ь  3600  долларов  аванса,  -  мне кажется, мой подсчет правилен, - и
Блисс  потерял сон и аппетит, придумывая, как вернуть эти деньги. Наконец он
продал  право  издания романа одному журналу за ту же ничтожную сумму, и это
была выгодная сделка, потому что право издания не стоило этих денег.
     Я  думаю,  чувство  стыда  было органически чуждо Брет Гарту. Как-то он
рассказал  мне  на  первый  взгляд незначительный случай, который вспомнился
ему  так,  между  прочим,  -  что  в те времена, когда он, еще юношей, жил в
Калифорнии,  когда  вся  жизнь  была  у  него  еще впереди и ему приходилось
искать  хлеб  с  маслом,  он  содержал одну женщину, вдвое старше него, - то
есть  наоборот:  эта  женщина  его  содержала.  Двадцатью - тридцатью годами
позже,  когда он был консулом в Англии, его временами содержали женщины; это
вошло  в  историю  вместе с именами этих женщин; он жил у них и в доме одной
из них умер.
     Мне  вспоминается  еще  случай,  который  относится  ко  времени  моего
знакомства  с  Гартом  и  напоминает другой такой же, имевший место во время
моего  пребывания  на  Тихоокеанском  побережье.  Разорившись  на спекуляции
бумагами  Хейла  и  Норкросса  с  помощью  моего заботливого брата Ориона, я
остался  с  тремя  сотнями  долларов  в кармане, и мне буквально некуда было
деваться.  Я  отправился  в  Ослиное Ущелье и некоторое время жил в хижине у
своих  приятелей, искавших золото. Это были славные ребята, хорошие товарищи
во  всех  отношениях,  честные и всеми уважаемые люди; им отпускали в кредит
свинину  и  бобы,  и  это  было  счастье, потому что золото они искали самым
ненадежным  способом: они разрабатывали "карманы", а насколько мне известно,
этот  способ на нашей планете не практикуется нигде, кроме Ослиного Ущелья и
его окрестностей.
     "Карман"  -  это  место  скопления  золотого  песка  на очень небольшом
пространстве  по  склону  горы;  оно  находится  близко к поверхности; дождь
смывает  частицы  золота  вниз,  и они располагаются веером, - чем ниже, тем
все   шире   и   шире;   золотоискатель  промывает  песок  в  тазу,  находит
блестку-другую  золота,  делает  шаг  направо  или  налево,  промывает песок
второй  раз,  опять  находит крупинку или две и продолжает промывку, пока не
дойдет  до  краев  веера и справа и слева, а об этом ему скажет самая верная
примета:  промывка  не  даст больше ни крупинки золота. Дальше уже легче: он
делает  промывки, подвигаясь вверх по склону, причем веер все суживается, и,
наконец  золотоискатель доходит до "кармана". В "кармане", может быть, лежит
всего  сотня-другая  долларов,  которую  он добудет двумя взмахами лопаты, а
может  быть - и целое состояние. Он гонится за богатством и будет искать его
всю жизнь, никогда не теряя надежды.
     Мои  приятели искали это сокровище ежедневно на протяжении восемнадцати
лет;  они так ничего и не нашли, но отнюдь не приходили в отчаяние. Они были
совершенно  уверены,  что  когда-нибудь  да  найдут. За те три месяца, что я
пробыл  с  ними,  мы  не нашли ровно ничего, но искали с увлечением, и время
летело  незаметно.  Вскоре  после того как я уехал, один мексиканец, шатаясь
по  окрестностям,  нашел "карман", в котором было на сто двадцать пять тысяч
золота,  и  в таком месте, где нашим и в голову не приходило искать. Вот что
значит  счастье!  И  вот  как  несправедливая и коварная природа относится к
честности и упорству в труде.
     Наши  костюмы  порядком  поизносились,  но  беда  была  невелика. Мы не
отстали  от  моды:  остальное  население  одевалось  не  лучше  нас.  У моих
приятелей  вот уже несколько месяцев не было ни цента, да они и не нуждались
в  деньгах:  у  них  имелся  прочный  кредит  на свинину, кофе, муку, бобы и
патоку.  Если уж говорить о какой-то разнице, то из нас троих всего хуже был
одет  Джим  Гиллис;  если  можно было уловить какую-нибудь разницу в степени
ветхости,  то  лохмотья  Джима  казались  самыми  ветхими,  но  он отличался
врожденным  изяществом  и  держался  так,  что  на нем всякая рвань казалась
достойной   короля.   Однажды  мы  сидели  в  ободранном,  полуразвалившемся
кабачке,  когда  туда  зашли  бродячие  музыканты:  один  играл на банджо, а
другой  очень  неуклюже  плясал  и  пел комические песенки так, что делалось
тошно.  Они  пустили  по  рукам  шляпу  и  собрали с десятка обанкротившихся
старателей  центов  тридцать.  Когда  шляпа  дошла  до  Джима, он сказал мне
независимым тоном миллионера: "Дай мне доллар".
     Я  дал  ему  две  пятидесятицентовые  монеты. Вместо того чтобы скромно
опустить  их  в  шляпу,  он  швырнул  их  издали,  точь-в-точь  как герцог в
старинных  романах: не подает нищему милостыню, а "бросает" ее или "швыряет"
к  его  ногам,  и  всегда  это  -  "кошелек  с  золотом". В романах очевидцы
неизменно  бывают  поражены;  великодушие  Джима было во вкусе этих романов:
две  монеты казались ему полным кошельком золота; как и герцог, он играл для
галерки,  но  на  этом  и  кончается параллель. В случае с герцогом очевидцы
знали,  что  он имеет возможность бросить кошелек с золотом, и их восхищение
больше  чем  наполовину  состояло из зависти к человеку, который в состоянии
так  изящно  и  небрежно  швыряться  кошельками.  Золотоискатели восхищались
красивой  щедростью Джима, но им было известно, что такие поступки ему не по
карману,  и  это  умеряло их восторг. И тем не менее Джим стоил сотни таких,
как  Брет Гарт, потому что это был настоящий человек, и человек без изъянов.
Проявив  тщеславие  и  притворство, он выказал черты характера, делавшие его
похожим на Брет Гарта, но на этом сходство и кончалось.
     Перехожу  к  случаю  с Брет Гартом. Когда наша пьеса была готова и надо
было  передать  ее режиссеру Парслоу, я приехал по другому делу в Нью-Йорк и
остановился,  как  всегда, в "Отель Сент-Джеймс". Брет Гарт все откладывал и
откладывал:  пьеса  уже  два  дня  как должна была быть передана Парслоу, но
Брет  Гарт  об  этом  не  заботился.  Около семи вечера он вошел в вестибюль
отеля;  на  нем был старый серый костюм, до того заношенный, что брюки внизу
обтрепались  и  превратились  в  бахрому;  башмаки тоже были стоптанные, все
мокрые  и  в  грязи,  а  на  голове сидела слегка набекрень измятая фетровая
шляпа,  размера  на  два  меньше,  чем  следует.  Яркий узенький галстук был
налицо  и  казался  еще  крикливее и самодовольнее, чем обычно, и еще больше
бросался  в глаза. Пьесу он держал в руках. До театра Парслоу не было и трех
минут  ходьбы;  я  так  и  думал,  что  он  скажет:  "Пойдем отнесем пьесу к
Парслоу".
     Но  он этого не сделал; он подошел к конторке, передал сверток портье и
сказал тоном маркиза:
     - Для мистера Парслоу. Пошлите в театр.
     Портье  сурово  оглядел  его  и  сказал с видом человека, собирающегося
здорово отбрить:
     - Посыльному следует уплатить десять центов.
     Брет Гарт сказал:
     - Позовите посыльного.
     Портье  позвал.  Явился  посыльный,  взял сверток и остановился, ожидая
приказания.  На лице портье изобразилось нечто вроде злорадного любопытства.
Брет Гарт обернулся ко мне и сказал:
     - Дайте мне доллар.
     Я дал ему доллар. Он отдал его посыльному и сказал:
     - Бегите скорей.
     Портье сказал:
     - Погодите, я дам вам сдачи.
     Брет Гарт сделал великолепный, чисто герцогский жест и сказал:
     - Не трудитесь. Пусть мелочь останется посыльному.
     Эдвард  Эверетт  Гейл{342}  написал  рассказ,  который  вызвал  большую
сенсацию,  выйдя из печати в те страшные дни перед Гражданской войной, когда
Север  и  Юг присели перед прыжком, готовые ринуться вперед и вцепиться друг
другу  в  горло.  Он  назывался  "Человек без родины". В некотором роде Брет
Гарт  был именно такой человек, то есть человек без родины; нет, не человек:
человек  -  это  слишком сильно сказано, - был беспозвоночное без родины. Он
любил  родину  не больше, чем устрица свою отмель, в сущности - даже меньше,
и  я  извиняюсь перед устрицей. Более высокие чувства были чужды Брет Гарту,
он  знал о них только из книг. В его собственных книгах он только имитировал
их;  нередко это была очень хорошая имитация, в которую могли поверить люди,
не  знавшие  Брет  Гарта,  как могут верить актеру, "симулирующему" на сцене
высокие  страсти,  которые  он  не переживает, а воспроизводит искусственно,
следуя затверженным наизусть правилам.
     7  ноября  1876  года  (кажется,  это было 7-го) он неожиданно явился в
Хартфорд  и  прогостил у нас весь следующий день - день выборов. Как всегда,
он  был  безмятежно  спокоен; он был невозмутимо благодушен. Несомненно, это
был  единственный  безмятежно спокойный и невозмутимо благодушный избиратель
во  всех  Соединенных  Штатах;  остальные - обычное явление в нашей стране -
захлебывались  от  предвыборных  волнений,  ибо  в  те дни пылал пресловутый
политический  пожар, которому вскоре суждено было закончиться одним из самых
хладнокровных   надувательств,   какими  республиканская  партия  когда-либо
морочила   американский   народ:  кражей  президентского  кресла  у  мистера
Тилдена,  который  был  избран,  и  передачей  его  мистеру  Хейзу,  который
потерпел на выборах поражение.
     Я  был  ярым  сторонником  Хейза, - вполне естественно, потому что в то
время  я  был  очень молод. С тех пор я пришел к убеждению, что политические
взгляды  нации  в  любом  случае  ничего  не  стоят, но если в них есть хоть
какая-то  ценность,  искать  ее  надо среди стариков, а не среди молодежи. Я
был  так  же  взволнован, так же вне себя, как и все остальные избиратели, и
удивился,  когда  Брет  Гарт  сказал,  что собирается погостить у нас в день
выборов  и еще следующий; впрочем, удивился я не очень сильно, так как, зная
обычную  беззаботность  Брет  Гарта, решил, что он просто перепутал числа. У
него  еще было достаточно времени, чтобы исправить эту ошибку. Я сказал, что
он  вполне успеет вернуться в Нью-Йорк к голосованию. В ответ он сказал, что
не  собирается  голосовать, что уехал нарочно, чтобы не голосовать и в то же
время иметь благовидное оправдание.
     Затем  он  объяснил  мне,  почему  не  хочет голосовать. Он сказал, что
благодаря  помощи  влиятельных  друзей  ему  удалось  получить  и от мистера
Тилдена  и  от  мистера  Хейза  обещание  назначить  его консулом; чем бы ни
кончились  выборы,  консульство  ему обеспечено, а сами они его нисколько не
интересуют.  Он  сказал,  что ему нельзя голосовать за одного из кандидатов,
ибо  если  об  этом  узнает другой, это может послужить для него достаточным
поводом,  чтобы взять назад свое обещание. Непроизвольная, но довольно едкая
сатира   на   нашу  политическую  систему!  Собственно  говоря,  какое  дело
президенту  до  того,  как  проголосовал  предполагаемый консул? Консульская
должность  не  имеет  никакого  отношения  к  политике.  Казалось  бы, право
человека  на  должность консула должно определяться только тем, насколько он
для  нее  подходит,  и  при всякой здравой политической системе вопрос о его
политической  окраске  не играл бы никакой роли. Однако человек, отвергнутый
нацией,  был  возведен на президентское кресло, а человек без родины получил
свой консульский пост.
     Гарт  был  человек  бесчувственный  по  той причине, что ему нечем было
чувствовать.  Актер  Мак-Куллох{344}  был  человек  высокой  нравственности,
великодушный,  внушающий  к  себе симпатию, человек, правдивость которого не
вызывает  сомнений.  Он  был  большой поклонник произведений Брет Гарта, а в
былые  времена, в Сан-Франциско, нежно любил и самого Брет Гарта; с течением
времени  эта  любовь  поостыла, в чем следует винить только Гарта. Как бы то
ни  было,  эта  привязанность  лишь  несколько  уменьшилась,  но  отнюдь  не
исчезла;  однако  вскоре  случилось  нечто такое, что уничтожило и последние
остатки этой привязанности. Джон Мак-Куллох рассказал мне, как это вышло.
     Однажды  к  нему  на  нью-йоркскую  квартиру  явился  молодой человек и
сказал,  что  он  сын  Брет  Гарта,  что  он  только что приехал из Англии с
рекомендательным  письмом  от  отца, и подал письмо. Мак-Куллох сердечно его
приветствовал и сказал:
     - Я  ждал  вас,  мой  мальчик.  Я  знаю,  зачем вы приехали, из письма,
которое  я  уже  получил  от  вашего  отца; к счастью, я могу исполнить ваше
желание.  У  меня  как  раз  есть для вас место, и вы можете считать себя на
службе с этого дня и даже с этой минуты.
     Молодой Гарт горячо поблагодарил его и добавил:
     - Я  знал,  что  вы  меня  ждете:  отец обещал мне, что предупредит вас
письмом.
     Письмо  Гарта  было  у  Мак-Куллоха в кармане, но он не стал читать его
юноше. Вот оно в общих чертах:

     "Мой  сын  помешан  на театре и собирается обратиться к вам за помощью,
так  как  ему  известно, что мы с Вами старые друзья. Чтобы он ко мне больше
не  приставал,  я  решил  отправить  его  в  Америку  с  письмом,  в котором
рекомендую  его  Вашему  вниманию,  прошу  о  нем  позаботиться  и ради меня
сделать  все,  что  можно,  для  осуществления  его  желаний. Я вынужден был
написать  это  письмо,  иначе  было  нельзя,  но я заранее предупреждаю Вас,
чтобы  вы  не  обращали на него внимания. Мой сын помешан на театре, но он -
ничтожество  и  никогда  ничего не добьется; а потому не хлопочите о нем, Вы
только даром потратите Ваше время и заботы".

     Джон  Мак-Куллох  помог юноше, способствовал его успехам на сцене и был
ему вторым, лучшим, отцом.
     Я  уже  не раз говорил, что у Брет Гарта не было ни сердца, ни совести,
говорил  также, что он был низок и бесчестен. Я, кажется, забыл сказать, что
он был вероломен, но если я упустил это из виду, то добавлю сейчас.
     Все  мы  время от времени совершаем нелепые промахи словом или делом, я
не  составляю  исключения,  мне  тоже  доводилось их делать. Лет десять тому
назад  я  зашел как-то в клуб актеров и застал там человек пять собеседников
в  уютном  уголке за пуншем. Я присоединился к ним. Вскоре кто-то упомянул в
разговоре  имя  Брет  Гарта,  и это упоминание так зажгло молодого человека,
сидевшего  рядом  со  мной,  что он говорил не умолкая минут десять, говорил
так,  как  можно говорить, только если принимаешь предмет разговора близко к
сердцу.  Никто  его  не  прерывал,  все  слушали  с интересом. Речь молодого
человека  состояла  из  искренних  и  безудержных восторгов и похвал: похвал
миссис  Гарт и ее дочерям. Он рассказал, как они живут в маленьком городке в
штате  Нью-Джерси, как много они трудятся, чтобы заработать себе на жизнь, с
каким  усердием,  с  какой  радостью  и удовольствием миссис Гарт дает уроки
музыки,  а ее дочери занимаются разными искусствами: вышивают, рисуют и т.п.
А  я  тем  временем слушал так же внимательно, как и все прочие: я знал, что
он говорит правду и ничуть не преувеличивает.
     Но  вскоре он перешел к похвалам так называемому главе этого покинутого
семейства  -  Брет Гарту. Он сказал, что для счастья семьи не хватает только
одного:  присутствия  Брет  Гарта.  Что  трогательно видеть, как они любят и
уважают  его,  как жалеют его за вынужденное изгнание. Что трогательно и то,
как  горюет  сам Брет Гарт в своем печальном изгнании; столь же трогательно,
что  он  неизменно  пишет им с каждым пароходом, что он всякий раз стремится
приехать  домой  на  время  отпуска,  но  не может, так как жалованье у него
слишком  маленькое;  тем  не  менее  он  в  каждом  письме говорит о счастье
свидеться  с  родными  и  откладывает его от одного парохода до другого; что
жалко  смотреть  на  разочарование семьи, когда пароходы прибывают без него;
что  такое самопожертвование - образец добродетели; что в своем благородстве
он  доходит  до  того,  что  отказывает себе во всем и каждый месяц посылает
часть  жалованья  семье,  а  будь  на  его  месте эгоист, он истратил бы эти
деньги на путешествие по морю.
     До сих пор я терпел, но тут не выдержал и вмешался.
     Я  понял,  что  молодой  человек  плохо осведомлен. Я счел своим долгом
рассказать ему всю правду.
     Я сказал:
     - Какого  черта!  Все это враки. Брет Гарт бросил семью - вот вам сущая
правда.  Может,  он  им и пишет, но я на эту удочку не поддамся и не поверю,
пока  не увижу писем; может, он и жаждет вернуться домой, к брошенной семье,
но  тот,  кто  его  знает,  никогда  этому  не  поверит. Но есть одно, в чем
невозможно  усомниться,  а  именно  -  что  он ни разу не прислал им хотя бы
доллар,  да  и  не  собирался  посылать. Брет Гарт - самый презренный, самый
бездушный и пустой человек, какой только есть на свете...
     По  судорожно  искаженным  лицам  вокруг  меня  я  смутно, очень смутно
догадывался, что что-то случилось. Случилось со мной, но я этого не знал.
     Но  когда  я  дошел до середины последней фразы, кто-то схватил меня за
руку и настойчиво прошептал мне на ухо:
     - Ради  бога,  замолчите!  Фамилия  этого  молодого человека - Стил. Он
помолвлен с одной из дочерей Брет Гарта.
     Я  убежден,  что  характер человека есть закон, железный закон, и этому
закону  приходится  повиноваться,  невзирая  на чьи бы то ни было осуждения;
по-моему,  совершенно очевидно, что характер есть закон, данный нам свыше, и
что  он  главнее  и  важнее  всех  законов  человеческих. Я убежден, что все
человеческие  законы, какие только существуют, имеют одну-единственную цель:
противопоставить  себя закону, данному богом, обойти его, принизить, осмеять
и  попрать  его. Мы не осуждаем паука за то, что он предательски нападает на
муху  и  отнимает  у  нее жизнь; мы не называем это убийством; мы допускаем,
что  паук не сам выдумал свой характер, свою природу и потому не отвечает за
те  поступки,  которые  диктует  и  которых  требует  закон  его природы. Мы
допускаем  даже  -  и  это  очень  важно,  -  что никакое искусство, никакая
изобретательность  не могут исправить паука и убедить его, чтобы он перестал
убивать.  Мы  не  осуждаем  тигра  за то, что он повинуется жестокому закону
природы,  который  вложен  в него свыше и которому тигр должен повиноваться.
Мы  не  осуждаем  осу за ее страшную жестокость, когда она парализует паука,
ужалив   его,   а  потом  надолго  закапывает  в  землю,  чтобы  ее  личинки
каждодневно  терзали  беспомощную  тварь,  питаясь  ее  телом и обрекая свою
жертву  на  медленную  и  мучительную смерть; мы допускаем, что оса строго и
неуклонно   выполняет   закон   божий,  поскольку  этого  требует  инстинкт,
вложенный  в нее богом. Мы не осуждаем лисицу, сойку и многих других тварей,
которые  живут  воровством: мы допускаем, что они повинуются закону, который
проявляется  в характере, данном им богом. Мы не говорим барану и козлу: "Не
прелюбы  сотвори", ибо знаем, что это неразрывно связано с их характером, то
есть с их природой, что бог сказал им: "Прелюбы сотвори".
     Если   бы   мы   стали   рассматривать   и   выделять   по  отдельности
индивидуальные  характеры  у мириадов особей животного царства, мы нашли бы,
что  каждый вид отличается одной выдающейся чертой, а затем мы нашли бы, что
всеми  этими чертами и всеми их оттенками наделено также и человечество; что
в  каждом  человеке  имеется  более  десятка этих черт и что во многих людях
имеются  следы  и  оттенки  всех  этих черт. У тех, кого мы называем низшими
животными,  характер  нередко  строится  всего  на одном или двух-трех таких
свойствах;  но  человек  - животное сложное, и в его характер входят все эти
черты.  В кролике мы всегда находим кротость и робость и никогда не встретим
храбрости,  дерзости,  хищности;  и  поэтому,  когда  говорят  о кролике, мы
всегда  вспоминаем, что он кроток и робок; если у него имеются иные свойства
и  отличительные  черты, - кроме, быть может, непомерной плодовитости, - нам
они  никогда  не  приходят  в  голову. Когда мы думаем о мухе или блохе, нам
вспоминается,  что  "ни  рыцарь  в  доспехах,  ни  тигр сравниться с ними не
могут"  и  что  по  своей  дерзости  и наглости они