все равно - реклама остается рекламой.
     Он  отправил государственного секретаря Тафта{375} в предвыборное турне
вокруг света. Опять реклама.
     Он  отправляет флот Соединенных Штатов в Сан-Франциско через Магелланов
пролив  -  все  напоказ,  все  для  рекламы,  -  хотя ему известно, что если
корабли  во  время  этого  рискованного  плаванья  будут повреждены, в Тихом
океане   их   нельзя  будет  отремонтировать  из-за  отсутствия  верфей;  но
экскурсия наделает много шума, а мистеру Рузвельту только того и надо.
     Мистер  Рузвельт  сделал  все  что  мог,  чтобы  уничтожить все отрасли
американской   промышленности,   и   теперь,   находясь   в  полуразрушенном
состоянии,  они  с  ужасом  ожидают,  что  он станет делать дальше. Еще один
удар,  и  им,  быть  может,  придет конец. Он безусловно позаботится об этом
ударе,   если   сможет  его  достаточно  разрекламировать.  Землетрясение  в
Сан-Франциско,  которое разрушило город и наделало столько шуму в мире, было
лишь  ничтожным  эпизодом  местного значения; оно ограничилось узкой полосой
Тихоокеанского  побережья и было жалким провинциалом по сравнению с мистером
Рузвельтом,  ибо он - настоящее, и притом самое колоссальное землетрясение в
истории  человечества;  когда  он  трясется,  он  приводит  в содрогание всю
страну  от  Атлантического  до  Тихого  океана  и от Канады до Мексиканского
залива; этих конвульсий не может избежать ни один самый ничтожный поселок.
     За   какие-нибудь   полгода  он  обесценил  все  виды  собственности  в
Соединенных  Штатах  - в одних случаях на десять процентов, в других случаях
-  на  двадцать,  а  в  некоторых  -  на  пятьдесят.  Полгода  назад  страна
оценивалась  в сто четырнадцать миллиардов, теперь она не стоит и девяноста.
Правительство  лишилось  доверия  общества;  возможно, что вслед за этим оно
лишится  и  кредита. Мистер Рузвельт - самое ужасное из всех бедствий, какие
обрушивались  на нашу страну со времени Гражданской войны, но огромная масса
населения  обожает  его,  любит  его  до  безумия, просто боготворит. Такова
истина.   Она   звучит   как   клевета   на   умственные   способности  рода
человеческого,  но  это  не  так; возвести клевету на умственные способности
рода человеческого совершенно невозможно.
     Снизойдем   до   мелочей:   президент  собирается  совершить  еще  одно
рекламное  турне:  через  две-три недели он намерен обозреть реку Миссисипи,
этот  несчастный,  старый  заброшенный  водный  путь, который был полем моей
деятельности,   когда  я  служил  лоцманом  в  дни  его  процветания,  почти
пятьдесят  лет  назад.  Он  выедет  из  Каира,  спустится вниз по течению на
пароходе  и  всю  дорогу  будет  производить  страшный шум. Он готов принять
участие   в   любом,  изобретенном  первым  встречным  фантастическом  плане
разграбления   государственного   казначейства,   при  условии,  что  сможет
использовать  его  для  рекламы.  На этот раз он выступает в качестве орудия
старой   ненасытной   шайки   заговорщиков,  называющих  себя  Обществом  по
улучшению  Миссисипи,  -  в  течение  тридцати лет они ежегодно сосали кровь
государственного  казначейства  под  видом  фантастических  попыток улучшить
состояние  этой  бесполезной  реки,  а  на  самом  деле  питали  этой кровью
избирательную  машину республиканской партии. Эти попытки ничуть не улучшили
реку  -  по той простой причине, что никакие человеческие усилия не могут ее
улучшить.  Миссисипи  всегда  будет поступать по-своему, никакие технические
средства  не  могут  заставить ее поступать иначе; она всегда смывала жалкие
плетеные  изгороди  инженеров  и  разливалась  куда  ей  заблагорассудится и
всегда  будет  продолжать  в  том  же духе. Поездка президента предпринята с
целью  совершить  еще  одну  растрату государственных средств, и этот проект
принесет ему успех - успех и рекламу.


                                                           3 октября 1907 г.

                                  [СОБАКА]

     В  некоторых  отношениях  я  был всегда исключительно щепетилен. Даже в
самом  раннем  возрасте  я  не  мог заставить себя воспользоваться деньгами,
добытыми   нечестным   путем.  Я  пытался  не  раз,  но  добродетель  всегда
торжествовала.
     С  полгода  тому  назад  генерал-лейтенант  Нельсон  А.  Майлс  давал в
Нью-Йорке  пышный обед. Перед тем, как идти к столу, мы с генералом о чем-то
болтали в гостиной, и он мне сказал:
     - Мы с вами знакомы лет тридцать, не правда ли?
     Я сказал:
     - Да, в этом роде.
     Он задумался и сказал:
     - А  ведь  мы могли встретиться в Вашингтоне в 1867 году. Мы были там в
одно время.
     Я сказал:
     - Да,  но  вы  забываете,  что я был никому не известен. Не подавал еще
даже  надежд.  Вы  же,  прославленный  герой  Гражданской  войны, только что
вернулись  с  блистательной  кампании  на  Дальнем  Западе,  получили звание
бригадного  генерала,  и  ваше  имя  было  у  всех  на  устах.  Если бы мы и
встретились,  эта  встреча  давно  испарилась бы в вашей памяти - разве что,
если  бы  она  была связана с чем-нибудь чрезвычайным. Прошло уже сорок лет,
разве можно так долго хранить в памяти случайную встречу?
     Тут  я направил беседу по другому пути и имел к тому достаточный повод.
Я  мог бы напомнить без труда генералу, что мы с ним встречались в 1867 году
в  Вашингтоне,  но  я воздержался из боязни сконфузить себя и его. Дело было
вот так.
     Я  только вернулся тогда из поездки на "Квакер-Сити" и заключил договор
с  Элиша Блиссом из Хартфорда на книгу о моем путешествии. Я был без гроша и
отправился  в  Вашингтон поискать что-нибудь подходящее, чтобы продержаться,
пока  я  буду писать свою книгу. В Вашингтоне я встретил Уильяма Суинтона, и
мы  вместе  с  ним  разработали  план,  как добывать хлеб насущный. Мы стали
отцами  и  основателями  совсем  нового  начинания,  столь привычного ныне в
газетной  работе.  Мы  создали первый на нашей планете газетный синдикат. Он
был  невелик,  но  начинают  с  малого.  В  списке  наших клиентов значилось
двенадцать  газет.  Это были газетки, влачившие жалкое существование в самых
безвестных  глухих  углах  нашей страны. Все они были чрезвычайно горды, что
имеют  собственного  корреспондента в столице, а мы были очень довольны, что
являемся  предметом  их  гордости.  Каждая  из  газет  получала  от  нас два
еженедельных  письма  -  по  доллару  за  письмо.  Каждый из нас писал раз в
неделю  письмо  и,  размножив  его  в  двенадцати экземплярах, посылал нашим
патронам.  Таким  образом мы вдвоем зарабатывали двадцать четыре доллара, на
которые при наших скромных расходах могли жить вполне беспечально.
     Суинтон   был   одним  из  самых  милых  людей,  каких  мне  доводилось
встречать,  и  согласие нашей совместной жизни не знало предела. Суинтон был
от   природы   тактичен;   воспитание  развило  в  нем  эту  черту.  Он  был
высокообразованным  человеком;  был ангельски кроток; был чист и в речах и в
помыслах.  Он был шотландец и пресвитерианин старой закваски, я имею в виду,
что  он  был предан своей религии, относился к ней с глубокой серьезностью и
черпал  в  ней  утешение  и  душевный  покой.  Пороков у Суинтона не было ни
одного,  не  считая бескорыстной и нежной страсти к шотландскому виски. Я не
считал  это  пороком;  Суинтон, как сказано, был шотландцем, а для шотландца
шотландское  виски все равно, что молоко для человека другой национальности.
Скорее  это  была добродетель - правда, не из дешевых. Еженедельные двадцать
четыре  доллара  были  для  нас  состоянием,  если бы не бутылка. Бутылка же
требовала    непрестанных   расходов.   Стоило   денежному   переводу   чуть
задержаться, и мы оказывались на краю бездны.
     Был  как  раз такой случай. Нам требовались три доллара. Они были нужны
нам  сию  же  минуту, немедленно. Уже не помню на что они были нужны, только
помню,  что  были  нужны до зарезу. Суинтон сказал мне, чтобы я шел и достал
три  доллара;  сказал, что и он пойдет тоже. У него не было и тени сомнения,
что   мы  с  ним  достанем  нужные  деньги,  -  такова  была  твердость  его
религиозных  воззрений.  Я,  говоря  по  совести,  не  разделял  его веры. Я
понятия  не  имел, где мне добыть три доллара, и так ему и сказал. Я увидел,
что  ему  стало  стыдно  за  слабость  моей  веры.  Он  сказал,  чтобы  я не
раздумывал;  бог  нам  поможет.  Он  сказал  это  так, словно это само собой
разумелось.  Я  увидел,  что он действительно уповает на божью помощь и счел
нужным  сказать,  что,  насколько  я  знаком  с  этим  предметом...  Не буду
передавать  нашего  спора.  Его  твердая вера подкрепила меня. Я вышел почти
уверенный, что бог нам поможет.
     Битый  час  я  скитался  по  улицам, тщетно стараясь придумать, как мне
достать  три доллара. Наконец, я забрел в "Эббит-Хауз" - это был новый отель
-  и  присел отдохнуть в холле. Вскоре в холл вбежала собака. "Ты не обидишь
меня?"  -  прочел  я в ее глазах. Я ответил ей тоже взглядом, что она найдет
во  мне  друга.  Она благодарно помахала хвостом, подошла, положила мордочку
мне  на  колени  и  устремила на меня неотразимо-ласковый взгляд карих глаз.
Это  было  прелестное  существо,  изящное,  как  юная девушка, все в шелке и
бархате.  Я  поглаживал  ее шелковистую голову и ласкал ее вислые ушки, - мы
походили  на  влюбленную  пару.  В эту минуту бригадный генерал Майлс, герой
дня,  вошел  в  холл  отеля молодцеватой походкой в синем с золотом нарядном
мундире,  привлекая к себе внимание присутствующих. Он увидел собаку и сразу
остановился,  глаза  его  загорелись;  в  его  сердце,  как  видно, жила еще
страсть к этим милым зверям.
     Генерал наклонился и погладил собаку.
     - Какой чудный песик, просто красавец! Не продадите ли вы его?
     Я был поражен. Вот оно чудо! Предсказание Суинтона начинало сбываться.
     Я сказал:
     - Что же, могу продать.
     - Сколько вы просите?
     - Три доллара.
     Генерал, видимо, удивился.
     - Три  доллара?  Только  три доллара? Но ведь это замечательная собака.
Она  должна стоить не меньше пятидесяти долларов. Будь я хозяин, я не продал
бы ее и за сто. Подумайте, я не хочу обижать вас.
     Если  бы  он  знал  действительное положение вещей, он понял бы, что не
может  меня обидеть, равно, как я не могу обидеть его. Я ответил твердо, так
же, как в первый раз:
     - Три доллара. Я прошу за собаку три доллара.
     - Что же, пусть будет по-вашему, - сказал генерал.
     Он уплатил мне три доллара, взял собаку и поднялся с ней по лестнице.
     Минут  через  десять  в  холл  вошел  пожилой человек с меланхолическим
выражением  лица  и  стал  бродить  взад-вперед,  заглядывая под столы и под
кресла. Я спросил его:
     - Что вы ищете? Не собаку ли?
     Его  лицо  было  озабочено и печально. Теперь оно засветилось радостью,
он воскликнул:
     - Да! Вы ее видели?
     - Видел,  -  сказал  я.  -  Она только что была здесь. Я видел, как она
пошла за одним джентльменом. Если желаете, я мог бы ее разыскать.
     Я  никогда  не  встречал  такого выражения признательности. Дрожащим от
благодарности  голосом он сказал, что просит меня поискать собаку. Я сказал,
что  готов  быть  полезным,  но  поиски  могут  быть  хлопотными.  Могу ли я
рассчитывать  на некоторое вознаграждение? Он сказал, что вознаградит меня с
радостью,  он  несколько раз повторил это "с радостью", и спросил, сколько я
хочу.
     Я сказал:
     - Три доллара.
     Он был удивлен. Он сказал:
     - Это же гроши! Я охотно уплачу вам десятку.
     Но я повторил:
     - Нет,  я  прошу  три  доллара,  - и, не дожидаясь ответа, направился к
лестнице,  ведущей  наверх.  Божья  помощь испрашивалась Суинтоном в размере
трех  долларов,  и  я  счел  бы  кощунственным  просить хоть на цент больше.
Проходя  мимо  конторки  портье,  я  узнал  у него номер комнаты генерала и,
поднявшись, застал генерала Майлса поглощенным блаженной возней с собакой.
     Я сказал:
     - Мне очень жаль, но я пришел за собакой.
     Он был поражен и сказал:
     - За  собакой?  Но  это  моя  собака. Вы ее продали мне, я уплатил вам,
сколько вы попросили.
     - Верно, - сказал я. - Все так. Но я должен вернуть собаку хозяину.
     - Какому хозяину?
     - Хозяину этой собаки. Собака - чужая.
     Генерал  был  изумлен  пуще прежнего и на минуту лишился речи. Потом он
сказал:
     - Вы  хотите  сказать,  что  вы  продали  чужую  собаку,  и сделали это
сознательно?
     - Да, я знал, что это чужая собака.
     - Как же вы ее продали?
     Я сказал:
     - Вы  задаете странный вопрос. Я продал ее потому, что вы попросили. Вы
предложили  купить  собаку,  вы  не можете этого отрицать. Я не навязывал ее
вам   и   вообще   не  думал  ее  продавать,  но  мне  показалось,  что  раз
представляется случай оказать вам услугу...
     Он прервал меня на полуслове:
     - Оказать  мне  услугу!  Это самый поразительный способ оказывать людям
услуги. Подумать только! Продать мне заведомо чужую собаку!
     Тут я прервал его и сказал:
     - Вы  спорите  не  по  существу,  генерал.  Вы  сами сказали, что такая
собака  может  стоить  сто  долларов. Я взял с вас три доллара, разве это не
доказывает  мое  бескорыстие? Вы предлагали мне больше, вы помните. А я взял
только три доллара, вы не можете это оспаривать.
     - Боже  мой,  какое  это имеет отношение к делу? Суть в том, что собака
не  ваша,  неужели  вам  это  не ясно. Вы, очевидно, считаете, что в продаже
чужой  собаки  нет  ничего  худого,  если  вы продаете ее по дешевой цене? В
таком случае...
     Я сказал:
     - Давайте  прекратим  этот  спор.  Цена,  которую  я  взял  за  собаку,
учитывая,  что  это чужая собака, была справедливой и честной - вы не можете
обойти  этот  факт.  Спорить  дальше, значит попусту тратить время. Сейчас я
должен  забрать  собаку,  потому  что  хозяин  ищет ее, это ясно как день. Я
должен  забрать  собаку,  другого  выхода  нет. Поставьте себя на мое место.
Допустим, вы продали мне чужую собаку. Допустим теперь...
     - Послушайте,  -  сказал  генерал,  -  не  сводите  меня  с  ума своими
идиотскими рассуждениями. Берите собаку и оставьте меня в покое.
     Тогда  я  вернул  ему  полученные  за  собаку три доллара, спустился по
лестнице,  передал  собаку владельцу и получил от него другие три доллара за
беспокойство.
     Я  ушел  с чистой совестью: барыш мой был честным. Я никогда не смог бы
потратить  три  доллара, которые я получил за собаку, потому что собака была
чужой.  Но три доллара, которые я получил, вернув собаку владельцу, были мои
целиком  и  полностью,  ибо  я  заработал  их  честным  трудом. Без меня он,
возможно, не нашел бы собаку, лишился бы ее навсегда.
     Мои  нравственные правила остались непоколебленными. Я всегда стремился
быть  честным  и  не  сойду  с  этой  стези. Никогда я не мог заставить себя
воспользоваться деньгами, добытыми нечестным путем.
     Так было дело. Кое-что, впрочем, я выдумал.


                                                          10 октября 1907 г.

                             [ПУБЛИЧНЫЕ ЧТЕНИЯ]

     То,   что  называется  "публичным  чтением",  было,  по-моему,  впервые
введено  в  качестве общественного развлечения Чарльзом Диккенсом. Он привез
эту  идею  из  Англии  в  1867  году. У себя на родине он завоевал этой идее
признание,  а в Америке она так привилась и стала так популярна, что Диккенс
всегда  читал  в  переполненном зале и за один только сезон заработал двести
тысяч  долларов.  В  том сезоне я слышал его один раз: это было в декабре, в
Стайнуэй-Холле,  и  это  принесло мне богатство - не в долларах, сейчас речь
идет  не  о долларах, нет, - настоящее богатство всей моей жизни: в тот день
я  зашел  в "Отель Сент-Николас" навестить Чарли Ленгдона, моего товарища по
путешествию  на  "Квакер-Сити",  и  был  представлен  милой,  застенчивой  и
прелестной  девушке, его сестре. Все семейство отправилось слушать Диккенса,
и  я  вместе  с ними. Это было сорок лет тому назад; с того дня и до сих пор
сестра Чарли Ленгдона ни на минуту не покидала моего сердца и моих мыслей.
     Мистер  Диккенс  читал  по книге отрывки из своих произведений. С моего
места  он  показался  мне  маленьким, тоненьким, довольно причудливо одетым,
далеко  не  заурядным и живописным по внешности. На нем был черный бархатный
сюртук  с  большим  ярко-красным  цветком  в  петлице. Он стоял под навесом,
обитым  красной  материей,  за  косым  краем которого висело несколько ярких
ламп:  таким  устройством пользуются художники, когда хотят сильнее осветить
большую  картину.  Слушатели  Диккенса  сидели  в  приятном  полумраке, а он
выступал  освещенный  ярким  светом  скрытых  от  зрителя  ламп.  Он читал с
неподдельным  чувством  и  воодушевлением  в  сильных  местах  и  производил
потрясающее  впечатление. Надо сказать, что он не просто читал, но играл при
этом.  В  его чтении сцена бури, во время которой гибнет Стирфорт{383}, была
так выразительна, так полна жизни, что слушатели были буквально потрясены.
     Диккенс  создал  моду,  которой пытались следовать другие, но не помню,
чтобы   кому-нибудь  удалось  добиться  на  этом  поприще  прочного  успеха.
Публичные  чтения  были через некоторое время прекращены и не возобновлялись
в  течение  двадцати с лишним лет, после того как Диккенс положил им начало;
затем  они опять выплыли на поверхность и некоторое время барахтались в виде
того  курьезного и нехитрого промысла, который назывался "авторские чтения".
Когда  самому  господу  богу  стало  невмоготу от этих злодеяний, "авторские
чтения" перестали докучать миру и канули в Лету.
     Чтение  лекций  и  просто  чтение  были  совсем  разные вещи: лектор не
пользовался  ни записями, ни тетрадками, ни книгами, он заучивал свою лекцию
наизусть,  читал  ее  из вечера в вечер, не меняя ни единого выражения, весь
лекционный  сезон  - четыре зимних месяца. Лекции уже много лет пользовались
популярностью  у  нас  в  стране,  а я вступил на это поприще в 1868 году, в
эпоху  их расцвета: в каждом городе тогда завелась общественная организация,
которая  ежегодно  в  мертвый  сезон готовила программу лекций к наступлению
зимы;  лекторов  они выбирали по списку Бостонского лекционного агентства, в
зависимости    от    количества    населения   в   данном   городе   и   его
платежеспособности.  Курс  обычно  состоял  из  восьми  или  десяти  лекций.
Требовалось  только  одно:  чтобы  этот  курс  окупился, на прибыль никто не
рассчитывал.    Совсем    маленьким    городкам   приходилось   мириться   с
пятидесятидолларовыми  лекторами  и лектрисами и с одной-двумя второсортными
звездами   в   виде   аттракциона.   Города   побольше   приглашали   только
стодолларовых  лекторов  и  лектрис,  добавляя  к ним в качестве аттракциона
Джона  Б.  Гофа, Генри У. Бичера, Уэндела Филипса: в больших городах пускали
в  ход  всю  эту  плеяду  звезд. Анне Дикинсон платили четыреста долларов за
вечер,  столько  же и Генри Уорду Бичеру, столько же и Гофу, если он не брал
пятьсот,  а  то  и  шестьсот  долларов.  Не  помню,  сколько платили Уэнделу
Филипсу, но тоже много.
     Я  занимался  лекционной  деятельностью  три  сезона  -  ровно столько,
сколько  нужно,  чтобы  обучиться  этому  ремеслу; потом, после утомительной
кочевой  жизни,  удалился  в  лоно  семьи в новом для меня качестве женатого
человека  и  отдыхал под домашним кровом лет четырнадцать-пятнадцать. Теперь
за  устройство  лекций  взялись спекулянты и любители легкой наживы, надеясь
на  этом  разбогатеть.  В  пять  лет  они окончательно развалили это дело, и
когда  я  на  один  сезон  вернулся  на  эстраду,  в  1884  году, там царило
блаженное  молчание,  длившееся уже десять лет, и новое поколение понятия не
имело  о  лекциях  и  не  знало,  как  к ним относиться и что с ними делать.
Трудная  была  публика  эти  новобранцы,  и нам с Кейблом приходилось подчас
очень