своих курчавых
волос в маленькие пучки, - и против этого ведьмы ничего не могли поделать.
     Все  негры  были  нам  друзья,  а с ровесниками мы играли как настоящие
товарищи.  Я  употребляю  выражение  "как настоящие" в качестве оговорки: мы
были  товарищами,  но не совсем, - цвет кожи и условия жизни проводили между
нами  неуловимую  границу,  о  которой знала и та и другая сторона и которая
делала  полное  слияние  невозможным.  Мы  имели  верного  и любящего друга,
союзника  и  советчика  в  лице  дяди  Дэна, пожилого негра, у которого была
самая  ясная  голова  во  всем негритянском поселке и любвеобильное сердце -
честное,  простое,  не  знавшее  хитрости.  Он  служил  мне  верой и правдой
многие,  многие годы. Я с ним не виделся лет пятьдесят, однако все это время
мысленно  пользовался  его обществом и выводил его в своих книгах под именем
Джима  и  под  его собственным и возил его по всему свету - в Ганнибал, вниз
по  Миссисипи  на плоту и даже через пустыню Сахару на воздушном шаре; и все
это  он  перенес  с  терпением  и  преданностью,  которые принадлежат ему по
праву.  Именно  на  ферме я и полюбил его черных сородичей и научился ценить
их  высокие  достоинства.  Чувства  симпатии  и уважения к ним сохранились у
меня  на протяжении шестидесяти лет и ничуть не пострадали за это время. Мне
и теперь так же приятно видеть черное лицо, как и тогда.
     В  школьные годы я не знал отвращения к рабству. Я не подозревал, что в
нем  есть  что-нибудь  дурное.  Никто  не  нападал  на него при мне: местные
газеты  не  высказывались  против  рабства;  с  кафедры  местной  церкви нам
проповедовали,  что  бог его одобряет, что оно священно и что сомневающемуся
стоит  только  заглянуть  в  библию,  -  в подтверждение этого нам приводили
тексты;  если  сами  рабы ненавидели рабство, то они благоразумно молчали. В
Ганнибале  нам  редко  приходилось видеть, чтобы с рабом обращались дурно, а
на ферме - никогда.
     И  все же было в детстве моем незначительное событие, связанное с этим,
и,  должно  быть,  оно  произвело  на  меня  глубокое  впечатление, иначе не
оставалось  бы  в  моей  памяти  так  ярко и живо, резко и отчетливо все эти
медленно  текущие годы. У нас был маленький негритенок, которого мы нанимали
у  кого-то  из  жителей  Ганнибала.  Он  был  родом из восточной части штата
Мэриленд;  его  оторвали  от  семьи,  от  друзей,  увезли  на  другой  конец
американского  материка  и  продали  в  рабство. Мальчик был веселого нрава,
простодушный  и  кроткий  и,  должно быть, самое шумливое создание на свете.
Целыми  днями  он  насвистывал,  пел,  вопил,  завывал, хохотал - и это было
сокрушительно,  умопомрачительно,  совершенно  невыносимо.  Наконец  в  один
прекрасный   день  я  вышел  из  себя,  в  бешенстве  прибежал  к  матери  и
пожаловался,  что  Сэнди поет уже целый час, не умолкая ни на минуту, и я не
могу  этого  вытерпеть, так пусть она велит ему замолчать. Слезы выступили у
нее на глазах, губы задрожали, и она ответила приблизительно так:
     - Если  он  поет,  бедняжка,  то  это  значит,  что он забылся, - и это
служит  мне  утешением; а когда он сидит тихо, то я боюсь, что он тоскует, -
и  это для меня невыносимо. Он никогда больше не увидит свою мать; если он в
состоянии  петь, я должна не останавливать его, а радоваться. Если бы ты был
постарше,  ты  бы  меня  понял  и  порадовался бы, что этот одинокий ребенок
может шуметь.
     Речь  была простая, сказанная простыми словами, но она достигла цели, и
шумливость  Сэнди  меня  больше  не  раздражала.  Мать  никогда  не говорила
громких  фраз,  но  у  нее  был природный дар убеждать простыми словами. Она
дожила  почти  до  девяноста лет и до самых последних дней не утратила этого
дара,  особенно  если  чья-нибудь низость или несправедливость возмущали ее.
Она  не  раз  пригодилась  мне для моих книг, где фигурирует под именем тети
Полли.   Я   заставил   ее  говорить  на  диалекте,  пытался  придумать  еще
какие-нибудь  усовершенствования, но ничего не нашел. Один раз я использовал
и  Сэнди:  в  "Томе Сойере" я попробовал было заставить его белить забор, но
из этого ничего не вышло. Не помню, под каким именем я вывел его в книге.
     Я  и  сейчас  могу  совершенно отчетливо представить себе ферму. Я вижу
там  каждую  вещь,  каждую  деталь:  комнату,  где  собиралась  вся семья, с
кроватью  для  прислуги  в  одном  углу  и прялкой в другом; стон прялки, то
замиравший,  то  усиливавшийся и слышный издали, казался мне самым заунывным
звуком  на  свете,  наводил  на меня скуку и тоску по родному дому и населял
атмосферу  блуждающими  призраками  мертвецов; большой очаг, в зимние вечера
доверху  набитый  пылающими ореховыми поленьями, на концах которых пузырился
сладкий  сок  -  и  не  пропадал  даром,  потому  что  мы  соскребали  его и
отправляли  в рот; сонная кошка лениво растянулась на неровных камнях очага;
собаки  во  сне жмутся поближе к огню; тетка вяжет по одну сторону очага, по
другую  -  дядя  курит  коротенькую трубку из маисового початка; гладкий, не
покрытый  ковром  пол,  слабо  отражающий  веселые  языки  пламени, испещрен
черными  ямками  в  тех  местах,  куда упали горящие угли и угасли медленной
смертью;  с  полдюжины детей возятся в полумраке в глубине комнаты; стулья с
плетеными   сиденьями,   качалки;   пустующая  колыбель  дожидается  времени
сослужить  свою  службу; ранним холодным утром дети в ночных рубашках жмутся
в  кучу  на  камнях  очага  и оттягивают время - им не хочется оставлять это
уютное  место  и идти мыться на открытую ветру галерею между домом и кухней,
где стоит общий умывальник.
     Мимо   забора  шла  проселочная  дорога,  пыльная  в  летнее  время,  -
излюбленное  местопребывание змей, которым нравилось лежать там и греться на
солнце;  если  это  были  гремучие  змеи или гадюки, мы убивали их; если это
были  черные  змеи  или представители знаменитой породы "очковых", то мы без
всякого   стыда  спасались  бегством;  а  ужей,  которые  у  нас  назывались
"подвязками",  мы  уносили  домой  и  сажали в рабочую корзинку тети Патси в
виде  сюрприза;  к  змеям  она  питала  предубеждение и всегда пугалась, как
только  они выползали из корзинки у нее на коленях. Она так и не могла к ним
привыкнуть,  все  наши  труды  пропадали  даром.  И к летучим мышам она тоже
оставалась  холодна  и  не  терпела их, а мне казалось, что нет ничего милей
летучей  мыши.  Мать  моя  была  сестрой  тети  Патси  и  разделяла ее дикие
предрассудки.  Летучая  мышь  чудесно  нежна и шелковиста на ощупь, ее очень
приятно  гладить,  и я не знаю животного более благодарного за ласку, если с
ним  обращаться  умеючи.  Мне  эти  перепончатокрылые  известны до тонкости,
потому  что они во множестве населяли нашу большую пещеру, милях в трех ниже
Ганнибала,  и  я  частенько приносил их домой, чтобы сделать сюрприз матери.
Это  было  нетрудно устроить в будни, потому что тогда я, по всей видимости,
приходил  из  школы,  и,  значит,  мышей  со  мной не было. Мать моя не была
подозрительна,  наоборот,  очень  доверчива,  и  когда  я говорил: "У меня в
кармане  есть  кое-что  для  тебя", то она засовывала туда руку. Отдергивала
она  руку  всегда сама, мне не приходилось просить ее об этом. Замечательно,
что  она  так  и  не  привыкла к летучим мышам. Чем больше ей представлялось
случаев, тем больше она упорствовала в своем заблуждении.
     Думаю,  что  она  за  всю  свою жизнь ни разу не побывала в пещере, но,
кроме  нее, туда ходили все. Много экскурсантов приезжало осматривать пещеру
издалека,  с  верховьев  и  низовьев  реки.  Она  тянулась  на  целые мили и
представляла   собой   запутанный   лабиринт  узких  и  высоких  развилин  и
коридоров.  Там  было нетрудно заблудиться кому угодно, даже летучей мыши. Я
сам  там  заблудился  однажды  вместе  со  своей спутницей, и наша последняя
свеча  догорела  почти дотла, когда мы завидели вдали, за поворотом, огоньки
разыскивавшего нас отряда.
     Метис,  "Индеец  Джо",  заблудился  там  однажды  и  умер  бы  голодной
смертью,  если  бы  иссяк запас летучих мышей. Но это не могло случиться, их
там  были  целые  мириады.  Он сам рассказывал мне всю эту историю. В книге,
которая  называется  "Том  Сойер",  я  заморил  его  до  смерти в пещере, но
единственно  в интересах искусства, - на самом деле этого не было. "Генерал"
Гейне,  который  был  у  нас  первым городским пьяницей, пока Джимми Финн не
занял  это  место,  блуждал  там в течение недели и наконец просунул носовой
платок  в  дыру  на вершине холма близ Сэйвертона, - кто-то увидел платок, и
его  откопали.  В  его рассказе нет ничего неправдоподобного, кроме носового
платка.  Я знал "генерала" многие годы, и платков у него никогда не было. Но
возможно, что это был его нос. Он-то, несомненно, мог привлечь внимание.
     Пещера  была  страшным местом, потому что в ней находилось мертвое тело
-  тело  молоденькой  девушки  четырнадцати  лет.  Оно  лежало  в стеклянном
цилиндре,  помещавшемся внутри медного цилиндра, подвешенного на перекладине
в  одном  из  узких  переходов.  Тело  сохранялось  в спирту, и говорят, что
озорники  вытаскивали  его  за  волосы и заглядывали мертвой в лицо. Девушка
эта  была  дочь  хирурга  из  Сент-Луиса, человека выдающихся способностей и
очень  известного.  Он  был чудак и поступал иной раз весьма странно. Он сам
отвез бедняжку в это заброшенное место.
     За  дорогой,  где  змеи  грелись  на солнце, поднималась густая заросль
молодняка,  через  которую  на  протяжении  четверти  мили  вела в полумраке
тропинка;  потом  заросль  сразу  обрывалась, и тропинка выводила на широкую
луговину,  со всех сторон окруженную стеной леса, заросшую полевой клубникой
и  яркими звездами полевой гвоздики. Клубника была душистая и сладкая, и как
только   она   поспевала,   мы  забирались  туда  с  раннего  утра,  полного
живительной  свежести,  когда  росинки  еще сверкали на траве и леса звенели
первыми птичьими песнями.
     С  левой стороны, на поросшем лесом косогоре, были качели. Делались они
из  коры,  содранной  с  молодого орешника. Когда кора высыхала, качаться на
них  становилось  опасно. Они обычно рвались, когда ребенок взлетал футов на
сорок   кверху,   вот   почему  и  приходилось  чинить  каждый  год  столько
переломанных  костей.  Самому  мне  везло,  но из моих двоюродных братьев ни
один  этого  не  избежал. Их было восемь человек, и в общей сложности они за
все  время поломали четырнадцать рук. Но обходилось это почти даром: доктора
нанимали  на  круглый год, и за двадцать пять долларов он лечил всю семью. Я
помню  двух  врачей  во  Флориде  -  Чоунинга  и  Мередита. За двадцать пять
долларов  в год они не только лечили всю семью, но и поставляли лекарства. И
не  скупились  на  них:  полную  дозу  мог  выдержать  только  самый крепкий
человек.  Основным  пойлом  была  касторка.  На  прием  давали  полстакана и
добавляли  еще полстакана ново-орлеанской патоки, чтоб было вкуснее, но вкус
ничуть  не  улучшался. После касторки шла каломель, после каломели - ревень,
а  после  ревеня  -  ялаппа.  Потом  пациенту  пускали  кровь  и ставили ему
горчичники.  Система  была ужасная, и все же процент смертности был не очень
высок.  От каломели пациент истекал слюной и терял половину зубов. Дантистов
не  было. Если зубы начинали портиться или болели, врач знал одно средство -
брался  за  щипцы  и  выдергивал  зуб.  Если  челюсть при этом оставалась на
месте,  то  не  по  его  вине.  Доктора приглашали, только если болезнь была
самая  тяжкая, в других случаях больного лечил свой человек, бабушка. Каждая
старуха   считалась  лекаркой,  собирала  свои  лекарства  в  лесу  и  умела
составлять   такие   специи,   которые  даже  чугунного  льва  вывернули  бы
наизнанку.  А  кроме  того,  был  еще  "индейский знахарь" - переживший свое
племя  величественный  дикарь, сведущий во всех тайнах природы и целительных
силах  трав;  в  глухих  поселках  большинство населения верило в его силы и
рассказывало  чудеса  о совершенных им исцелениях. На острове Св. Маврикия в
просторах   Индийского  океана  живет  человек,  который  напоминает  нашего
индейского  знахаря.  Он  негр и не учился быть доктором, но в одной болезни
он  знает  толк и может ее лечить, а доктора не могут. Его приглашают, когда
кто-нибудь  заболеет  этой  болезнью.  Это детская болезнь, очень страшная и
опасная,  и  негр  лечит ее каким-то настоем из трав, который составляет сам
по  рецепту, доставшемуся от отцов и дедов. Рецепта он никому не показывает.
Состав  держит  в секрете, и есть опасения, что так и умрет, не огласив его;
тогда  на острове Св. Маврикия произойдут волнения. Все это мне рассказывали
тамошние жители в 1896 году.
     В  те  времена у нас была еще одна лекарка, которая врачевала верой. Ее
специальностью  была  зубная  боль. Это была старуха, жена одного фермера, и
жила  она в пяти милях от Ганнибала. Она возлагала руки на челюсть пациента,
говорила:  "Веруй!"  - и исцеление совершалось мгновенно. Миссис Оттербек, -
я  ее  хорошо  помню.  Два  раза я ездил к ней верхом, сидя позади матери, и
видел исцеление воочию. Пациенткой была моя мать.
     Скоро  в  Ганнибал  переехал  доктор  Мередит;  он  стал нашим домашним
врачом  и  несколько раз спасал мне жизнь. Не будем его осуждать. Человек он
был хороший и действовал с самыми лучшими намерениями.
     Мне  рассказывали,  что я был болезненный, вялый ребенок, как говорится
-  не  жилец  на  этом  свете,  и первые семь лет моей жизни питался главным
образом  лекарствами.  Как-то  я  спросил об этом мою мать, когда ей шел уже
восемьдесят восьмой год.
     - Должно быть, ты все время беспокоилась за меня?
     - Да, все время.
     - Боялась, что я не выживу?
     После   некоторого   размышления,   -   по-видимому,  для  того,  чтобы
припомнить, как было дело:
     - Нет, я боялась, что ты выживешь.
     Местная  школа  была  за  три  мили  от  дядиной  фермы.  Она стояла на
просеке,  среди  леса,  и  в  ней  училось  около  двадцати пяти мальчиков и
девочек.  Мы  ходили  в  школу  более  или менее регулярно, летом раза два в
неделю;   отправлялись  туда  по  утреннему  холодку  лесными  тропинками  и
возвращались  в  сумерках, к концу дня. Все школьники приносили с собой обед
в  корзинке  -  сдобные  булки,  пахтанье и другие вкусные вещи. Вот об этой
стороне  моего воспитания я всегда вспоминаю с удовольствием. В первый раз я
пошел  в школу семи лет. Рослая девица лет пятнадцати, в коленкоровом платье
и  широкополой  шляпе,  какие  тогда  носили,  спросила меня, потребляю ли я
табак,  -  то  есть  жую  ли  я  табачную  жвачку.  Я  сказал,  что нет. Она
посмотрела   на   меня   презрительно  и  немедленно  обличила  перед  всеми
остальными:
     - Глядите, мальчишке семь лет, а он не умеет жевать табак!
     По  взглядам  и комментариям, которые за этим последовали, я понял, что
пал  очень низко, и жестоко устыдился самого себя. Я решил исправиться, - но
ничего  не  добился,  кроме  рвоты, и так и не смог приучиться жевать табак.
Курить  я  выучился довольно прилично, но это никого со мной не примирило, и
я  так  и  остался ничтожеством, не заслуживающим доброго слова. Я стремился
добиться  уважения, но это мне не удалось: дети относятся без всякой жалости
к недостаткам своих товарищей.
     Как  уже сказано, я гостил на ферме каждый год, пока мне не исполнилось
лет  двенадцать  -  тринадцать. Жизнь, которую я вел там с моими двоюродными
братьями,  была  полна очарования, таким же остается и воспоминание о ней. Я
могу  вызвать  в  памяти  торжественный сумрак и таинственность лесной чащи,
легкое  благоухание  лесных  цветов,  блеск  омытых  дождем  листьев,  дробь
падающих  дождевых  капель, когда ветер качает деревья, далекое постукивание
дятлов  и глухое токование диких фазанов, мельканье потревоженных зверьков в
густой  траве,  -  все  это  я  могу вызвать в памяти, и оно оживает, словно
наяву,  и так же радостно. Я могу вызвать в памяти широкие луга, их безлюдье
и   покой;   большого   ястреба,   неподвижно   парящего  в  небе  с  широко
распростертыми  крыльями,  и  синеву  небосвода, просвечивающую сквозь концы
крыльев.  Как  сейчас  вижу  пурпурные  дубы  в осеннем наряде, позолоченные
орешники,  клены, пылающие румяными огнями, и слышу шуршание опавшей листвы,
по  которой  мы  бродили. Вижу синие гроздья дикого винограда, висящие среди
листвы  молодых деревьев, помню их вкус и запах. Я знаю, какова на вид дикая
ежевика  и  какова  она на вкус; помню вкус лесных орехов и финиковой сливы;
помню,  как  по моей голове барабанили дождем простые и грецкие орехи, когда
вместе  со  свиньями  мы собирали их морозным утром и они сыпались на землю,
сбитые  ветром.  Я  помню,  какие  пятна  оставляет  ежевика  и  какой у них
красивый  цвет,  помню  и  пятна от ореховой шелухи, которые не поддаются ни
мылу,  ни  воде,  что  нам  было  знакомо  по  горькому  опыту. Я помню вкус
кленового  сока,  помню,  когда  его  надо  собирать и как устроены корыта и
сточные  желоба, как уваривают сок и как крадут сахар, когда он готов; помню
также,  насколько  краденый  сахар вкуснее полученного честным путем, что бы
там  ни говорили святоши. Я знаю, как выглядит хороший арбуз, когда он греет
на  солнце  свой  круглый животик, лежа среди побегов тыквы, и умею узнавать
зрелый  арбуз  без  "вырезки";  помню,  как заманчиво он выглядит в лохани с
водой  под кроватью, куда его положили охладиться; помню, как он выглядит на
столе   в   большой  крытой  галерее  между  домом  и  кухней,  когда  дети,
облизываясь,  толпятся  вокруг,  ожидая  жертвоприношения;  помню,  с  каким
треском  вонзается  нож  в  его  макушку,  и  вижу,  как трещина бежит перед
лезвием  и  нож  доходит  до  самого  низа;  вижу,  как  арбуз раскалывается
пополам,  показывая  сочную  красную  мякоть  и  черные семечки, как отстает
сердцевина  -  завидный  кусок,  которого  удостаиваются только избранные; я
помню,  как  выглядит  мальчишка,  спрятавшись за ломтем такого арбуза в ярд
длиною,  помню, что он чувствует при этом, - я сам был на его месте. Я помню
вкус  арбуза,  полученного  честным  путем,  и  вкус арбуза, добытого другим
способом.  И  тот и другой хороши, но люди опытные знают, который вкуснее. Я
помню,  как  выглядят  на дереве зеленые яблоки, персики и груши и какое они
вызывают  потом  бурчанье в животе. Я помню, как выглядят они, когда созрели
и  сложены  под  деревьями  в  пирамиды, как они красивы и какие у них яркие
краски.  Помню,  как выглядит мороженое яблоко, когда лежит зимой в бочке на
дне  погреба,  как  трудно  от него откусить, как ломит от холода зубы и как
оно  все-таки  вкусно. Я помню наклонность старших выбирать для детей яблоки
с  пятнышками  и  когда-то  знал  способ  перехитрить  старших.  Я знаю, как
выглядит  яблоко,  когда  печется и шипит на очаге, знаю, как приятно съесть
его  горячим,  со  сливками,  посыпав  сахаром. Мне памятно тонкое искусство
колоть  орехи  молотком  на  утюге  так,  чтобы ядро оставалось целым, помню
также,  как  эти  орехи  в соединении с зимними яблоками, сидром и лепешками
обновляли  рассказанные  взрослыми  старые сказки и старые анекдоты, сообщая
им  занимательность  и  свежесть,  и помогали скоротать вечер так, что время
летело  незаметно. Помню кухню дяди Дэна, какой она была в счастливые вечера
моего  детства; как сейчас вижу черную и белую детвору, сгрудившуюся поближе
к  очагу,  игру  огня  на  их  лицах,  тени,  пляшущие по стенам, светлые по
сравнению  с  пещерным  мраком  в  глубине  комнаты;  слышу,  как  дядя  Дэн
рассказывает  бессмертные  сказки, которые были впоследствии собраны в книгу
дядюшкой  Римусом{39}  и  пленили  мир;  чувствую снова, как радостная дрожь
пробегает  по  телу,  когда  близится  рассказ  о  привидениях, и сожаление,
овладевавшее  мной,  потому  что  этим рассказом всегда заканчивался вечер и
ничт