие   Орионовы  бакенбарды  и  взвизгнула:  "Ой,
мужчина!"  Тут оцепенение как рукой сняло, в мгновение ока Орион выскочил из
постели  и  стал  судорожно искать в темноте свою одежду. Теперь визжали обе
девы,  и  Орион,  махнув  рукой на некоторые детали своего туалета, пустился
наутек  с  тем,  что  успел схватить. Он пулей вылетел на площадку лестницы,
стал  спускаться  -  и снова оцепенел: снизу поднимался бледно-желтый огонек
свечи,  и  Орион  понял,  что  следом  подымается  хозяин  дома.  Так  оно и
оказалось.  Одет  доктор  был  весьма приблизительно, но вооружен для такого
случая  вполне  достаточно  -  в  руке он держал большой кухонный нож. Орион
что-то  крикнул ему и этим спас свою жизнь, - доктор узнал его" голос. И тут
своим  глухим,  как  из бочки, басом, так восхищавшим меня в раннем детстве,
он  объяснил  Ориону  перемену  декораций,  рассказал,  где  найти семейство
Клеменсов,  и  в заключение посоветовал в другой раз, прежде чем пускаться в
такую  авантюру,  хорошенько разведать почву. Совет этот, надо полагать, был
излишним и не пригодился Ориону до конца его дней.
     В  1847  году  умер  мой отец, и эта беда, как обычно бывает, случилась
как  раз  тогда,  когда счастье нам улыбнулось и мы надеялись снова пожить в
довольстве  после  нескольких  лет  жестокой нужды и лишений, на которые нас
обрек  нечестный  поступок некоего Айры Стаута, взявшего у моего отца в долг
несколько  тысяч  долларов  - по тем временам и в тех краях целое состояние.
Отец  только  что был избран секретарем гражданского суда округа. Мало того,
что  скромного  достатка,  связанного  с этой работой, с избытком хватило бы
для  нашей  непритязательной  семьи,  -  отца так уважали, он пользовался во
всем  округе таким авторитетом, что, раз получив эту высокую должность, мог,
по  всеобщему мнению, сохранить ее за собой на всю жизнь. В конце февраля он
поехал  в центр округа, Пальмиру, чтобы принести присягу. На обратном пути -
двенадцать  миль  верхом  - его настиг ливень со снегом, и домой он добрался
еле живой от холода. Он заболел плевритом и 24 марта скончался.
     Так  все  наши  надежды  пошли прахом, бедность опять подстерегала нас.
Именно так подобные вещи обычно и случаются.
     Семейство Клеменс снова очутилось на мели. На выручку поспешил Орион.


                                                   Четверг, 29 марта 1906 г.

     Впрочем,  я  ошибся.  Орион приехал в Ганнибал только через два или три
года  после смерти отца. Сперва он остался в Сент-Луисе. Он был наборщиком и
зарабатывал  деньги.  На  свое  жалованье он поддерживал мать и брата Генри,
который  был  двумя  годами моложе меня. Сестра Памела тоже помогала по мере
сил,  обучая  игре на фортепьяно. Так мы и жили, но жизнь эта была нелегкая.
Я  не обременял собою семью, - после смерти отца меня сразу взяли из школы и
отдали  в  обучение  к  мистеру  Аменту, редактору и владельцу ганнибальской
газеты  "Курьер",  который  и  положил мне обычное для типографского ученика
вознаграждение  -  стол, одежду, но ни гроша деньгами. Одежды полагалось два
комплекта  в  год,  но второй комплект так ни разу и не состоялся, а первого
не  покупали,  пока у мистера Амента хватало старого платья. Он был примерно
вдвое  выше  меня  ростом,  так  что,  надевая его рубаху, я чувствовал себя
очень   неуютно   -  точно  живу  в  цирковом  шатре,  а  штаны  приходилось
подворачивать до самых ушей.
     Кроме  меня, у мистера Амента было еще два ученика. Один из них - Уэйлс
Мак-Кормик  - был верзила лет восемнадцати. На нем одежда Амента сидела, как
стеарин  на  фитиле, поэтому он всегда, а особенно в летнюю пору, пребывал в
полузадушенном   состоянии.   Это   был   чудесный   малый   -  общительный,
бесшабашный,  смешливый  и  без  малейших  нравственных правил. Поначалу мы,
трое  учеников,  кормились  на  кухне вместе со старой кухаркой-рабыней и ее
очень  красивой,  умненькой и благонравной дочкой-мулаткой. Для собственного
развлечения  -  развлекать  других он не давал себе труда - Уэйлс постоянно,
упорно,  громогласно  и  вызывающе  ухаживал  за девушкой, чем доводил ее до
слез  и  насмерть  пугал  ее  старуху мать. "Масса Уэйлс, масса Уэйлс, разве
можно  вести  себя  так  неприлично",  - приговаривала она, бывало, а Уэйлс,
подстегиваемый  такими  поощрениями,  старался,  разумеется,  пуще прежнего.
Ральф  и  я,  глядя  на  них, покатывались со смеху. Да по правде сказать, и
старуха  расстраивалась  больше  для  виду.  Она  отлично  понимала, что, по
обычаю  рабовладельческих  общин, Уэйлс вправе ухаживать за девушкой сколько
ему  вздумается.  Однако  сама  девушка  горевала  вполне искренне. Это была
утонченная натура, и дурацкие выходки Уэйлса она принимала всерьез.
     Кормили  нас  за кухонным столом очень однообразно, а главное - скудно.
Поэтому  мы  изобрели собственное средство, чтобы не умереть с голоду: почти
каждый  вечер  мы  забирались  в  погреб  через  тайный ход, который сами же
обнаружили,  таскали  оттуда  картошку,  лук  и  прочее  и, забрав с собою в
типографию  (где  мы  спали  на  полу, подстелив одеяло), готовили в печке и
устраивали  пиршества.  Уэйлс  готовил картошку необыкновенно вкусно, одному
ему  известным  способом.  С  тех  пор  я  только  раз  видел  точно  так же
приготовленный  картофель.  Это  было  в  конце  1891  года, когда Вильгельм
Второй,  германский  император,  повелел, чтобы я явился к нему на небольшой
неофициальный  обед.  Когда  на  столе  появился  этот самый картофель, я от
изумления   позабыл   об   этикете   и   совершил   непростительный  грех  -
приветствовал   картошку   радостным   возгласом,  обращаясь  к  императору,
сидевшему  рядом  со  мной,  и  не  дождавшись, пока он сам начнет разговор.
По-моему,  он  честно  постарался  сделать  вид, будто ничего не заметил, но
было  ясно,  что  он  шокирован и оскорблен, - так же как и десяток вельмож,
присутствовавших  на  обеде.  Все  они точно окаменели, у всех язык прилип к
гортани.  Зловещее  молчание  длилось  не  меньше  полминуты  и  длилось бы,
конечно,  по  сей  день, если бы император не нарушил его, - никто другой на
это   бы   не   решился.  Произошел  конфуз  в  половине  седьмого,  но  лед
окончательно  растаял  лишь около полуночи, когда его наконец растопило или,
вернее, смыло щедрыми потоками пива.
     Как  я  уже  упоминал,  мистер  Амент был бережливый хозяин. Когда нас,
учеников,  перевели  из  подвала  на  первый  этаж, разрешив нам, как и Пету
Мак-Марри  -  единственному наборщику, закончившему обучение, - кормиться за
семейным  столом,  он  и там продолжал наводить экономию. Миссис Амент была,
можно  сказать,  новобрачная.  Она  удостоилась этого высокого звания совсем
недавно,  прождав его большую часть своей жизни, и, по аментовской теории, с
честью  справлялась  со своими обязанностями, ибо сахарницу нам не доверяла,
а  клала  нам  в  кофе  сахар  собственноручно.  Вернее  сказать,  она  сама
колдовала  над  сахарницей,  но кофе от этого не становится слаще. Казалось,
что  она сыплет в каждую чашку полной горой чайную ложку сахарного песку, но
это,  по  утверждению  Уэйлса,  был  обман зрения. Он уверял, что она сперва
окунет  ложку  в  кофе,  чтобы сахар к ней прилипал, а потом набирает сахар,
держа  ложку  выемкой  книзу,  так что на ней остается только тоненький слой
сахара,  а  кажется, будто ложка полная. Я принимал это за чистую монету, но
теперь   думаю,   что,   поскольку   такая  процедура  представляла  немалые
трудности, все это было не более как очередная выдумка Уэйлса.
     Я  сказал,  что  он  был  бесшабашный  малый,  и  это  правда.  То была
бесшабашность,  рожденная бьющей через край неукротимой и радостной энергией
молодости.  Этот  долговязый  детина  не  останавливался  ни  перед чем, что
сулило  ему  развлечение хотя бы на пять минут. Невозможно было угадать, что
еще  он  выкинет.  Одной  из ярчайших черт его характера было безграничное и
восхитительное  отсутствие уважения к чему бы то ни было. Казалось, для него
нет в жизни ничего серьезного и ничего святого.
     Однажды  в наш городок прибыл из Кентукки знаменитый основатель новой и
модной  в  то  время  секты  "кемблистов".  Приезд  его  вызвал  необычайное
волнение.  Фермеры  с семьями, пешком и на лошадях, стекались к нам за много
миль,  чтобы  поглядеть на прославленного Александера Кембла и послушать его
проповедь.  Когда  он  проповедовал в церкви, многие оставались ни с чем: ни
одна  из  наших  церквей  не могла вместить и половины всех желающих. Тогда,
ради  удобства  публики,  он  стал  проповедовать  на  площади, под открытым
небом,  и  тут-то  я  впервые  осознал,  какое множество людей населяет нашу
планету, если согнать их всех в одно место.
     Одна  из  проповедей,  которые  он  у  нас  прочитал,  была  специально
приурочена  к  этому его приезду. Все кемблисты пожелали иметь ее в печатном
виде,   чтобы  можно  было  перечитывать  ее  сколько  захочется  и  выучить
наизусть.  И  вот  они  собрали  шестнадцать  долларов, что тогда составляло
большие  деньги,  и за эти большие деньги мистер Амент подрядился напечатать
пятьсот  экземпляров  проповеди  и  выпустить  их в желтой бумажной обложке.
Получилась  брошюрка  в  шестнадцать страниц в одну двенадцатую листа, - для
нашей  типографии это было событие. По нашим понятиям, мы выпускали книгу, а
значит,  считали  себя  возведенными  в  ранг книгопечатников. Более того, в
типографии  еще  никогда  не  видели  такой  суммы, как шестнадцать долларов
наличными.  Подписку на газету и объявления у нас не принято было оплачивать
деньгами:  платили  мануфактурой, сахаром, кофе, дубовыми дровами, ореховыми
дровами,  репой,  луком,  тыквами,  арбузами,  а  если  в  кои  веки человек
приносил деньги, мы смотрели на него как на чудака.
     Мы  набрали  свою первую книгу по страницам - восемь страниц на форму -
и,  сверяясь  с руководством по типографскому делу, не без труда расположили
страницы  на  верстальном реале в правильном порядке, который непосвященному
представляется  верхом  несуразности.  Эту  форму  мы  отпечатали в четверг.
Потом  набрали  вторые  восемь  страниц, закрепили в форме и сделали оттиск.
Уэйлс  стал читать оттиск и пришел в ужас - он допустил ошибку. Время он для
этого  выбрал  самое неподходящее: была суббота, приближался полдень, - а по
субботам  мы с полудня бывали свободны и как раз собирались на рыбную ловлю.
И  в такое-то время Уэйлс допустил ошибку и показал нам, что он натворил. Он
пропустил  два  слова  на  совершенно  слепой странице и, дальше на двух или
трех  страницах  не  предвиделось  ни одной красной строки. Что было делать?
Заново  набирать  все  сначала,  чтобы  втиснуть  эти  несчастные два слова?
Казалось,  другого  выхода  нет.  На  это уйдет добрый час. Потом корректуру
надо  будет  послать  великому  человеку  на  прочтение  и ждать, пока он ее
прочтет.  Если  он обнаружит опечатки, придется их исправлять. Выходило, что
мы  освободимся  не  раньше трех часов. И тут у Уэйлса родилась вдохновенная
мысль.  В  той  строке,  где  он  пропустил два слова, встречалось имя Иисус
Христос.  Уэйлс  сократил  его  на  французский лад, оставив только И.X. Так
освободилось  место для пропущенных слов, но зато сугубо торжественная фраза
потеряла  99%  своей  торжественности.  Мы послали корректуру автору и стали
ждать.  Долго  ждать  не  входило  в наши планы. Учитывая обстоятельства, мы
собирались  смыться  и убежать на реку еще до того, как корректура вернется,
но  оказались  недостаточно  прыткими. Очень скоро в дальнем конце узкого, в
шестьдесят  футов  длиной  помещения  показался  великий Александер Кембл, и
выражение  лица  у  него  было  такое,  что кругом сразу потемнело. Большими